Григорий Константинопольский: «Я говорю, что девяностые не закончились — но они и не закончились»
В девяностые вы были одним из ведущих российских клипмейкеров. Ваш фильм «Восемь с половиной долларов», вышедший в 1999-ом, как часто подмечают, подытоживает эпоху. И наконец, в «Русском бесе» это время — обязательный рефрен. 2018-й в поп-культуре — год возвращения к девяностым. Одним из наиболее ярких примеров является клип Монеточки [признана Минюстом РФ иностранным агентом — примеч.ред.] «90». Как вы к нему относитесь?
Идея хороша. А так… Пластмассовый, нечувственный, вообще никакой.
Подход довольно распространенный: взять культовый образ и сдвинуть стрелки в направлении того, что модно сейчас.
Ну клип-то плохой. Сама идея мне нравится: она ходит, как «брат», всех там *** [убивает], но вот с чувственной средой — беда, потому что все условно: и курточка, и свитер. Как так? У него свитер чувственный, ***, у него свитер — это персонаж. Его нельзя было сделать абы каким, он должен быть точно таким же огромным, с этим роскошным воротником. В фильме есть погода, есть мокрое ощущение среды, промозглая влажная осень, а в клипе все ненастоящее, из сухариков и пластмассы.
То есть, вам достаточно идеи сделать брата двадцатилетней девушкой?
А в чем аттракцион «Брата»? Помимо народной шняги, того, что там все зацепились за это «в чем сила, брат, а сила в правде». Там весь прикол фильма в том, что он завоевал город, и вот ему стало грустно, что и брат его предал, и все нормальные телки за деньги, а остальные, ***, какие-то *** страшные и убогие. И финальная фраза там — «Ты куда едешь-то? — В Москву». Мы, ***, понимаем, что он едет и в Москве творить беспредел, развернуться как следует. Вот в этом, конечно, офигенный кайф, вот она новая жизнь. Ничего похожего в клипе Монеточки и рядом нет, он про другое — про то, какая она крутая, потому что ходит с самопалом и лежит на днище вагона.
Ну и она тоже ведь не Никита. У нее нет той харизмы, которую иметь ей не позволяют как минимум те модные идеологические принципы, которых она придерживается.
Ну да. Ну какая она Никита, ну какой она Брат? Брат — это легенда. Мы Данилу видим в начале фильма, на съемках, где он какой-то лошара, подрался с кем-то, короче полный обсос. А заканчивается фильм тем, что он — легенда Петербурга, говорит «кто брата тронет — завалю». Все его боятся, он хозяин, он сломал всех там, и направляется теперь в Москву ломать всех дальше. Клип Монеточки про внешние приметы.
Вы можете как-то характеризовать сегодняшнее возвращение к девяностым как мифу?
Девяностые — это Дикий Запад, это ковбои и одинокие рейнджеры. Ну как туда не возвращаться! В то время ходил анекдот: «Как стать новым русским? — Купить малиновый пиджак. — А дальше? — А дальше как повезет». Вольная территория — не свободная, а вольная — делай, что хочешь. Главное, чтобы тебя не схватили. Закона нет, решает все «кольт». Старшие наверху пока что делят активы, делят страну. Придет время, они возьмутся за граждан, а пока им не до того, и вольные граждане хаотично движутся по этой территории.
В чем, например, аттракцион «Бумера»? Это фильм про то, что «бумер» — мистическая тачка, заговоренная. Пацаны в ней едут, и им ничего не будет. Кто-то вокруг начнет устраивать им проблемы — и погибнет. Но пацаны вышли из «бумера», и погибли. Это четкое попадание в русский менталитет. Это печка Емели, Сивка-бурка, вещая каурка. А «Бумер» — это новая легенда.
Образ девяностых, который вы сейчас описываете, как мне кажется, прекрасно отражается в ваших «Восьми с половиной долларах».
У меня был особенный герой. Он был как бы с другой стороны. Он принципиально не брал в руки оружие. И когда ему говорили: «Э, слышь, че ты гонишь?», он отвечал: «Послушайте, голубчик». Конечно, я не удержался, и мой герой по пьяни дал отрицательному герою в рыло, но хоть не стал стрелять. Плохо, что он проявил себя таким образом, потому что он всегда решал вопросы совсем по-другому, он все время издевался. В этом и было его новое. Мой герой своим существованием говорил, что можно разруливать вопросы без насилия. Многие критики тогда этого вообще не прочухали, и писали какую-то беспомощную *** [ерунду] про тусовочное кино, «кино для своих», про капустник. У нас главное — это развесить ярлыки. А мой герой просто отказывался быть обслуживающим персоналом. И в мире, где все друг друга *** [бьют] и убивают, мой герой никого не *** [убил], а просто обращался к людям со сладкой и лукавой улыбкой. Помню, после показа ко мне подошел браток, который сказал: «И че, пацаны не напряглись? Ты че их стебешь!». На полном серьезе обиделся чувак.
Он и сегодня выглядит, как хроники нашего Дикого Запада. Несмотря на шутливую интонацию, почти что документально.
Ну так и было, че.
В «Русском бесе» есть один довольно очевидный привет из девяностых. Ваш фильм заимствует элементы фабулы «Американского психопата». Он обладает двухчастной структурой, и переход от одной части к другой, насколько я понимаю, полностью позаимствован из «Бойцовского клуба» Дэвида Финчера.
Насчет «Бойцовского клуба» не совсем соглашусь. Тогда смотри, «Бойцовский клуб» или «Доктор Джекилл и Мистер Хайд» — не одно и тоже? Как сказал Бунюэль, «кто-то говорит плагиат, мы говорим, традиция».
Постмодернизм.
Да-да, -изм! Поэтому пусть это будет «Доктор Джекилл и мистер Хайд». Ну, потом, история с Асей в фильме — чисто из «Двойника» Погорельского. Профессор создал механическую куклу и втюхал ее жениху, а тот раскусил и требовал, чтобы ему предъявили настоящую невесту. Просто никто ничего не помнит. У меня одна мистическая линия. Достоевский, Погорельский…
И новая, уже из 90-х мистика.
Да, так и есть. Это совершенно одно четкое направление, которое мне очень интересно. Потом заимствовал у Алексея Толстого, Гоголя, Гофмана… На меня в детстве произвел большое впечатление «Крошка Цахес» и все эти сумеречные романы.
Но при этом «Русский бес» не литературоцентричен.
Наверное. Не знаю, я не анализировал. Я посмотрел сейчас документальный фильм «Бергман», снятый к его столетию. Там чисто про Бергмана, 1957-й год, когда он выпускает «Земляничную поляну» и «Седьмую печать». Бергман говорил, что кино — это счастливая возможность воздействовать на публику не через голову, а напрямую, на сердце. Критики пытаются все как-то анализировать, но анализ — это всегда от головы. Я всегда пытался сделать такое кино, чтобы люди не думали в кинозале, чтобы они как губка впитывали, а думать начинали, когда из зала выходят. Я помню свои ощущения то ли от «Жертвоприношения», то ли от «Соляриса». Я тогда учился в Ярославле. Я гулял по набережной Волги, было лето или поздняя весна, такой теплый вечер, сумерки. Иду и чувствую, что я еще в этом фильме нахожусь. Это, конечно, потрясающий шлейф чувственной среды, когда человек еще полчаса находится в фильме.
Мне кажется, вы все равно закладываете в свое кино пласт культурных метафор и отсылок, согласующихся с тематикой фильма, с его временем. Эти пласты совершенно разные в «Восьми с половиной долларах» и в «Русском бесе». Тогда это реклама, клипы, эстетика видеосалонов. Сейчас русская готика, Достоевский, кино девяностых, ставшее классикой и анахронизмом.
Да это одно и тоже. Достоевский и видеосалоны — одно и тоже. По атмосфере. И сладкое, и жуткое подполье. Это как лавка, казино. Разве казино у Достоевского загадочное? Оно базарное и дьявольски смешное. БабУшка приехала и проиграла состояние. «Эстетика видеосалонов» такая и есть.
Почему в девяностые вы использовали культурный фон тогдашний, а сегодня вынуждены обращаться к прошлому? Характеризует ли время такой культурный разброс?
В «Восьми с половиной долларах» новое положение художника довольно четко было подмечено, на мой субъективный взгляд. Это, в двух словах, фильм про то, как режиссерам, творцам, которые привыкли носить кожаный пиджак и быть большими душеведами, в то время сказали новые русские: «Накося выкуси, ты *** [вовсе] никакой не художник, а наш лакей, сделай нам красиво, вот тебе бабло в коробке». «Русский бес» вообще про другое. Он говорит о том, что сегодня относятся к девяностым как к праху на наших ногах. Якобы мы давно стряхнули этот прах, и пошли дальше. А я говорю, что никуда мы не пошли, мы все там же. И многие несогласные со мной тогда говорят, что это Константинопольский все там же, а мы-то давно ушли вперед. «Ха-ха-ха» — отвечаю я им.
«Беса» вообще можно назвать портретом 2010-х, «стабильного времени»? Я как человек, девяностые не заставший, узнаю в фильме сегодняшнюю Москву и диктуемый ей строй жизни, ее внутренние кипения.
Я не ставлю себе целью отражать новые явления. Мне кажется, гораздо интереснее увидеть суть того, что происходит сейчас. А она, повторюсь, на мой взгляд выползла из девяностых. Я просто говорю, что девяностые не закончились, но они и не закончились.
Почему вы снимали в самых модных местах сегодняшней Москвы (Noor, Caffe Torino, Веранда 32.05, Манеж)?
Я не знаю, мне просто нравится там. Много друзей давали снимать бесплатно. Дизайн прикольный. Они же уже давно существуют, не знаю, насколько они модные.
Чем вы сейчас занимаетесь?
Я снял фильм «Гроза». По Островскому. Многие режиссеры сказали, «современное прочтение». А я скажу, «Гроза» в современных условиях, в сегодняшнем дне. С теми же героями.
Вы переписывали пьесу?
Ну как сказать. Речь пытался сделать современной. Хотя те люди, которые действуют в «Грозе», не говорили на тогдашнем современном языке. Там есть, например, Феклуша, она из простонародья, и у нее язык утрированно народный, дремучий. Или, скажем, есть там барыня — сумасшедшая старуха, которая ходит и всех пугает. Она говорит на современном правильном русском языке. Сегодня просто дворян нет. У Бориса речь почти сегодняшнего дня. Я менял тексты только у молодых персонажей, а у взрослых оставлял как есть.
Но надо было придумать мотивации, чтобы человек поступал так или иначе, исходя из логики и условий сегодняшнего дня, чтобы такая странная сегодняшнему уху речь воспринималась естественно. Кто у меня Феклуша? Звезда телепрограммы «Битва экстрасенсов», такая шаманка, колдунья, экстрасенс, а играет ее, очень смешно, Маша Шалаева. Это же абсолютно в стиле Островского. Барыню Алиса Хазанова играет, она такой радикальный депутат, который произносит все тексты, как они были написаны.
К разговору о современной речи: одна из особенностей «Русского беса» в том, что герои говорят совсем как персонажи Достоевского. Они проговаривают какие-то православные постулаты и патриотические истины.
Да, но это язык все-таки не совсем архаичный. Скорее, официальный. Он в «Кошечке» [фильм Константинопольского 2009 года — примеч. ред.] был архаичный местами, поскольку «Кошечку» написал Павлик, персонаж из последней новеллы, писатель. У него есть свой стайл, он за классическую литературу, у него 362 романа лежит на полке, а в «Русском бесе» — не знаю. Может быть, и есть. Все-таки, наверное, стилистика Павлика немного и мне присуща. Поэтому я признаю, что там есть, конечно, речь немного возвышенная, литературная. И *** [что с того]? Мой самый первый герой говорил таким языком. Он всегда на «вы» ко всем обращался. А имя Захар Захарович Захаров [следователь в исполнении Тимофея Трибунцева — примеч. ред.] — потому что похоже на три шестерки. Святослав [главный герой в исполнении Ивана Макаревича — примеч. ред.] — тоже, конечно, ирония. Я давно его снял-то, в 2017 году, всего не помню.
Какими были ваши девяностые?
Слушай, в девяностые было много всего. Я много пил, дрался (чаще всего меня били), был очень веселый, очень молодой и очень наглый. Наглый от застенчивости, это еще хуже. Бывают просто наглые люди, а бывают люди застенчивые, которые пытаются со своей застенчивостью как-то бороться, и ведут себя нахально — вот это я. Девяностые это же молодость. Там столько всего было, что и не расскажешь. Каждый вечер был насыщенным и непохожим на другие. Хотя сейчас кажется, что вроде всё похоже. Тогда казалось, что нет. Ну, я помню просто, в чем я ходил. У меня были абсолютно белые джинсы «левайс», белая рубашка «левайс», кожаная косуха до земли, лаковая черная кепка, зеленые кожаные перчатки и оранжевая печатная машинка. Был такой клуб «Джусто» у Андрея Кобзона, и туда подъезжали шестисотые мерседесы, золотая молодежь Москвы, и я на маленьком мотороллере Honda. Мне все говорили, что твой мотороллер среди этого всего выглядит как вызов, мне это жутко нравилось. Я был фриком.
Вот я иду, помню, выпивши, летом по Арбату, и у меня какие-то сапоги черные короткие, белые джинсы и на голое тело косуха надета. Сегодня можно так ходить? Нет. А тогда легко. Я выпил и что-то накатило тогда на меня грустное. Я сижу в палатке и мне грустно-грустно, наверное, потому что я много выпил. И проходят мимо два молодых парня. А мне уже лет тридцать было. И они говорят: «Мужик, у тебя не будет закурить?». А я говорю: «Закурить — нет, а денег могу дать». Они говорят: «Да не, нам не надо, спасибо». А я говорю: «Да на, держи сто долларов». Вот. А потом, смотрю, подходит девушка, такая, с порочными огромными губами, и говорит мне: «Ты че здесь сидишь?». И я смотрю на нее и говорю: «Ну вот, выпил». А она мне говорит: «А я знаешь откуда?», и начинает ко мне тянуться-тянуться, и почти уже целуя, говорит: «От стены Цоя». Вот. Я ее посадил на такси, и отправил куда-то, не помню. Могу миллион таких вспышек тебе рассказать.
Насколько ваши герои автобиографичны? Гера из «Долларов», кажется, соотносится с вашим тогдашним образом.
Сложно сказать. Гера больше на Охлобыстина похож. Потому что я не такой экстравагантный. Охлобыстин — это «О БОЖЕ МОЙ!!!» (изображает Охлобыстина). У него зубы стертые были, какие-то огрызки зубов. Это сейчас у него прекрасная коммерческая улыбка. Он был очень «мразотный», я бы сказал. Собственно говоря, это Охлобыстин и немножко я. Человек, который не успевает задуматься. Изначально моего героя звали Гера Крымов, но когда я утвердил Охлобыстина, то вдруг увидел, какой он весь язвительно сладчайший, как химический леденец, и я поменял его фамилию на «Кремов».
Я знаю, что вы даже хотели его сыграть.
Не сыграл, потому что продюсер, Ливнев, был крайне против, и потому что Ролан Быков — он был моим учителем, а это дебют, и я с ним советовался — посмотрев пробы, сказал: «Ты лучше возьми Охлобыстина, он тебе шикарно сыграет, а ты еще свои роли сыграешь». Так я и не стал актером, а так был бы сейчас заслуженным артистом Мордовской СССР со своим поместьем.
Ролан Быков сильно на вас повлиял?
Конечно. Ролан Быков был мне как отец. Взял меня, считай, с улицы. Я был самым молодым студентом тогда за всю историю Высших режиссерских курсов, 23 года. Там было такое условие поступления, что после окончания института — а у меня был актерский — надо отработать три года. А мне зачли армию, и я сразу поступил. Да Быков и называл меня «сыночек», он, конечно, сильно на меня повлиял. О, какой он был крутой чувак! Абсолютный титан. В 1986-м мы с ним познакомились, а умер он в 1998-м, то есть 12 лет были с ним знакомы плотно.
То есть на режиссера вы учились в перестройку.
Да. Перестройка — это самое яркое время моей жизни. Девяностые тоже были ништяк, но перестройка — это вообще *** [не выразить, что такое] было. В 1987-1988 году казалось, что все уже по-другому начинается — потом, правда, оно начало обратно разворачиваться медленно. Знаешь, это было похоже на то, как танкер в узком канале пытается развернуться в другую сторону, а развернуться-то уже нельзя, и вот он корячится, бьется о набережные, понимаешь, пытается сдать назад. Ну это, ***, ржавый металлический звук — вот такое все было. Перестройка — это вообще шикарное время, я выступал на Арбате, уехал в Германию, на гитаре играл там на улице, выступал в кабаках. Я писал песни. Мы были однокурсники с Крыловым. И вот он выступал, и я. Я вообще тогда думал, что стану популярным эстрадным певцом.
Актером я уже был. Первый фильм, в котором я снялся, был в 1983 году, «Я за тебя отвечаю», режиссер Борис Яшин, он жив, ему за восемьдесят уже. Мне было 19 лет, и я в первый раз попал на Мосфильм, ночью на пробах заблудился, по Мосфильму бродил. 1983 год — это ровно 35 лет назад, 36 уже. Там у меня небольшая роль. Я его нигде до сих пор не могу найти. Снимали весной в Ялте, вместе с Вацлавом Дворжецким.
Еще я учился в Ярославле в театральном. Мне было 18 лет, и приехала с Мосфильма группа, они посмотрели на меня и предложили главную роль в каком-то фильме. Я почитал сценарий и отказался. Они сказали: «Да ты вообще! В Ярославле, не артист, еще студент, и отказывается от главной роли! Мы такого не видели никогда». Я после еще много где снимался. В фильме «Город невест», в «Утоли мои печали» — у меня там большая роль, генерал или маршал, в общем, хиппи. Я снимался у Хамдамова в «Анна Карамазофф», играю там гимназиста, небольшой эпизод. Еще главная роль в «Дюба-дюба».
Знаешь, я тебе могу много легенд рассказать. Вот, например, я монтирую свой первый студенческий фильм «Красные слоны», а мой монтажер мне и говорит: «Гриша, знаете, а ведь ваш фильм — мой последний, всё, ухожу на пенсию. А знаете, какой был первый? „Иван Грозный“ Эйзенштейна». На меня почему-то такие истории магически действуют. Великий Эйзенштейн… Казалось, это все было при царе Горохе, а на самом-то деле совсем недавно. Или еще — у меня на тех же студенческих «Красных слонах» был звукорежиссер. Я придумал гэг: в самом начале картины, когда поворачивается марка Мосфильма (рабочий и колхозница), я попросил его подставить звук скрежета ржавого металла. Получилось забавно. И потом этот звукорежиссер пошел работать к Гайдаю на его последний фильм. Я его смотрю, и вдруг вижу, что там этот же самый ржавый скрежет на марке Мосфильма стоит. Видно, этот мой звукорежиссер предложил этот гэг Гайдаю, и ему понравилось, он оставил его у себя в картине. Так что у Гайдая есть один мой гэг. [Речь идет о фильме «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди» — примеч. ред.] Для меня Гайдай — один из величайших русских режиссеров. И это все равно, как если бы ты вдруг услыхал один из своих гитарных рифов, которые ты обкатываешь, сидя у себя на кухне в Чертаново, у Мика Джагера в песне.
А вообще, я не знаю почему, но я снял свой первый фильм в девятом классе. Это вообще фильм в дальнейшем показательный. Я нашел камеру 8-мм, купил кинопленку в магазине, склеил ее ацетоном и смонтировал, как смог. Потом устраивал просмотры. Это был 1980 или 1979 год. Это первое, что я сделал. Оператором там был Саша Гордон, мой одноклассник. А я играл одну из главных ролей, но меня никто не мог узнать, потому что у меня было лицо грустного клоуна, выбеленное белой краской. Собственно говоря, кто бы мог подумать, что эта роль определит всю мою судьбу в дальнейшем? Как говорил Соловьев, «Вот какую ты жизнь хочешь прожить, вот такой у тебя и будет первый герой». Хочешь, чтобы у тебя жизнь была неврастеника — возьми неврастеника, а хочешь, чтобы у тебя спокойная вдумчивая жизнь была — возьми нормального вдумчивого грустного парня, и будет у тебя прекрасная жизнь. Вот у меня — человек с маской вместо лица, с большими амбициями и с большим творческим потенциалом.
Возвращаясь к «Русскому бесу», можно ли воспринимать вашу роль как элемент документальности? Разве это не ваше художественное откровение, не вы?
Конечно, это не я.
Но ваши позиции совпадают с позициями вашего же героя.
Какие мы и как представляют нас люди — это две большие разницы. Многие люди представляют, что это я. Критики разные пишут, что «фильм про Константинопольского». Там есть герой. У него в личной жизни происходит драма, и время изменилось, и уклад жизни привычный обрушился. И он хочет стать частью этой новой системы, играет в молодого циника. А я не пытаюсь подстроиться, это важно. Ты очень правильно написал про героя — все думают, что он устарел, а на самом деле он просто понимает, что мир мертвый, и не хочет быть его активным участником. И все-таки мир так или иначе, конечно, сопротивляется. Узок круг этих героев, страшно далеки они от народа, но тем не менее, он сопротивляется той косности, которая есть, той системе, которая сложилась. Сопротивление я вижу, да, оно есть — но изменение пока не очень. Это разные вещи. Так что мир, конечно, не мертвый. Все течет, все изменяется, но очень медленно. И те изменения, которые есть, тот построенный мир, совершенно новый, он так чем-то напоминает старый знакомый, до боли.
Какое будущее у вас в таком мире?
Ну, знаешь, на самом деле из судьбы можно выскочить. Я знаю многих режиссеров, которые сняли очень много фильмов. И я думаю, им тоже казалось, что они сделали всё, что могли — а их творческая судьба даже еще не началась. Я знаю, что таких очень много — хотя великих всегда только несколько. Может быть, я засяду за коммерческие сериалы, которые снимаются восьмерками, и на этом стану прекрасным обладателем премии «Золотая малина». Может, я эту «малину» сам и сделаю, и по традиции вручу себе первый главный приз.
Читайте также
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»