Аглая Чечот
Аглая Чечот

Как я провёл этой осенью


Поезд «Санкт-Петербург — Мурманск» медленно отплывает от Ладожского вокзала, оставляя в тумане его псевдоготические своды и стеклянные перекрытия, за которыми гулко шумит большой и, как всегда кажется отсюда, с правого берега Невы, будний фабричный город. Север — а именно туда мне предстоит отправиться на съёмки фильма Бориса Хлебникова «Конецдворье» — начинается уже в купе: пассажиры с обветренными, как будто вырезанными из дерева лицами тяжело рассаживаются по полкам и забывчиво засыпают.

Редкий путешественник едет в Заполярье на отдых — Север издавна диктует свой спартанский закон: едут туда на заработки, на прииски, за «северными» деньгами и «северными» делами, добровольно обрекая себя на молчание полярной ночи. Читая список остановок, проваливаешься в какую-то дремучую финно-угорскую топь: Яндеба, Кондопога, Медвежья гора, Кузема, Лоухи, Чупа, Пояконда, Полярные зори. С каждым километром названия станций становятся всё жутче, деревья — всё ниже, а воздух — всё холоднее. После Кеми начинается мелколесье: низкорослые берёзы и ёлки, частые серые кустики, разноцветные пригорки, сонные, налитые до краёв озёра.

Ехать мне до Кандалакши — лежащей во впадине на берегу Кандалакшского залива Белого моря; оттуда — на рейсовом автобусе до деревни Умба, спрятанной в глубине Кольского полуострова. Сидя в феврале с Борей Хлебниковым в каком-то московском заведении, обсуждая предстоящую экспедицию и сценарий, который на тот момент был готов только наполовину, представить себе десант кинематографистов в тундре было нелегко. Хотя кому-то не привыкать: после съёмок «Как я провёл этим летом» на Чукотке оператору Павлу Костомарову терский берег должен показаться недосевером, карельской подделкой, лишённой и настоящей суровости, и настоящего блеска.

Нет там ни ледяных торосов, ни белых медведей, ни прочих выставочных красот. Всё немного мелковато, зернисто, а подчас и сентиментально, как образцы местной лирики, которые, наверняка, понравились бы сценаристу «северного вестерна» Александру Родионову: «Не знаю я родного языка на „пять“, // А стих мне хочется слагать»; «Червяк от страха мается, обняв блесны крючок, // Трескою наполняется рыбацкий рюкзачок» (поэты Василий Самсонов и Павел Клочев, чьи стихи опубликованы в сборнике «Терский берег Беломорья», составленном старожилами и краеведами). Жители Умбы любят уменьшительные суффиксы: речка, камушек (драгоценный, в том числе, — например, аметист), ручеёк. Всё северное, но маленькое, как завезённые в соседнее село Кузомень якутские лошади, дикими табунами скачущие по куйпуге во время отлива. Уютный Север, Север в миниатюре.

Фотография Аглаи Чечот

Северный, а значит строгий, требовательный к человеку дух тех мест сперва так же трудно прочувствовать, как и значительность местного ископаемого — глендонита. Его месторождения обнаружены в мире всего в двух местах: здесь, на полуострове, и почему-то в Австралии. Невзрачный кусок окаменевшей глины, пылящийся на полке Музея поморского быта в посёлке Умба, — и есть тот самый глендонит. Маленький музей, поместившийся между блочных пятиэтажек, раньше был клубом; теперь там тихо — за исключением тех дней, когда туда наезжают орды норвежских туристов — плакатных белозубых северян, бессовестно вытаптывающих трогательно состарившиеся советские половички эпохи застоя.

Контраст жалобной провинциальности и закулисного богатства поражает уже в Кандалакше. Двухэтажный торговый центр Plaza ломится от клеёнчатых плащей и чудовищных малиновых телогреек, стоящих треть средней московской зарплаты. Пенсионеров, и в октябре сушащих бельё на улице (иногда под проливным дождём), обгоняют толстые джипы с наклейками оскаленной нерпы или медведя. Из салона раздается Ноггано или хард-рок с характерными норманнскими (нурманскими? мурманскими?) запилами. На соседнем рынке молодые ещё женщины унизительно торгуются из-за семужьих хвостиков. Капает тихий грибной дождик. Где-то в Полярных зорях, в расщелинах медной горы, рычит Кольская АЭС. Тёмная стайка убитых пойлом подростков прикорнула у магазина «Магазин». Постояв на центральной площади города с видом на ретранслятор, мокрые, подёрнутые низкими тучами сопки и кинотеатр «Нива», приказавший долго жить ещё в 1992-м, хочется размашисто, бурно застрелиться.

Таксист, подкидывающий меня до автовокзала, — по всей видимости, заправила здешнего коммерческого извоза — с гордостью сообщает, что катал Балабанова и Рогожкина, снимавших в окрестностях Кандалакши «Реку» и «Кукушку». Снующими там и сям хлопушками и сумбурной перекличкой раций здесь никого не удивишь. Разговор о режиссёре Хлебникове он, к стыду своему, поддержать не может — так же, как и тему фермеров.

Фотография из Музея поморского быта

При слове «фермер» местные усмехаются: известно, что в поморском языке практически не было слов, обозначающих предметы земледелия. «Это что — кино про зарождающийся класс?» — спрашивает меня мой дедушка, старейший житель Кандалакши, страстный рыбак и грибник в отставке. Житель этих мест не променяет свою сёмгу ни на какие блага цивилизации. Борис Хлебников и Александр Родионов рассудили иначе: новому герою — фермеру — и в тундре найдётся уголок. Впрочем, в этой их «ошибке», кажется, больше правды, чем в иной этнографической хронике.

Безжизненное, пустынное северное пространство только на первый взгляд легко показать в кино. Первым в кинематографе, конечно, появился Юг — изобильный, пёстрый, щедрый на массовые сцены. Север сложен в освоении даже современной техникой: стынет камера, рассыпается на морозе киноплёнка. Он весь равнина и пустошь, небо и горизонт, прозрачность и ослепительный свет, даль и тьма. Пространство его настолько огромно («Ты увидишь, он бескрайний») и самодостаточно, что не нуждается в ухищрениях художника-постановщика. Это пространство требует от режиссёра равновеликого внутреннего покоя и одновременно равновеликой энергии преодоления. Оно с трудом пускает в себя и только делает вид, что отдаёт приезжим флаэрти, очарованным его очевидной «фольклорностью», лучшую часть себя. «Камере, которой чужда рефлексия, — пишет Ян Левченко в статье „Арктический дрейф кинокамеры“, — нечего делать на Севере».

Путешествиям кино за полярный круг положил начало оператор Фёдор Бремер, снявший в 1913 году несколько «натурфильмов». В 1920-е и 1930-е годы Север стал предметом героизации и культа благодаря братьям Васильевым, создавшим неигровую картину «Подвиг во льдах» о ледоколе «Красин», спасшем экспедицию Умберто Нобиле, подвигу челюскинцев и перелёту Чкалова. Позже были «Семеро смелых» Сергея Герасимова и «Начальник Чукотки» Виталия Мельникова. Но есть в истории Севера и более приземлённые киносюжеты. Пример тому — фильм Александра Пантелеева «Песнь тундры», посвящённый конфликту саамов-лопарей со скупщиками пушнины. Производственная, воинственная, полевая тематика этой картины ближе тем крестьянским войнам, что разворачиваются в фильме «Конецдворье» на фоне красной от брусники тундры. Тем не менее в фильме Хлебникова, как мне кажется, неуловимо соединятся две традиции рецепции Севера — героическая и бытовая, хотя самому режиссёру, скорее всего, не хотелось бы говорить о своей картине в таких ко многому обязывающих терминах.

Посёлок Умба. Фотография Светланы Михайловой

Посёлок Умба (в советское время — посёлок Лесной) расположился на низких, пологих берегах одноимённой реки, впадающей в Белое море. Известна песня Эдуарда Хиля об Умбе, «полной невест», — правда, ничего о суровых красотах этого места в ней не говорится. Разлапистая деревенька, посеревшая и почерневшая от старости, сползла к самой воде. Тёмное пятно, разъедающее идиллию золотой осени. Кажется, что однажды бурное течение Умбы вынесет всю эту рухлядь прямо в открытое море. Умба окружена поросшими ягелем скалами — в народе их называют «гладкими». Это главное место посиделок молодёжи. При ближайшем рассмотрении скалы напоминают тело гигантского животного, заснувшего и окаменевшего здесь много веков назад. В нескольких километрах от устья находится умбский лабиринт XVI века до н. э., но добраться до него можно только морем или вертолётом. (Вертолёт, кстати, — одно из главных транспортных средств на Кольском полуострове.) Село славилось своим лесопильным заводом: вплоть до недавнего времени по реке сплавляли лес. Мелкослоистая древесина пришлась ко двору в самóй Норвегии. Процветал и умбский совхоз. Родись герой «Конецдворья» в военные годы, быть ему образцовым председателем — недаром он вполне искренне заявляет: «Вы не подумайте, я за советское». А, впрочем, это стоит спросить у Хлебникова — судя по примечаниям, сделанным прямо в сценарии чьей-то беспардонной рукой, «Боря всё знает».

Что общего у Бориса Хлебникова с северной кинематографической традицией? Казалось бы, не так много — кинокомпания «Коктебель» взяла только первый форпост Кольского полуострова, да и ни в сценарии, ни в фильме ни о каком Севере речи не идёт. То, что на заднем плане будут мелькать кривые берёзки и надпись «Департамент муниципальных и земельных отношений Терского района», ещё ничего не значит: не очень внимательный зритель может их и не заметить. Куда важнее то, что фильм рассказывает о пареньке-энтузиасте, пытающемся наладить вроде бы немудрёное дело — посев и сбор картошки в одной российской деревне, и в результате дающего кровавый бой всем, кто встал на пути осуществления его безрассудного, но светлого замысла. История противостояния и трагического непреодоления. Когда смотришь на то, как ссутулившийся Александр Яценко бьётся у парадного подъезда, в коридорах и коридорчиках покосившихся административных зданий, чтобы вытребовать бумажку, подписать бумажку и, наконец, порвать её перед лицом тужащегося чиновника, становится по-настоящему нехорошо.

С северной темой героев «Конецдворья» роднит и то, что все они — как один — хорошие люди. Во всяком случае — нормальные. (Учтём: в представлении Хлебникова нормально то, что большинство считает вершиной добродетели.) Никто из них не хочет плохого — ни старший специалист Антонов, следующий указаниям свыше о переделе принадлежащей колхозу земли, ни бизнесмен Володя, воспользовавшийся случаем и покупающий эту землю в обход своего товарища, ни сами сельчане, стыдливо разбежавшиеся искать единоличного, а не коллективного (конецдворье!) счастья. Трогателен зелёный Олежка, собирающийся от Александра Сергеевича и его комбайнов к чудом всё простившей любимой; так понятен Алябьев, радостно сбегающий на сулящую сокровища рыбалку: «Охота и собирательство — знаешь? Приметы примитивного мира». (Здесь надо заметить, что неявный спор собирателей и земледельцев — один из важных мотивов сценария; это говорит нам о том, что авторы отправили своего фермера в тундру не просто из прихоти.)

 

Так постепенно — более или менее травматично, — как части вышедшего из строя механизма, отваливаются члены КФХ, крестьянско-фермерского хозяйства. Огрызаются, потом мирятся; примирение ещё печальнее ссоры. Их чувства естественны, а поступки оправданы: у каждого обстоятельства, семьи, денежные проблемы. Никто из них не хотел дурного. Единственный, кто слишком много хочет, вопреки собственной воле продолжает стоять на своём — и тяжело ему, бедному, и удрал бы он со своей Котовой куда-нибудь на моря проматывать компенсацию, да надобно мысль разрешить. Есть в этом необъяснимом с практической точки зрения упрямстве что-то от северного характера. Но и безыскусная прямота поступков персонажей, и свалившееся на них бремя принятия решений — тоже дань Северу, который серьёзно относится к людям, обуславливает прямолинейность реакций и весомость, непритворность жестов.

Это не отрицает ни нежности, ни чувственности: как известно, в холоде страсти разгораются только сильнее. Сирый лесок, в котором снимают любовную переправу через лужу, дрожит на осеннем ветру. Кутается в хлипкий пуховичок Анна Котова — актриса «Театра.doc», звезда телесериала «Любовь на районе». Месит каблучками тёмную жижу, рассыпчато смеётся. Она играет девушку главного героя — конторскую служащую. Высока, норовиста, нарядна и, как сказали бы поморы, «баска». Говорят, что она — лучшая исполнительница песни Олега Газманова «Ты морячка, я моряк, ты рыбачка, я рыбак, ты на суше, я на море, мы не встретимся никак» — песни о неразделённой любви. Об этом мне сообщает Боря Хлебников, забирающийся в артистический автобус, чтобы подтрунить над окоченевшими любовниками. И тут, в тёплой гримёрке, ты наконец понимаешь, где видел этого человека — в палатке полярников, у котла, в разомлевшей от собственного благодушия компании. Вот он стоит там, в вязаном свитере с оленями! Кому ещё, если не Боре, пошёл бы этот олений свитер! Нужны ли более убедительные доказательства связи его фильма с темой Севера, который бывает не только трансцендентным, но и уютным?

Александр Яценко на съёмках фильма Конецдворье. Фотография Светланы Михайловой

Наверное, съёмочная площадка «Конецдворья» — идеальная реанимация для тех, кто настрадался от самолюбия большого кинематографа. Здесь без лишних слов обогреют небесталанного мальчика, недавно овладевшего программой Avid Media Composer. Ничего общего с благотворительностью: просто Хлебников — один из тех, кто опровергает миф о режиссёре-диктаторе, тянущем жилы из своих соавторов и помощников. Проведя несколько часов у деревянного здания местной администрации, между плэйбэком, разбитым прямо в соседних кустах, и полевой кухней, вокруг которой вьются прожорливые коты, можно позабыть о том, что тут делают «искусство», — и слава богу. Неподалёку от режиссёрского стула застыла троица местных жителей, до боли похожих на бригаду «дятлов дороги» из «Свободного плавания». «Это ещё что за три богатыря?» — вопрошают звукари, но гнать любопытствующих поганой метлой никто не собирается. На перекрытую дорогу иногда преступно просачиваются прохожие, стыдливо семенят мимо: мамочки с колясками, бабульки с авоськами. «Ты видел, какая у нас там сама собой образовалась чудесная массовка?» — говорит Боря Костомарову, лавирующему с камерой наперевес, как с портативным гранатомётом. Александр Яценко в серенькой курточке и бесцветном свитерке сидит за рулем «буханки»: если бы не торчащая петличка, его легко можно было бы принять за местного водилу, остановившегося на перекур, чтобы поглазеть на декольтированную Анну Котову. Разобрать, что из наличествующих в кадре вещей — реквизит, а что — настоящее, под силу разве что сотруднику УБОП. Пройдя на следующий день мимо администрации и не обнаружив на месте плаката «Нацсельхозбанк», первым делом хочется звонить в милицию.

Тех, кого отпугивает сельскохозяйственная тема ввиду своей приземлённости и вторичности, хочется напомнить: даже какая-нибудь ржавая железка говорит у Хлебникова своим голосом. Зритель Хлебникова должен обладать теми же достоинствами, что и режиссёр: микрозрением, любовью к мелочам, деталям, маленьким и простым поступкам — ведь из них и складывается целое. С какой нежной серьёзностью пишет Александр Родионов о картофелеуборочной машине, выдавая на-гора Платонова:

Во дворе заброшенной фермы лежали и корчились полезные механизмы: культиватор-плоскорез (длинная многоножка с застывшими колёсами и недостачей ножей), картофелеуборочные машины (обе некомлектные по-разному), трактор (МТЗ-50, но с дырой вместо движка), распрыскиватель (он проржавел). Отдельно лежал в новых коробках сборный инкубатор «Петушок» — прикрытый плёнкой до лучших времён.

Этот хрупкий вещественный мир живёт, не заботясь о смысле своего существования. Всходит картошка, вспыхивает новая любовь, чиновник рассеянно подписывает судьбоносную бумагу, думая о вечернем чае — всё проникнуто такой живительной и простительной безответственностью, что обижаться почти грешно. В этой рыхлой среде строитель колхозного будущего Александр Сергеевич кажется случайно набухшим сгустком воли — одинокой молекулой, которая пытается преодолеть акварельность карельских пейзажей и населяющих их пейзан, чтобы утвердить в правах разум и рацио. Но Север (а мы уже поняли, что под Севером стоит понимать не географическую широту, а вызов или зов мира к человеку) сопротивляется рациональному использованию: он гонит от себя людей, обеспечивая им тем самым возможность стремления.

Борис Хлебников и Павел Костомаров на съёмках фильма Конецдворье. Фотография Светланы Михайловой

Стремиться к необязательному, но непреложному — и есть главный северный принцип. В самом деле: зачем было завоёвывать полюс — непригодный для обитания, нежилой, смертельный? Это чистое стремление, не оскорбленное корыстью или даже самым утончённым практицизмом. Может быть, герой «Конецдворья» — первопроходец, отчаянный мальчишка, всем своим рвением утверждающий как раз дух завоевателей неизведанного. А может быть — упёртый крепыш-цивилизатор, который ломается под иррациональной, метафизической пятой Севера, не в силах принять его сложный закон единства противоположностей — выживания и принятия своей судьбы. То, что герой терпит крах, говорит, конечно, что-то о современном времени и его проблемах, но рассуждать сейчас об этом преждевременно, как и выносить окончательный приговор всем тем провинциальным северным городкам, что томятся между безработицей и мечтой о приисках в акватории Белого и Баренцева моря. Ясно одно: помимо производственной драмы в фильме Хлебникова есть более высокое измерение. Когда в хоре революционно настроенных голосов раздаётся один: «Сделай так, чтобы Люба меня полюбила!», Александр Сергеевич, до этого бодро отвечавший на просьбы товарищей, тушуется: он всё-таки не бог. На полюсах этой сельской драмы — отчаянное желание свершения невозможного и осознание собственных границ. Фильм на самом деле о том, как состояться человеку — разумеется, не в узком социальном смысле, а в метафизическом, который включает в себя и любовь, и картофелехранилище. А это, может быть, самый важный вопрос. Ответ на который знать так же обязательно, как знать о том, что где-то в полярной Умбе ещё идут съёмки, что Хлебников сидит в бане посреди леса, а съёмочная группа растерянно выходит покурить на крыльцо под засеянное звёздами небо, совершенно не придавая значения тому, что они снимают, может быть, самый важный, самый честный и самый необходимый российский фильм 2012 года.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить