Роман разочарования
Разочарование в перестройке? Пожалуй, что так. Разочарование профессиональное, разочарование оператора и режиссёра, кинематографиста. Причём, кинематографиста талантливого, именитого, одарённого.
Дмитрий Долинин вошёл в историю кинематографа. Достаточно назвать только два фильма: «В огне брода нет», где он был оператором, и «Миф о Леониде», где он был режиссёром, чтобы понять, с кем имеет дело читатель, открывающий роман «Иллюзион».
Роман можно сравнить с «Учебником рисования» известного художника Максима Кантора. Другое дело, что у Долинина нет уверенности в своей безапелляционной правоте, которая несколько раздражает у Кантора.
В книге Долинина есть подкупающее недоумение, тихое и скорбное.
Фёдор исчез из поля зрения на несколько лет, а потом донеслось, что он уже в Москве и одну за другой «лудит» многосерийки с грубыми и жестокими бандюгами, мужественными ментами и гламурными барышнями. Говорили, что оказался удобным постановщиком — легко выполняет все пожелания продюсеров, вплоть до назначения актёров, не капризничает и не требует сложной техники. Однако стал очень важным и на съёмках постоянно грубит артистам и подчинённым. Рассказывали, как однажды распекая реквизиторшу, он топал ногами и кричал: «Я тебе что велел? Где приличная посуда? Что это за дешёвка? Кто здесь постановщик? Кто?» И тут
из-за декорации выполз заспанный, лохматый и похмельный плотник: «Я постановщик. Чего надо?»Плотник-постановщик ирежиссёр-постановщик , так они оба зовутся в официальных документах. Все вокруг так и покатились от хохота и тут же испуганно замолчали.
Хороший писатель. Одна точная фраза в конце смешной истории.
Подлинная жизнь настоящего фотографа (1970) — фотография Дмитрия Долинина
Вслед за Кантором Долинин мог бы назвать свой роман «Учебником…», только не рисования, а кино. Страницы, посвящённые профессии, и у Кантора, и у Долинина — великолепны. С одной стороны — признание в любви своему делу, с другой — точное, популярное и очень интересное объяснение азов этого дела для профанов. Но если Кантор с ренессансным высокомерием полагает (и небезосновательно), что нет ничего выше и прекраснее мастерства художника, живописца и графика, то Долинин в этом (как и во многом другом) совсем не уверен. Он любит своё киношное дело, но оно для него находится в ряду других, не менее важных занятий. Ремесленник, он знает своё ремесло. И рассказывает о нём так, как мог бы рассказывать о своём любимом деле плотник или столяр. С гордостью мастера, без надменности творца. Он может даже позволить своим героям усомниться в значимости, важности их занятия.
«И, вообще, — вдруг сказала она, — кому это кино нужно? Даже если бы мы его всё время снимали» — «Тебе. Мне. Прекрати!» — вскинулся Антон. Похоже, тема эта всплывала у них не первый раз. «Для развлечения? — не унималась она, — Ну, поразвлекались, помучались, сняли. Показали.
Кто-то посмотрел. Пара критиковчто-то написала. А через три месяца фильм забыт, будто его и не было. Зачем мучиться? Суета сует».
Так же прямо, просто и без лишних церемоний Долинин задаёт главный — кажущийся таким предсказуемым и даже нелепым — вопрос: это же хорошая страна, почему она всегда так несчастна?
Она задумалась о странной земле — России, куда её занесло из уютной, обжитой, небольшой Литвы. Ей казалось, что в Литве, несмотря на войны и депортации, люди осели прочно и надолго, а здесь обитают вроде бы временно, не заботясь о своём и своих детей будущем. Литовец строит дом основательно, рассчитывая — наивно, быть может, — что в нём проживёт не одно поколение. Здесь же, во всяком случае — на земле, а не в городе, этого нет. Обитатели кривых домишек, кинутых в пространство, ничего не планируют: день прожили, и слава Богу. Не явился человек с автоматом, не отнял корову, не спалил избу, опять — слава Богу. Так думала она, уже успевшая повидать русскую провинцию и хорошо знавшая русский язык, хорошо его чувствовавшая. Вертелась в голове одна фраза. Одна из Андрея Платонова, от которой наворачивались слёзы: «Поезд тронулся и тихо поехал в пустые поля». Вот это покорное повторение звука «п» и то, что поезд
почему-то поехал «тихо», очень много говорило ей о сути огромной, сиротской страны.
Борхес ответил бы на этот вопрос, наверное, так: «Для того эта страна так несчастна, чтобы её талантливые люди писали неожиданные хорошие стихи, прозу; снимали бы жестокие, гениальные фильмы…» Но этот ответ очень жесток, чтобы не сказать бесчеловечен. В конце концов, искусство в жизни — далеко не главное.
Москва (1957) — фотография Дмитрия Долинина
Однако вернёмся к главному разочарованию романа. С покорностью и даже нежностью встречает автор перестройку.
Вернулся в Россию в конце девяностых. Помню, как трясся в потрёпанном такси, «Мерседесе» пятнадцатилетней давности, по выбоинам и ухабам родных, питерских улиц, мимо облезлых закопчённых домов и испытывал странные противоречивые чувства. Охватывала меня тоска от погружения после стерильной Америки в мутное, нечистое болото. Но сама эта тоска
почему-то казалась тёплой, уютной, родной. Приходилось сглатывать слюну, ибо во рту сам собой возникал вкус малосольного огурца, селёдки с холодной варёной картошкой, и, конечно,горько-сладковатый , слегка отдающий сивухой отечественной водки. То есть вдруг дико захотелось напиться. Что я и сделал…
На тот момент именно киношники были в авангарде интеллигентской революции. И именно по ним распавшаяся цепь советского режима врезала с особенной силой. Кажется, что несколько лет спустя реставраторы режима с особым злорадством отомстили кинематографистам за страх, пережитый в августе
Обломки империи (2002) — фотография Дмитрия Долинина
Соломон Фактор — главный герой романа «Иллюзион» — из тех, кто рванул в перестройку и получил от
Деда, еврея, занесло воевать на стороне красных, ибо многим тогда казалось, что белые по старой, православной традиции гнут привычную антисемитскую линию.
Почему же «казалось»? Не только белые, но и те, кого стали называть «зелёными», многочисленные атаманы и самостийники, гнули антисемитскую линию, не только старую, православную, но и новую,
Долинин не впускает эти факты в сознание своего alter ego, Соломона Фактора. И здесь надо с ним согласиться, потому что его представление о политике строго дихотомично. Если красные плохи, то белые с зелёными очень хороши. И погромов у них не было. Погромы эти только «казались». Что странно, ибо в понимании искусства и собственно человеческих взаимоотношений сознание Соломона Фактора устроено куда сложнее.
Питерский двор (1961) — фотография Дмитрия Долинина
С каким изощрённым умением он рассказывает историю сложных любовных отношений между ним и молодой Вайдой Нармонтайте, между Вайдой Нармонтайте и его другом, Антоном Иониным. Какие изысканные приёмы описания отношений изобретает! Контрапункт, замысловатая система «зеркал», в которых отражается и преломляется главная сюжетная линия. Антон Ионин пишет об этих отношениях роман. В этом романе он — оператор Максим Оловянишников, а Соломон Фактор комментирует этот роман — и история приобретает особую глубину. Сложное и точное понимание того, что происходит в человеческом мире, в мире искусства лоб в лоб сталкивается с незатейливой дихотомией политического сознания. Неслучайно одним из героев культа оказывается не кто иной, как Колчак, без видимой причины запавший в душу нескольким известным кинематографистам.
… Вайда с Антоном наперебой рассказывали о своём новом замысле — сценарии по роману Владимира Максимова об адмирале Колчаке и его любимой женщине Тимирёвой. Фильм мог получиться замечательный. Вся русская история начала ХХ века, обаятельная, выдающаяся героическая личность адмирала, романтическая любовь, путешествия, война, трагический финал — всё, что нужно для умного и увлекательного фильма.
Немало говорит нам и отношение героев к фильмам Анджея Вайды.
Интеллигенты, ненавидевшие советскую власть на своих пятиметровых кухнях, любили фильмы Анджея Вайды нежно и трепетно. Террорист из Армии Крайовой, убивающий коммунистического функционера и гибнущий сам! Ах, как здорово Вайда придумал его гибель! В Мачека (так зовут террориста) стреляют, и смертельно раненый, качаясь, он убегает от преследователей, оказывается на пустыре, где на верёвках сушится множество простыней. Он прижимает белую простыню к своей ране посреди живота, на ней проступает чёрное кровавое пятно (фильм
чёрно-белый ), а потом падает и корчится в предсмертных конвульсиях… Так вот, этот парень, этот террорист представлялся идеалом, настоящим героем, ибо свершал то, на что никто из кухонных ораторов был не способен…
Кажется, стоило бы помнить о том, что герой фильма «Пепел и алмаз», героический и обаятельный Мачек Хельмецкий (Збигнев Цыбульский), сначала убивает двух ни в чём не повинных рабочих, а потом убивает хромого старика под победный салют 1945 года. Для того чтобы в сложном, противоречивом фильме увидеть антикоммунистическую агитку, надо было действительно очень ненавидеть этот строй — бессильной ненавистью художников, которые снимали свои фильмы на деньги презираемого ими государства.
На свободу (2005) — фотография Дмитрия Долинина
И вот тут, пожалуй, самый интересный поворот книги. Долинин со всей наивностью и непосредственностью художника сообщает: оказывается, этот режим… не нравился всем. Его защитники в романе — или абсолютно бесстыжие карьеристы, или совершенно тупые шкурники.
Героиня романа Вайда Нармонтайте, которую Долинин назвал фамилией своего любимого режиссёра, хочет снять фильм о сталинских лагерях. Отец у неё сидел и чудом выжил. Она приезжает за разрешением снимать фильм о сталинских лагерях к замминистру МВД. Готовится встретить монстра, функционера.
«Тебе это зачем? А?!» — «Отец у меня! Сидел!» — она вскипела, забыв о всякой дипломатии. «По какой статье?» — «
58-16 » — «Измена родине, — он ухмыльнулся. — Не понял, что его родина — СССР. Не разобрался. Сколько отсидел? Где?» — «На Колыме. Семь лет» — «Жив?» — «Умер два года назад» — «Дочь за отца не отвечает» — «Отвечает, Борис Андреевич!» Он встал, подошёл к шкафчику, приоткрыл дверцу, вытащил бутылку коньяку, две стопки и вернулся на место. Налил. Поднял рюмку. «Ну, будь здорова, литовка. Ты мне нравишься. Молодой режиссёр. А я мог бы стать актёром. Учился в студии Мейерхольда. А тут — сама знаешь что с Мейерхольдом сделалось, а потом война. Куда хочешь поехать?» Когда через пятнадцать минут она уходила, попрощавшись, он скомандовал: «А ну стой!» Она замерла. «Подойди». Подошла. Понизив голос, он спросил: «Ты как думаешь, это всё — надолго? Всерьёз?» — и обозначил рукой в воздухечто-то вроде неопределённой окружности…
Собственно, именно это и предопределило фантастически лёгкое падение режима. На чём же он столько лет держался? На нечестном слове?
Точно такая же ситуация была в феврале 1917 года. «Старая Русь слиняла в три дня», — констатировал Василий Розанов. Падение самодержавия приветствовали все или почти все: от адмирала Колчака до образованного юриста Владимира Дмитриевича Набокова; от святейшего Синода до
Без названия (2010) — фотография Дмитрия Долинина
Политолог заговорил бы о неразвитости политической инфраструктуры в России, о полном отсутствии традиции оппозиционных партий и так далее. Писатель и кинематографист Дмитрий Долинин об этом не говорит. У него другая профессия. Другой склад ума. На российский вопрос «что делать?» он отвечает с интеллигентной печалью: «Делать своё дело, пока оно делается. Снимать фильмы, пока есть такая возможность; писать сценарии — может, снимут
