Алексей Артамонов

26 / 12 / 2020

Наталия Кадочникова о Павле Кадочникове

Актриса Наталия Кадочникова рассказывает Алексею Артамонову о своем великом деде — актере Павле Кадочникове, снимавшемся у Эйзенштейна, Барнета, Михалкова и Кончаловского. Видео подготовлено для проекта «Свидетели, участники и потомки», осуществляемого с использованием гранта Президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.

• 

  Наталия Кадочникова

Когда Павел Петрович Кадочников жил в детстве на Урале, в деревне Бикбарда, он, как и любой маленький ребенок, не мечтал быть актером, он мечтал иметь полезную и нужную профессию. И он очень хорошо пародировал. Когда приезжали на ярмарку всякие клоуны и актеры, он приходил домой после ярмарок и показывал своим домочадцам все, что там происходило. И как-то раз один из друзей семьи сказал: «Ну он прям артист!» И Павел Петрович расплакался, потому что в то время артистами называли прохвостов, жуликов, всяких неблагонадежных людей, поэтому у него была дикая истерика, он кричал, что «никогда актером не будет». Он расстроился, не зная, что его ждет большая и великая карьера актера. И когда семья вернулась домой в Ленинград, естественно, его начали водить и в театр, и в синематограф, он тоже стал присматриваться к этому виду искусства, и, когда были какие-то пробы на Ленфильме, Агриппина Ивановна, это еще до того момента, когда Павел Петрович в театральный кружок пошёл… А Агриппина Ивановна привела сына, а он был худой, с впалой грудью, длинной, на него посмотрели, и режиссер сказал: «Что это за жертва такая? Давайте его в десятый ряд поставим, чтобы его не особо видно было — для массовости». И он разрыдался, это, пожалуй, второй момент, когда произошло второе негативное столкновение с профессией, но тем не менее… видимо, очень хотел. Он стал ходить в театральный кружок, где его заметил один из педагогов и посоветовал ему поступать в театральное училище, тогда это было театральное училище.

Театральное училище

Павел Петрович пришел поступать и его говор так ошарашил приемную комиссию, что один из педагогов в лорнет на него посмотрела и сказала: «А что это такое, вообще? Что это пришло?» А другой педагог сказал: «Прости, пожалуйста, но с таким говором портить Лермонтова ты просто не имеешь права. Ты почитай что-нибудь другое…» «Ну у меня частушки есть собственного сочинения». И он начал читать частушки, побасенки уральские, и Борис Вульфович Зон, который все это время молчал и был на приемной комиссии, вот что-то он увидел в этом. Он сказал: «Я беру под свою ответственность». Потому что педагоги по речи за голову брались и говорили, что «нет, невозможно будет этот говор никуда деть». Но тем не менее Борис Вульфович в него поверил и взял его на курс, но в этот момент выяснилось, что Павлику Кадочникову было 16 или 17 лет — в общем, он подделал свой документ. Он не мог поступать, потому что просто по возрасту не проходил. И опять был скандал — и опять Зон его отстоял. И он стал учиться и работал над собой… это адский труд, с говором, но мало того, что он справился с этим, он некоторое время преподавал технику речи на курсе. Так звезды сложились, так карты легли, что он все-таки добился своего, поступил и закончил, был ведущим учеником на курсе. Там была совершенно бешеная слава. И уже в институте, когда он учился, потому что спектакль «Снегурочка», там люди ходили по несколько раз, где он играл Леля… и останавливали спектакль, когда Павел Петрович пел, потому что он только заканчивает петь, и зал взрывался аплодисментами, кричал «браво! бис», и ему приходилось еще раз петь. Действо останавливалось. После этого, когда вот так полусорвано три-четыре спектакля, потом уже возобновлялось, конечно… Борис Вульфович выходил на сцену и говорил: «Дорогие и любимые зрители, пожалуйста, не останавливайте действо. Если вы захотите, чтобы Лель спел еще раз, он это обязательно сделает, но уже после спектакля». Ну и зрители уже, конечно, с уважением относились, потому что голос у него был совершенно потрясающий — его даже в Миланскую оперу приглашали. В принципе, он был настолько разносторонним человек, что он мог выбрать любую профессию, но как-то актерская его перетянула, а затем и режиссерская.

Новый ТЮЗ

Закончил он институт в тридцать пятом году и весь их выпуск тридцать пятого года… Он организовал новый ТЮЗ, с них начался новый ТЮЗ, был старый ТЮЗ Брянцева, и вот как раз новый ТЗ организован был, и их целиком всем курсом взяли в театр. Они как раз были основным составом. Было очень много спектаклей разных… Началось у него очень интересно, он еще до «Снегурочки, он играл то ужа в «Красной шапочке», то дятла, то мышь, то еще кого-нибудь — все время маленькие небольшие роли. И Борис Вульфович все время ему говорил: «Павел, не тяни одеяло на себя, потому что главный герой не ты!» А он так ярко играл маленькие эпизодические роли, что зрители взрывались аплодисментами и забывали, что спектакль не про птичку, не про дятла, а есть еще и главные герои… И вот как-то на спектакле вот эти пришел Евгений Шварц, который как раз писал эти пьесы, и он несколько раз посмотрел работы Павла Петровича, подошел к Борису Вульфовичу и сказал: «У тебя есть такой талантливый актер на курсе, а играет маленькие роли». И Борис Вульфович сказал: «Я бы с удовольствием ему дал что-то более крупное, но на его фактуру, внешность и внутреннюю психофизику — нет ролей в пьесах, которые мы ставим». Тогда Шварц сказал: «Я напишу на него пьесу». И он написал «Снежную королеву». Роль сказочника оп писал на Павла Петровича, и Павел Петрович был первым исполнителем роли сказочника в «Снежной королеве». В принципе, вот эта вот фраза «снип-снап-снурре, пурре-базилюре» впервые была сказана именно Павлом Петровичем. И ролей было очень много, и была «Музыкантская команда», спектакль был, который потом перерос в фильм «Музыканты одного полка». Снял два фильма в память о двух спектаклях, которые он играл в ТЮЗе, то есть была «Снегурочка» и «Музыкантская команда». Были по Марк Твену они ставили… Но самое-самое яркое — это «Снежная королева» и «Снегурочка», самые яркие роли его были… Он играл столетнего патриарха в свои девятнадцать лет в «Борисе Годунове» играл, с этим спектаклем была одна интересная история связана.

Первое превращение в старичка

Он пригласил своего папу на спектакль и сказал: «Я там буду играть одну из ролей больших». Папа пришел, отсмотрел спектакль, пришел за кулисы и сказал: «Павлуш, это, конечно, здорово, но ты бы хотя бы сказал, что тебя не будет в спектакле, что там замена будет…» «Почему… я играл в спектакле». «Но там две мужские роли были: главная роль и роль какого-то старичка». «Пап, старичок-то это я был». И папа был в шоке, потому что он не узнал сына, потому что ему очень удавались роли возрастные. Это мы можем увидеть в фильме «Запасной игрок», где он играет в начале старика, а потом превращается в молодого человека. Вот, он недолго служил в ТЮЗе, потому что в 1941 году началась война, и он уже начал к тому же времени сниматься, и в 1941 году он начал сниматься в фильме «Антон Иванович сердится», после этой картины он практически перешел в кино, после войны он в ТЮЗ так и не вернулся.

Превращение в Горького

Юткевич пришел на спектакль, я не буду врать, не помню, как он назывался, где Павел Петрович играл Алексея Максимовича Горького, и поскольку Юткевич в этот момент ставил как раз, готовился к постановке картины «Яков Свердлов». Он, естественно, искал на роль Горького актера, но пообщавшись с Павлом Петровичем, он все-таки решил ему дать роль Лёньки Сухова. И говор у него такой был, но в голове он держал эту мысль по поводу Горького, пробы он прошел, утвержден. И Юткевич сказал: «Я бы хотел еще все-таки Горького дать». Ну и естественно, худсовет сказал, что «кроме вашего любимого актера Кадочникова, есть еще и другие актеры, давайте пробовать других». Давать одному актеру две роли в одном фильме — они считали, что не комильфо. Тогда Юткевич, никому ничего не сказав, загримировал Павла Петровича, попросил гримеров, чтоб они тихонечко его в кулуарах загримировали, и Павел Петрович сделал пробы, а Юткевич показал, не говоря кто это. Ну и комиссия сказала: «Нашли же актера! Помимо ваших любимых есть еще актеры…» Он говорит: «Ну, так это Павел Петрович». И причем он показал наравне с другими пробами. И Павел Петрович был, конечно, очень благодарен мастеру, потому что, ну, вот так вот воевать за актера и воевать за то видение, которое у режиссера есть, в общем-то, в то время было не подвигом, но приближенное к этому, потому что против худсовета было идти опасно, там сидели не только представители творческих профессией, но и представители людей в штатском.

«Антон Иванович сердится»

«Антон Иванович сердится» был знаковым фильмом для Павла Петровича, потому что практически с этого фильма началась его карьера. Последний кадр фильма был снят в первый день войны. И, когда картина вышла в Ленинграде, она вышла уже в осажденном городе. Здесь оставались родители Павла Петровича — мать и отец. И отец писал в эвакуацию: «Отстоял сегодня очередь. На твой фильм не попал». И вот так три раза Петр Никифорович не мог попасть не эту картину, потому что пользоваться тем, что его сын играл в этой фильме, он не мог — вот такой человек он был. И он со всеми отстаивал очереди бесконечные, и на третий-четвертый раз он попал на фильм, посмотрел, очень он ему понравился. И у Павла Петровича этот фильм связан именно с отцом, потому что в 1942 году Петра Никифоровича не стало, он умер в блокадном Ленинграде. И, конечно, когда Павел Петрович вспоминал «Антон Иванович сердится», он всегда ассоциировал с отцом, то есть он ему вдвойне был дорого, этот фильм, потому что это его последняя киноработа, которую отец посмотрел. Всю блокаду он шел, и люди действительно в блокадные годы ассоциировали свою борьбу за жизнь и существование… они смотрели этот фильм, и они понимали ради чего все это происходит. И очень многим этот фильм спас жизнь, по рассказам очевидцев, кто в блокаду жил, они говорили, что «ходили по несколько раз на этот фильм, и именно это заставляло их дальше двигаться и бороться».

Искусство не должно умереть

Эмма Малая о съемках в эвакуацию

У Павла Петровича было несколько этапов эвакуации, потому что, когда началась война, он отснялся в фильме «Антон Иванович сердится», после этого он подал заявление на фронт, и ему отказали. «Простите, вы снимаетесь в фильмах оборонного значения и ваше место на съемочной площадке, потому что искусство не должно умереть». И он уехал в Сталинград сниматься в фильме «Оборона Царицына». Потом он вернулся в Ленинград, уже начало было блокады, она начиналась, и как раз тогда были досъемки «Обороны Царицына», но их невозможно было в блокадном городе делать, и Ленфильм полностью эвакуировали в Алма-Ату. Интересная очень история, как они с бабушкой собирались, у бабушки был сервиз — два сервиза — которые ей достались от ее бабушки, и, когда они собирались, естественно, брали самое необходимое, Павел Петрович сказал, что «все оставляй, ничего не надо», он был уверен, что они скоро вернуться обратно. А бабушка, значит, поскольку такая дева скрупулезная была, ей надо было, чтобы всё при ней. Она в рукава шуб натолкала этот сервиз, так она его и спасла. Потому что один сервиз… разбомбили их состав, эшелон, и один сервиз, который она в коробочке везла, он погиб. А вот шубы, вот эти две шубы, в которые она завернула второй сервиз… А потом он вернулся сюда в Ленинград и до сих пор стоит у нас. Ну вот что-то должно быть, что напоминало бы о мирной жизни. Тяжело было, они родителей здесь оставляли, они не знали, что их ждет в Алма-Ате, они не знали, сколько это продлится, и вот эти вещи, которые были связаны с их семьей, с их корнями, они их брали с собой, чтобы связь была, не рушилась… Они таким образом чувствовали, что ниточка вот…

Знакомство с Эйзенштейном

чапаев

Сергей Эйзенштейн

Когда они приехали туда, первое время было очень тяжело. Был момент вот этот вот безвременья, когда не снимали фильмы. Снимать можно было по ночам, потому что вся электроэнергия шла на оборонные заводы. Снимались картины не по десять штук, а одна-две… И случайно на киностудии в Алма-Ате Павел Петрович был в буфете, сидел, ел, разговаривал с Розалией Ивановной, в этот момент напротив сидел Эйзенштейн. И он так с одной стороны посмотрел, с другой, с третьей стороны посмотрел… Где-то дня два подумал, а потом нашел Павла Петровича и сказал: «Я бы хотел пригласить Вас на роль Старицкого. На пробы». И, конечно, у Павла Петровича была совершенно такая… даже не знаю, с чем сравнить… Снизошло какое-то божественное, и у него… он говорит: «У меня было ощущение, что нимб появился! Сам Эйзенштейн подошел с предложением». И они же несколько лет снимали «Ивана Грозного», и совершенно потрясающая, добрая, теплая атмосфера была на съемках. Ну, наверное, эту историю про каравай знают очень многие, совершенно потрясающая история, которая говорит о человеческих отношениях внутри коллектива…

История про каравай, которую знают очень многие

Большая сцена пира, огромная, массовки человек сто, стол стоит, и вся еда бутафорская. Естественно, война, голодное время, даже там это ощущалось… И единственное, что там было настоящее — это был небольшой каравай. Где они его взяли, совершенно не понятно. Но он где-то… испекли, поставили как раз перед Черкасовым и Кадочниковым. И этот аромат все время идет и идет от каравая, а они сидят голодные, съемки ночью, не выспавшиеся… И периодически гаснет свет, потому что перебои постоянные. В очередной раз свет погас, и Черкасов сидит на этом троне и Павлу Петровичу говорит: «Принц, — Черкасов „принцем“ называл, а Павел Петрович „царем“, а Эйзенштейн называл Черкасова — „царюга“, — ну-ка, принц, отщипни кусочек, дай попробовать». И вот, значит, они так тягали, тягали и тягали. Потом свет включили, Эйзенштейн говорит: «Давайте снимать… Ой, чего-то надо каравай поправить, лежит не так…» И они просто поняли, что сейчас будет «все». Сейчас их уволят. Ну Черкасов еще ладно, он уже отснялся, он блистал… А Павел Петрович думал, что его выгонят и больше никогда не позовут на площадку… И Эйзенштейн подходит, поворачивается, поднимает — а он легкий, посмотрел, а там дырка. «Надо же, — говорит, — царюга-то с принцем съели весь каравай, а режиссеру ничего не оставили. Ну ладно, давайте другой стороной поставим, чтоб не видно было…» И всё! Он настолько понимал и любил актеров. Это редкое качество для режиссера, когда режиссер — актерский. И они с Павлом Петровичем очень много гуляли, общались, разговаривали, работали над ролью, над каждым жестом, взглядом, сценой. И между собой они — они в одной гостинице жили — и они все между собой общались, постоянно поддерживали друг друга, помогали.

Николай Черкасов — Анти-Станиславский

С момента «Ивана Грозного» у Павла Петровича с Черкасовым началась крепкая дружба. И у нас, кстати, на даче осталась яблоня, которую посадил Черкасовы, и мы до сих пор яблоки снимаем каждую осень и делаем повидло, оно у нас называется — «черкасовка». И было тяжелое достаточно время в жизни Павла Петровича, когда его не снимали во времена «оттепели», и Константин Николаевич Черкасов помогал Павлу Петровичу материально, причем он делал это экзотическим способом, он прекрасно понимал, что Павел Петрович деньги не возьмет. И вот Черкасов заставлял своего администратора брать Павла Петровича на эти творческие вечера, то есть он соглашался участвовать в этом вечере, если будет участвовать Павел Петрович. И отдавал администратору часть своего гонорара, чтобы Павел Петрович получал больше. Вот таким образом он ему помогал. Это мне потом рассказывала моя бабушка, которая случайно узнала… И это тянулось с тех времен, с военных, то есть они там были семьей, и родственные отношения не закончились после войны.

Как Эйзенштейн работал с актером

Он, когда начинал работать с актером, он очень тонко чувствовал психофизику. И он никогда не показывал, он шел именно от самого актера. Есть режиссеры, которые показывают, и актер просто считывает и выдает, повторяет. А Эйзенштейн шел от самого актера, он вытаскивал нутро и каким-то образом… Но для него было самое главное, чтобы актер уловил мысль, идею, что хотел сказать режиссер, а воплотил по-своему. И он не ломал актеров, не заставлял их, не перекручивал, даже если роль на сопротивление, он их не заставлял внутренне ломаться. Есть режиссеры, которые ради достижения цели, они, не учитывая психофизику актера, начинают его ломать. И это очень потом тяжело, часто говорят актеры: «Ой, я после этой роли не могу…» И он всегда на образном языке каждого актера объяснял, что он хочет. Павлу Петровичу он по Старицкому говорил, что «Старицкий — это ребенок, он не играет ребенка, он умом ребенок. Павел Петрович, вы вспомните, каким вы были в детстве: как вы на мир смотрели, как вы двигались… Как только вы почувствуете и вытащите свои воспоминания, вот это и будет ваш Старицкий».

И у Павла Петровича, я считаю, получилось, потому что он там абсолютный ребенок, даже глаза ребенка… И вот, наверное, у Эйзенштенйа не было своего метода, он шел интуитивно, работал с актерами именно интуитивно. Поскольку от природы был психологом хорошим и очень любил актеров.

Он очень много писал и любил рассказывать об Эйзенштейне, всегда говорил, что «самое главное, чему я научился на съемочной площадке „Ивана Грозного“ — это человеческим отношениям». Даже больше не в актерской области, а в человеческих отношениях, потому что Эйзенштейн Павлу Петровичу говорил, что «нет ничего выше человеческих отношений». И Павел Петрович меня всегда этому учил, он всегда говорил, что «для меня — это было самое главное, чему я научился, потому что профессия актеров в расталкивании локтями, многие, образно говоря, ходят по трупам, чтобы добиться роли». И Павел Петрович говорил: «Я бы не стал ходить по трупам. Именно этому меня Эйзенштейн научил. Беречь душевность и оставаться человеком в любой ситуации». Ну, наверное, это для профессии актера очень важно, я считаю.

«Подвиг разведчика»

«Он — всегда он» — о Борисе Барнете

Пожалуй, «Подвиг разведчика» — это первый фильм, с которого начались все дальнейшие фильмы о разведчиках. Уже потом «Щит и меч» и Штирлиц, естественно… Для Павла Петровича это была знаковая картина, именно после нее бешеная слава, когда он проснулся и стал знаменит — вот это как раз этот фильм был. Я так думаю, что это было связано… что эта картина была очень нужна, нужен был образ героя. Страна была в разрухе, и, конечно, люди безмерно устали, были вымотаны, психологически подавлены. И нужен был образ разведчика-героя, который вдохновлял на то, чтобы идти дальше. И Павел Петрович всегда говорил, что он любит этот фильм, потому что, пожалуй, на тот момент это было единственный фильм, где немцы не были показаны идиотами. И у него не было ощущения, что он играет в поддавки. Он был очень благодарен Барнету, что он таким образом выстроил фильм. И, кстати говоря, Барнет же сыграл роль Кюна, и там даже момент был, когда он специально намочил себе глаза, чтоб у него глаза слезились, для пущей напряженности сцены, когда майор Федотов на него наставляет пистолет и говорит эту знаменитую фразу: «Вам никогда не поднять этого, генерал». И вот он садится, у него влажные глаза, и мы не понимаем: то ли он ошарашен от такой наглости, то ли до него что-то дошло, то ли он понимает, что проиграл. Там очень много под-под-подтекстов, и они это выстраивали. И Павел Петрович говорил, что все было по ходу переделано, просто они, когда в процессе репетиции работали-работали-работали, они понимали, что нужно делать по-другому. Они полностью меняли все, естественно, с согласия автора. Название было совершенно другое, название было «Подвиг останется незаметным». Момент: «Вы болван, Штюбинг!» Этого не было, это Павел Петрович придумал, когда они с Барнетом разговаривали, Павел Петрович сказал, что «ну, может, чуть-чуть юмора добавим?» И момент, кстати говоря, когда Вилли напевает и говорит о том, что «вы не можете быть разведчиком, потому что это нюх должен быть, чутье, рядом с вами враг — а вы даже не заметите… кстати, не хотите ли выпить?» То есть вот этого тоже кусочка не было, они это внесли. Придумка грассировать, когда он немец — он грассирует, когда он разведчик русский — он перестает грассировать. Это вот тоже придумка Павла Петровича, потому что сейчас немецкая речь в фильмах: они переходят на немецкий и идет перевод. Тогда это не принято было делать. И очень много вот этих вот моментов режиссерских рождалось на площадке, то есть Барнет постоянно этим жил, но, приходя на площадку, он говорил: «Я тут всю ночь продумал. Придумал сцену, а сейчас смотрю, нет, мы будем по-другому снимать». И прямо на площадке переделывал это. И им это нравилось. Актеры подхватывали… там была команда актеров, которые импровизировали. А потом, Барнет приветствовал, когда актеры что-то приносили с собой, когда они приходили и говорили: «Слушайте, я всю ночь не спал. Я ходил, я думал над этой сценой… А вот давайте попробуем вот так». Даже если Барнет был не согласен, он разрешал пробовать, несмотря на то, что пленка выдавалась в определенном количестве. И Барнет рисковал, иногда оправдано. И когда Сталину показали фильм на закрытом показе, он сказал: «Вот таким должен быть настоящий разведчик». И Павел Петрович в шутку сказал: «Ну, пускай мне тогда Иосиф Виссарионович даст справку о том, что я настоящий разведчик». И тот дал.

«Повесть о настоящем человеке»

Фильм «Повесть о настоящем человеке» стоил Павлу Петровичу одной ноги, потому что после этого фильма у него начались проблемы с венами, из-за того, как он вживался в роль, в образ Маресьева. Произошло это так, поскольку Павел Петрович был человек, которому через себя надо каждую роль пропустить, он не играл, он именно проживал. Начали снимать фильм со сцены в лесу. И вот он ползал, ползал, ползал, но не получалось. Не получалось, потому что чего-то не хватало, все время Столпер говорил: «Стоп! Не верю. Не получается». А Алексей Петрович Маресьев, который присутствовал на этом процессе, говорил: «Слушайте, ну я-то полз 18 дней, а Кадочников уже третий месяц ползает. Дайте уже человеку отдых, что же это такое происходит…» Но никак было не добиться и Павел Петрович один раз сказал: «Дайте мне 10 минут». Он ушел в лес, нарыл шишек, причем не длинные, а кругленькие, как звездочки. Он снял унты свои и насыпал туда эти шишки. Надел унты, встал и адская боль, все впилось. И он вот так вот, еле-еле передвигаясь, дошел до площадки. Столпер увидел, сказал: «Так, быстро камеру готовим. Актер готов». У Павла Петровича слезы в глазах. Начали снимать. Сняли. Потом еще дубль, еще дубль, еще дубль. Сняли. Всё. Смена закончена, он снимает унты свои, у него просто льется кровь. Алексей Петрович Маресьев просто был в шоке, он говорил: «Павел, ну может, как-то по-другому что-то?» Он говорит: «Нет. Мне нужно научиться сидеть за штурвалом самолета, я хочу знать, как это. Мне нужно научиться ходить на протезах. Мне нужно через эту боль пройти, чтобы понять, как и что переживает герой, чтобы это прожить». В результате это закончилось тем, что с одной ногой были большие проблемы, а с другой — она побаливала периодически, но вот одну удалось спасти, а вторую… видимо, большое напряжение на вены, потому что сцена, где она танцует, такая легкая, а он на протезах там танцует настоящих, то есть у него они привязаны, и он боль чувствует. И она, конечно, так она вошла в его жизнь, никогда его не отпускала его эта роль. Она всю жизнь черпал силы из этой роли. Кстати, с Алексеем Петровичем Маресьевым они переписывались, встречались. Не так часто, но очень были в хороших дружеских отношениях. И когда говорят, что Маресьеву не понравилась премьера — это неправда. Они дружили, они общались. У них все было прекрасно и хорошо.

Как снимали кадр с медведицей

А там сцена какая: он лежит на снегу в бессознательном состоянии, подходит медведь, начинает его обнюхивать и там пытаться лапой его пошевелить, понять, жив или не жив. И Маресьев тихонечко должен достать пистолет и выстрелить в медведя. В принципе, это вся сцена. И Павел Петрович ложится в снег, лежит, держит руку с пистолетом, к нему подходит Марьям и начинает с ним играться, она начинает играться, ничего не получается. Она не с той стороны подходит, совершенно непонятно — и так, и сяк. Уже несколько метров пленки загублено. Дрессировщица ничего не может с Марьям поделать. А переносить съемку — это снова вести медведицу, это деньги, это время, это смена. Все это очень сложно. Кому-то пришла в голову идея намазать лицо Павла Петровича медом, чтобы она хотя бы подошла и стала нюхать, вот эту секунду заснять. И как-то попробовать снять это одним кадром, чтобы хоть как-то получилась эта сцена. Павла Петровича положили, намазали тоненьким слоем мед и пустили Марьям, и она подбежала, стала принюхиваться, принюхиваться, наклонилась и начала облизывать Павла Петровича. Павел Петрович понял, что она сейчас начнет снова облизывать и кадр будет загублен. Он выхватил пистолет и выстрелил. Холостые, естественно, патроны были. Она настолько ошалела и испугалась, что она отскочила и упала. И этот момент полностью засняли: и падение, и все вот это… Снимали с двух камер. Дубль снят, слава богу, все хорошо. Молились только, чтобы по пленке не было брака, потому что надо было отправлять, проявлять, то есть не все так быстро, как сейчас… А Павел Петрович встал, пошел к Марьям, она развернулась и ушла от него, она обиделась…

«Передайте вашему Хрущёву, что он — идиот»

Связано это было с его сыном, Петром Павловичем, моим отцом. Папа тогда заканчивал девятый класс, и Хрущёв выпустил указ об одиннадцатилетке. Получалось так, что папа шел в десятый класс, да еще и в одиннадцатый. Павел Петрович был возмущен этим, он считал, что это неправильно, что так нельзя, что хотя бы детям, которые уже шли в десятый класс, им надо было дать доучиться по старой системе, а потом постепенно вводить новую систему. И в каждом городе был тогда рупор эпохи, это был человек искусства или политический деятель, который давал оценки в СМИ тем или иным указам. И одним из таких людей в Ленинграде был Павел Петрович. И ему позвонили по телефону и сказали: «Павел Петрович, вы должны дать оценку нового указа нашего генсека по поводу одиннадцатилетки». Павел Петрович, поскольку он был человек эмоциональный, недолго думая, сказал: «Я хочу узнать, какой идиот это придумал?» Там пауза и ему говорят: «Ну, вообще-то, это придумал Никита Сергеевич Хрущёв». На что Павел Петрович сказал: «Ну, передайте вашему Хрущёву, что он — идиот». И повесил трубку. Арестовать его не могли, потому что у него была справка главного разведчика страны — и как посадить главного разведчика, нельзя было. И вышел такой негласный указ: не снимать Павла Петровича. И я точно знаю, что Бондарчук хотел снять Павла Петровича в своем фильме, ему не дали. Очень многие другие пытались, им не дали. Павел Петрович снимался, но в очень проходящих картинах, которые не особо шли. Его начали травить. Пошли какие-то статьи безумные в газетах, что какие-то левые концерты дает, что какие-то левые деньги получает. И из-за этого у него случился парез голосовых связок. И он долгое не мог разговаривать вообще. И тогда ему посоветовали сходить к Ральфу Исааковичу Райкину — величайшему фониатору Ленинграда, причем к нему ездили с разных уголков страны. И Павел Петрович пришел и показывает свои связки, тот говорит: «Я сделаю вам операцию, но на стопроцентную гарантию, что вы будете говорить, я не дам, потому что ее не делал. Это эксперимент. У вас два варианта: либо вы никогда больше не будете говорить, либо вы заговорите. И Павел Петрович написал, что «я согласен». Операцию делали на живую, без наркоза, не знаю, по какой причине нельзя было делать наркоз, но без наркоза. Павел Петрович, говорил, что это была адская боль, причем операция была очень короткая по времени, но он говорит, что она длилась несколько часов, хотя она длилась минут 5-10. И когда Ральф Исаакович закончил операцию, он сказал: «Павел Петрович, скажите самое дорогое слово». А Павел Петрович тоненьким голосом сказал: «Мама…» И тогда Ральф Исаакович сказал: «Все. Будете говорить, но год — молчать».

Год молчания

Год он молчал, только писал. Общался с родными только письмом. И в этот момент он написал большее свое количество картин, в живопись ударился. Он написал тогда сценарий, сначала «Музыканты одного полка», потом «Снегурочку». И он в принципе уже нашел себя в режиссуре. Когда он смог разговаривать, то приступил к съемкам фильма «Музыканты одного полка», следом уже «Снегурочка». На тот момент, когда он уже из этого состояния вышел, Хрущёва уже не было, естественно, запрет был снят, но для актера, что такое год не работать? Его забывают, новые актеры появляются на экранах, и его спасало именно другие виды творчества, которыми он владел, его родные и, конечно, бабушка, которая была с ним и не отходила ни на шаг, и те друзья, которые его на тот момент не бросили. Еще, если знать Павла Петровича, он всегда всем помогал, он всегда за всех просил, за себя никогда, он помог огромному количеству людей, очень многие люди, которым он помог, они испугались и отвернулись в этот момент, это переживал страшнее и сильнее, нежели само забвение в профессиональном плане. Спас его тогда Никита Сергеевич Михалков, который вспомнил о том, что существует такой актер. Стали искать его, нашли и предложили роль Трилецкого в «Неоконченной пьесе для механического пианино». С того момента начался новый виток. Сразу после героев любовников пришел благородный старец, совершенно по-новому увидели режиссеры Павла Петровича и с этого момента приглашали его сниматься.

С творчеством Никиты Сергеевича Павел Петрович познакомился достаточно давно, он уже знал, кто это такой. И как-то раз он сказал, что «у Никиты Михалкова готов сыграть даже клопа за обоями». Настолько ему нравились фильмы и творчество. И когда поступило приглашение на съемки фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино», бабушка сначала очень боялась, потому что большой период простоя и до этого момента его приглашали на роль героев-любовников в патриотические фильмы, а тут сразу же — бац — и старик. Причем странный старик. И она не знала, как ему сказать, как-то ну… для любого актера, когда он понимает, что он уже начинает стареть, все это очень болезненно. И она ему сказала: «Слушай, ну почитай сценарий, тут пришел, посмотри…» Прочитал сценарий и говорит: «Я же понимаю, что мне не роль Платонова играть, я же все это понимаю… Мне нравится старикашка тут смешной». И он, в общем-то, угадал, что ему должны дать, и он в этом старикашке увидел такое поле для творчества. Они встретились с Никитой Сергеевичем, пообщались, Павел Петрович прошел пробы, и мы летом поехали на три месяца в город Пущино, в Московской области. Павел Петрович просто купался в этой роли, он придумывал что-то, он импровизировал, он… вся эта накопленная творческая энергия за много лет простоя была, он в эту роль все выплеснул, и там были моменты, которые вошли в кадр, где он импровизирует. Например, момент, когда приезжает Платонов с женой, значит, будит Трилецкого, а у него штанина немного поднялась и в носок закрутилась, ну и что-то… И Александра Глушенко, она, значит, за ним идет и поправляет, а он ее так лягает ногой, то есть этого не было написано в сценарии. И вот этот кусок импровизационный, он попал в кадр, я каждый раз смотрю и вспоминаю смешной момент. И было очень много таких моментов, именно импровизационных, где Павел Петрович раскрывался, прямо жил… И я видела его до момента съемок и после момента съемок, это два разных человека, он ожил сразу, он попал в свою среду, он попал в атмосферу, он приехал туда с семьей, и он был готов отдавать себя всего этой площадке, потому что он был безмерно благодарен за то, что они его позвали. Они ждали, что придет звезда-звезда, а приехал человек, который был им благодарен за то, что они его позвали. Поэтому у них была несостыковка такая, что вроде бы должна была приехать звезда, которую надо опекать, причем они его и опекали, но немножечко по-другому… они видели, как у него глаза горели, как у ребенка, и они его как ребенка и опекали.

«Сибириада»

Андрон Сергеевич рассказывал, как вообще это все происходило: Павлу Петровичу случайно каким-то образом попал в руки сценарий фильма, и он прочитал взахлеб, и он понял, что хочет быть Вечным Дедом. В этот момент он находился на киностудии Ленфильм, как раз, когда шли пробы. А у Андрона Сергеевича была совершенно другая картинка и видел образ совершенно другого Вечного Деда, к Павлу Петровичу это не имело никакого отношения. А Павел Петрович каждый день, когда он приходи на Мосфильм по своим делам, он обязательно, у него был такой ритуал, он заходил к Андрону Сергеевичу, говорил: «Вечный Дед». Закрывал дверь и уходил. Больше ничего не говорил, но каждый день. Павел Петрович попробовался, и, когда Андрон Сергеевич увидел это на экране, он сказал: «Да. Это Вечный Дед». А Павел Петрович, когда прочитал, он просто понял, что это его дед. Вот его персональный дед, он это все понял, и история сама по себе, это же сибирская история, а он на Урале вырос, это рядышком. И в принципе, когда я вижу эту дорогу, которая к звезде идет, я ее всегда ассоциирую эту дорогу с тем местом, где Павел Петрович родился. И у Павла Петровича, видимо, сработала эта ассоциация, и он понял, что он сделает все, чтобы сыграть Вечного Деда. И он в этот момент, когда снимался в «Сибириаде», он играл параллельно еще в одной картине — «Сюда не залетали чайки». И он ездил из Красноярска, не помню, где именно снимали «Сибириаду», но он летал и для того, чтобы сниматься в «Сибириаде», причем два абсолютно разных персонажа. Но он ради той и другой роли, он в достаточно преклонном возрасте садился на самолет и летал на «Сибириаду».

Сказки

В режиссуру он пришел неслучайно, он давно это вынашивал, были у него идеи фильмов, которые он хотел бы снять, две главные идеи: экранизировать две истории, с которых начиналась его театральная деятельность: «Музыканты одного полка» и «Снегурочка». Со «Снегурочкой» вообще была связана совершенно потрясающая история, мистическая в нашей семье, потому что на «Снегурочке» они полюбили друг друга: она играла Купалу, он — Леля. После выпуска «Снегурочки» они поженились. И есть такая легенда, что Лель — будущий Берендей. И Павел Петрович, сам того не зная, подтвердил легенду, потому что в театральной «Снегурочке» он сыграл Леля, а в экранизированной он сыграл Берендея. И еще интересная история, он всегда говорил, что «в тот момент, когда перестало биться сердце Снегурочки, забилось сердце моей внучки». Потому что, когда «Снегурочку» начали снимать, мои мама с папой поженились, и Павел Петрович взял с собой в Щелыково, в Костромскую область, где снимался фильм. И когда мама вернулась из этой экспедиции, она уже знала, что беременна мною.

Почему именно сказки?

• 

  Павел Кадочников

Там даже не столько сказки, сколько сказы, то есть сказания. У него в принципе карьера началась с ТЮЗа, и он всегда говорил, что нужно воспитывать с самых-самых молодых, как он говорил, «молодых ногтей». И воспитывать надо не просто: говорить, что надо делать, как надо делать… А образно воспитывать. Он всегда говорил, что детей надо воспитывать образно. «Снегурочка» — это так относительно детская история, если перечитать самого Островского, там очень страшная и жестокая история, потому что Снегурочку в жертву принесли, и Берендей говорит: «Какая жертва готовится». Сейчас не вспомню точный текст, но: «Снегурочки кончины… И страшная погибель Мизгиря. Тревожить нас не могут». Вот вдумайтесь в текст, он очень страшный, но Павел Петрович в роли Берендея произносит его с такой болью, с таким комом в горле, понимая, что, да, они принесли ее в жертву, но они понимают, что это страшная жертва. И он таким образом смягчает историю, которую написал Островский. Поэтому это совсем не сказка. Но в то же время дети маленькие с удовольствием этот фильм смотрят, они видят свое. Когда же наконец взрослые поймут, что детское кино прежде всего нужно им? И это очень правильно…

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Высшие формы — «Спасибо, мама!» Анны Хорошко

• 

  Как мы смотрим: Объективные объекты и «Солнце мое»

• 

  Высшие формы — «Ау!» Тимофея Шилова

• 

  «Сказка про наше время» — Кирилл Султанов и его «Май нулевого»

• 

  Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой

• 

  Высшие формы — «У меня что-то есть» Леры Бургучевой