Роман о Розе мира
Аркадий Ипполитов. «Петербург глазами режиссеров». Григорий Игнатьев, Дмитрий Новосельцев. 2017
Любовь Аркус: Пока мы готовили номер, который вы держите в руках, в сети разгорелся продолжительный спор: остракизму со стороны гидов, авторов путеводителей, многочисленных сочувствующих и примкнувших к ним сетевых троллей, подверглась книга «Просто Рим» Аркадия Ипполитова. Возможно, эта склока не стоила бы внимания, если бы ее суть не касалась темы этого номера. «Это не фильм», — написано на обложке. «Это не книга», — написали бы мы, если бы речь шла о литературе. Новый виток агрессии среднего вкуса, в которую впали буржуа-неофиты, вменяет в обязанность литературе и кино строгое исполнение условного договора с читателем и зрителем. Похожий договор, согласно новой этике, перед соитием будут подписывать и любовники. Все должно быть четко, прямо, линейно, ничто не должно отбрасывать тени. О правилах игры на упрощение и книге, которая их не соблюдает, пишет Елена Фанайлова.
Было бы нелепо делать вид, что автор этого текста не в курсе сетевой склоки вокруг книги Аркадия Ипполитова. Рациональная часть этого сетевого спора лежала в плоскости борьбы за точность как ответственность автора. Бессознательный прорыв инферно заключался в стремлении переделить поляну авторитетов в русском современном разговоре о Риме. Помилуй Бог, господа и дамы, школьный предмет культуры «Рим» так велик и необъятен, так недоступен русскому уму и телу как объект присвоения (об этом, кстати, в книге Ипполитова есть немало замечаний), что никакого «объективного» Рима попросту не существует. Рим — и самый демократичный топос на планете, и воплощенный amor, и хладный morte: все хотят его, все получают без отказа, но царевна мертва. Самое разумное не целовать ее, а любоваться, как солнце и ветер трогают складки ее платья. Говоря еще проще, пошлый человек получит пошлый Рим, обыватель — потребительский, эстет — эстетский. Религиозный моралист вполне рискует тут познать экстазы в духе Терезы Авильской.
Русскому, влюбленному в Италию, не дано по-настоящему понять ни Сильвио Берлускони с Маттео Сальвини, ни Паоло Соррентино и Пьера Паоло Пазолини. Недоступными остаются их «итальянские страсти». Об этом национальном чувстве культурной антропологии Ипполитов рассуждает на страницах книги по крайней мере дважды. Важно ли быть именно что русским искусствоведом? Можно ли быть европейцем и оставаться русским? Ответы противоречивы, вопросы поставлены честно.
Мы, читатели Ипполитова, не можем не отметить вслед за автором, что «мир, который мы знали, подходит к концу». На новом акме технологий и достатка возникают катастрофические предчувствия, формируются правила игры на упрощение: заметнее всего они на политическом поле, но и культурное не отстает. Как выразился недавно в частной переписке мой товарищ, католический философ: «Европа входит в период формирования нового мировоззренческого состояния, на наших глазах происходит прорисовывание новых аксиологических систем, неклассических. А интеллектуалы живут в классическом, пусть и постмодерном, мире. Какие это даст плоды, я еще не знаю. Возможно, атомизированный фашиотеррор».
Что до книги per se, то это поэма об искусстве, которая притворяется то романом воспитания, то путевыми заметками, то исторической биографией, таковыми не являясь. Это и история искусств, рассказанная через несколько образов и мифологем, связанных с великим городом. Ясно, что барокко, будучи одним из академических интересов автора, занимает его больше античности или Нового времени. Поэтому на страницах книги совсем немного Траяна, Муссолини и Виктора Эммануила (и первого, и второго), а Гарибальди нет вообще. Зато семейств Борджиа и Медичи в достатке. Роковой же профессиональной связи Бернини и Борромини посвящена добрая треть книги — с подробными разъяснениями того, как этот сложный архитектурно-строительный роман разворачивается на страницах-улицах Рима. И я как старый интересант этого сюжета, многократно читавший о площади Кватро Фонтане или же о конфликте между фасадом базилики Св. Агнессы и фонтаном Четырех рек на площади Навона, как любящий эти топосы своими ногами и глазами человек радуюсь умножению моих знаний. То, что глава о базилике Сан-Пьетро, то есть, грубо говоря, о главном христианском храме мира, фактически превращена в рассказ о Балдаккино ди Сан Пьетро, о совместном творении B&B, пытливому читателю не помешает. Напротив, объяснение, откуда «кривыми слоновьими ногами барокко сделало первые па и, приплясывая, шагнуло в Рим… а уж из Рима пошло плясать по миру, сначала закружив католическую Европу, а потом сжав в своих объятиях ее всю, от Москвы до Лиссабона…» придает моей умственной картине барокко окончательную центростремительную прелесть.
Караваджо — третий культурный герой, который занимает автора и четвертую часть его книги. Здесь рецензент не может отказать себе в удовольствии пространной цитаты. «Творчество Караваджо — первая пощечина общественному вкусу, а куда ж модернизму без пощечины? Без пощечины искусство не искусство, а салон и служба буржуазному миропорядку. Другое дело, что буржуазный миропорядок настолько привык к пощечинам, что давно воспринимает их как приветственные поцелуи; такое вот отчаянное положение у радикалов сегодня, хоть яйца себе к мостовой прибей, а все равно поцелуй получится, не тому буржуазному порядку, так этому. Взаимоотношения Караваджо с общественным вкусом, коего он был король, гораздо сложнее, чем это рисует миф, никто его картин из церквей не выкидывал, наоборот, их разбирали как горячие пирожки… » и далее: «Рафаэль — типичный отличник, Леонардо — элегантный ботаник, оба скандалов избегали. Микеланджело, конечно, хулиган, но его хулиганство достигает космических размеров, так что превращается в подвиг. Он слишком велик для фейсбука. Жизнь Караваджо чернее черного его картин, „Цветы зла“ жалкий лепет по сравнению с тем, что он испытал на собственной шкуре. Он такой же король хулиганов среди художников, как Франсуа Вийон король хулиганов среди поэтов, а Жан Жене — среди писателей».
На этом фрагменте превосходно виден метод Ипполитова как анти-инкарнации Гертруды Стайн, любительницы всего новенького: для него современно все ушедшее и старое в культуре, если оно обладает известной и неоспоримой энергией красоты и правды (в этом Ипполитов следует Эрвину Панофски и правильно делает). Зрители театра современной истории неоднократно видели, как любовь к новенькому тут же оборачивается снобизмом и конформизмом художественных элит, это болезнь XX века. Эпидемия продолжается и в ХХI. Ничего кардинально, антропологически революционного с людьми не происходит даже в момент крушения античного Рима. Поэтому автору ничего не стоит сравнить «Энеиду» против «Одиссеи» с «Тихим Доном» против «Войны и мира». Вообще говоря, это вполне эффектный и прекрасный метод модернистского остранения: представить, что фейсбук существует в эпоху Возрождения. Чувства немедленно обостряются, мозг работает поживее, чем в режиме потребительского соглашения с туристическим раем Европы.
Тут необходимо сказать, что все письмо Ипполитова работает против этого соглашения. На этом фрагменте видно также, насколько Ипполитов антибуржуазен, всерьез анархичен. Его симпатии на стороне индивидуалистов, а его постоянный мотив — нескрываемая ирония по части среднего вкуса.
Взаимоотношения же самого Ипполитова с общественным вкусом напоминают описанный им конфликт Караваджо (автор оказывается внутри повествования): книжки разбираются как горячие пирожки, а их автора требуют распять за высоколобость, небрежность и непозволительную свободу в отношениях с материалом; на самом же деле — за постоянную его интонацию критика общих мест, психического масс-маркета в интеллектуальной среде.
Ипполитов никогда не претендовал на роль хулигана, это прежде всего писатель, затем куратор с европейским именем. Но вот дождались. Странно, что средний вкус только сейчас распознал в нем своего врага. Стойкое впечатление, что это системная проблема.
В отношениях с Римом следует быть честными, то есть признавать свою слабость перед ним. Иначе ты навсегда останешься русским стажером Еропкиным (это один из персонажей повествования), который попал в число царских любимцев, отправленных в Вечный город для приобретения архитектурного опыта, да так и не понял, что с ним случилось. Русский роман с Римом — естественный и очень хорошо разработанный внутренний мотив книги. Ипполитов многократно признает свою слабость, наблюдает ее, рассказывает о ее развитии. «Я не люблю достопримечательностей», — сказал он в интервью для передачи Игоря Померанцева о книге «Особенно Ломбардия». Имеется в виду, что авторское восприятие настроено прежде всего на неожиданное. И вот первая серьезная встреча автора с Римом на Пьяцца ди Сант’Эустакио: церковь Сант’Иво алла Сапиенца, Святого Иво среди Мудрости. Это одно из лучших описаний в книге, описание наивности и снобизма реципиента, а затем его возрастающего изумления, доходящего до самых высоких регистров духовного потрясения (при том, что автор подчеркивает свою нерелигиозность). Это физиологическое приключение человеческого глаза, вполне изощренного для встречи с шедевром барокко, но оказавшегося в тупике первого зрительского нераспознавания. Более того, этот фрагмент показывает, как работает зрение и как оно связано с памятью. Как первое впечатление о Риме может оказаться связанным с полудетским переживанием метафизического опыта в Ленинграде, в обесчещенном совком Казанском соборе.
Последние страницы книги посвящены Пазолини, Караваджо и их общему евангельскому сюжету, апостолу Павлу после обращения, одной из наиболее явных историй метанойи, метафор преображения. Здесь будет положен автором и топографический финал его умственного Рима, рассказа о Риме: Пьяцца дель Пополо, капелла Черази, смерть Апостола.
Ум и письмо Ипполитова занимают меня очень давно и являются постоянным вызовом, вопросом к моему сознанию художника: что есть красота и что есть истина? Сосуд она или огонь в сосуде? Каковы инструменты культуры-как-бытия? Какова моя личная антропология в этом производстве? Ипполитов человек невероятной классической эрудиции, но важнее эрудиции его интонация, его ясный разум, его стремительный способ письма. Сочетание этих качеств и делает его лучшим критиком нашего падшего мира. Слово «критик» мною тут употребляется в обоих его значениях.
