Фестивали
Галина Рымбу
Галина Рымбу

Железный конь, экран, закрытый космос


Кинотеатр Космос, Омск

 

В 90-е кинотеатр «Космос» стоял заброшенный. Мы жили в одном из самых заводских райнов Омска рядом с этим кинотеатром и мне маленькой казалось, что в нем не только показывали кино. Казалось, что прямо через экран можно было переместиться в космос. А потом казалось, что он не откроется больше никогда: кина не будет. Как-то раз папа и его друзья сделали мне на космическом заводе «Полет» железного коня, чтобы кататься. И мы тащили его мимо этого кинотеатра (он стоял совсем рядом с заводом, в советское время предполагалось, что люди с проходной завода могут пойти отдохнуть в кино). Конь скрипел. Мы остановились на ступенях «Космоса», и я вспомнила, как папа и мама рассказывали, что на крыше этого кинотеатра якобы делали пирожки из людей. Подобные легенды есть вообще во всех городах: на крыше кинотеатров делают пирожки из людей. Прошло время, я пришла в «Космос», чтобы посмотреть свой первый фильм на большом экране — это был «Парфюмер». Потом еще какие-то боевики и триллеры, американские фильмы про любовь. Ничего другого не показывали, а компьютера и DVD дома не было. Кино, которое показывали в «Космосе», не меняло восприятие, но как будто его отменяло. Мы выходили из зала, как после наркоза и медленно шли с пивом по домам. Это было очень круто — ходить в «Космос».

Фестиваль кинодебютов «Движение» до нашего «Космоса» добраться не смог. Многие люди, которых я встретила в районе, про него не знали. Таксист, который вез меня на показ короткометражек уже в другой, большой и новый кинотеатр «Галактика», тоже ничего не знал, его волновало другое: «Вот я одного не пойму, зачем нам летать в космос, если здесь, на Земле, даже дорог нормальных нет», — мы приближались к центру города по асфальтовым ямам: «Наше мясо, наше молоко уничтожили. В нашей деревне лошадь — роскошь. Вы мне скажете, почему?». Нет, не скажу.

 

 

Короткий метр. После показа

 

Я хочу написать: «Короткий метр — способ быстрого переживания и прямой истории. Так что любой короткий фильм мы можем рассматривать не только с эстетической точки зрения, но и как медиатор, маркёр происходящего в обществе. Всю программу короткого метра на фестивале „Движение“ можно оценивать как политическое высказывание. Неважно, заложен ли авторами политический месседж, или нет. Если понимать художественное высказывание как переживание политического, если оно претендует быть высказыванием от имени угнетенных (работы „Первый день“, „Проверка“, „Ночные зимние люди“, „Юра“, „Печаль моя светла“ и др.), то возникают вопросы. Вроде бы такое кино предоставляет слово тем, кто не может говорить, для кого обретение публичной речи почти невозможно. Речь передоверяется — от автора какой-либо социальной группе (лицу). Это в случае, если сам автор не равен тем, о ком он говорит. Очень часто — особенно если это молодой автор — травматическая история рассказывается средствами традиционного нарратива. Так демонстрируется невозможность „взятия речи“, невозможность свидетельствовать о жизни тех, кого, по сути, нет. Но искусство в целом, а кино в особенности, обречено свидетельствовать. Оно не только рассказывает историю, но и изменяет её. Невозможная речь не поспевает за свидетельством. За изображением».

 

Но начинается не так. Я прилетаю в Омск и еду домой к родителям. Мама говорит: «Ты такая красивая, у тебя такая хорошая куртка, мы даже с папой немного тебя застеснялись в аэропорту». Окраина города. Чкаловский поселок. Последний дом на Космическом проспекте. Большой красный дом напротив теперь украшен огромным граффити: психоделические цвета, резвящиеся парни и девки в русских костюмах, сверху огромными буквами — «РУСЬ». Под этим граффити в медленном ритме передвигаются люди: магазин-остановка, деформированные лица, шрамы, опухлости, увеличенные костяшки рук и просто — корявые руки. Многие могут годами не выезжать в центр города (хотя ехать 20-30 минут). В предпоследний день фестиваля в Омске начинается ураган. Фрагменты легкого мусора поднимаются до наших окон на девятом этаже. Такое ощущение, что в порывах ветра я слышу фрагменты несуществующих разговоров.

 

 

Три короткометражки

 

 

Найденная речь. «Юра»

(Режиссер: Светлана Черникова)

 

Юра говорит: «Я ничего не жду». Большое раскидистое дерево — как будто с глянцевых календарей про времена года — не говорит. Юра говорит. За кадром прерывистый монолог, найденная речь.

В нынешнем русском кино, так или иначе, существует проблема речи, источник которой в советской кинотрадиции. Мы наследуем её обезвоженной риторике и, избегая необходимости изобретать индивидуальный язык персонажей, формируем какой-то общий, кочующий из фильма в фильм язык, принадлежащий прошлому. Это и есть политический язык настоящего — с непереваренной травмой советского, серым руинированным пятном в сердцевине.

Здесь всё иначе. Документальная съемка. Ровный негромкий, слегка прерывистый голос. Как будто голос больного в покоях, лаконичный и несколько отстраненный. Благодаря недостаточности изображения происходит прорыв в другое речевое пространство. И отчасти это пространство литературы, где вновь и вновь поднимается вопрос о «простом языке».

 

Иногда, даже в жизни, кажется, что изображение немного отстает от речи. Изображение — это признание, всегда чуть-чуть в прошлом, а речь — ложь, прыжок вперед. На суде бывает только ложь. Главный герой — Юра — не может убить свинью, которую вырастил. Он зовет соседа, чтобы тот убил её, перерезал горло, лишил головы. История жертвенных животных. Мама говорит:

— Помнишь того парня, N.N., из соседнего подъезда? Он отрезал другому мужчине голову.
— Как отрезал? Зачем?
— Просто отрезал.

Что он сказал на суде? Что он хотел этим сказать? Здесь почти любое убийство — высказывание. Другой возможности высказаться, чтобы услышали, нет. Не ходят на выборы. Убивают речь.

 

 

Потерянный субъект. «Свояси»

(Режиссер: Денис Колеров)

 

Попытка фильма-инсталляции. Часть интерьеров, где разворачивается действие, чрезвычайно напоминает залы музеев современного искусства, а сцена со взглядом в зеркало отсылает к перформансу Марины Абрамович. Главный герой фильма — исчезающий субъект, распадающийся на множество одинаковых тел и различных событий, происходящих то одновременно, то в каком-то измененном временном пространстве. С помощью игровых визуальных решений и незатейливых компьютерных техник показана невозможность обретения собственной идентичности. Очевидно, что распад субъекта влечет за собой тотальное одиночество (может быть, слишком очевидно показанное через некое подобие любовной истории с расставанием). В конце фильма герой оказывается на берегу ночной, черной и зеркальной реки, где горит небольшой костёр (в начале истории мы видели героя сидящим на стуле в пустой белой комнате, и этот костерок был у него внутри, там, где сердце). Это символ невозможной чувственной жизни, вынесенный наружу. Камера отдаляется, и мы видим множество столь же одиноких потерянных субъектов различного возраста и вида, выстроенных в ряд вдоль реки. Каждый у своего костерка. Намек на тотальность картины или отсылка к реке мертвых. Фильм сопровождается музыкой Джона Кейджа. Характерный вопрос в зале: «Когда уже это кончится?»

 

Вот однажды мы входим в музей, а там ничего нет. Однажды приходим в кино, а это уже не кино. Просто кто-то смотрит на нас.

Те, кого нет, говорят: «Кто здесь есть?»

 

 

Больше всего. «Рождество»

(Режиссеры и операторы: Руслан Федотов, Александра Кулак)

 

Здесь руинированный (правда уже не русский, а грузинский) быт предстает не как травма, а как естественное состояние мира. Мира в ожидании Рождества, призванного наполнить смыслом, собрать руины. Деревенский дом, где живет грузинская семья, скорее напоминает хлев: огромные дырки между досок, общая ветхость. Старик в женских пижамных штанах с тарелкой каши в руках. Кажется, документальная манера порой способствует большей вовлеченности, чем выстроенное киноповествование. Но и образы создают свою выверенную историю. Здесь образы Рождества это не религиозно ангажированные ритуальные реалии, а выгон бычка за ограду и медленно, тревожно разбредающиеся коровы, приготовление каши в большом котле и кульминация: девочки, по очереди взлетающие вверх на самодельных качелях, старая пустая лодка в сухом камыше. Религиозное переживание таким образом избавляется от институциональной, всегда репрессивной ангажированности. Высказывание произошло.

 

По центру Омска ходят парни с глухими голосами. Чуть позже, уже в Москве, подруга Оксана (из Усть-Ильимска, а это еще дальше) говорит мне: «Если уснуть ночью в сибирской степи, то ощущение такое, что над тобой никакое не небо, а просто круглый светильник, который накрыли трикотажной тряпочкой с маленькими дырками. Оно совсем низко…». Это правда так. Как и песни Медведева, и юные фашисты в электричке.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить