«Гений»: Выживут только редакторы
«Гений». Реж. Майкл Грандаж. 2016
1929 год, Нью-Йорк. На стол редактора издательства «Скрибнер» Максвелла Перкинса (Колин Ферт) ложится толстенная рукопись никому не известного писателя Томаса Вулфа, озаглавленная «О, потерянный!». Перкинс, мгновенно оценив количество страниц, близоруко щурится: «Надеюсь, там двойной интервал». Надежды тщетны. Томас Вулф, каким его играет в «Гении» Джуд Лоу, пишет без передышки, без пауз, возможно — без пробелов и почти без абзацев (на самом деле было не совсем так, но для фильма не важно), говорит, как пишет, а говорит он все время и только о себе. Ворвавшись в кабинет редактора, он извергает поток слов, бурлит эпитетами, сыплет метафорами, пузырится подробностями и умоляет о внимании. Но к этому моменту Макс Перкинс уже прочел: «…камень, лист, ненайденная дверь; о камне, о листе, о двери. И о всех забытых лицах. Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В темной утробе нашей матери мы не знаем ее лица; из тюрьмы ее плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира»… Шумный несносный субъект, болтающий без умолку, — гений. «Мистер Вулф, наше издательство намерено напечатать вашу книгу».
Когда Томас Вулф появится в «Скрибнер» еще раз, его новая книга будет состоять из множества пухлых, криво завязанных папок, набитых рукописными листами, а сгружать в редакторский кабинет все это хозяйство примутся огромными коробками: «Заносите, парни!» Зрители радостно хохочут: это эффектно, это лихо, это почти так же весело, как неотразимое «Пакуйте!» легендарных польских медвежатников. Сценарист Джон Логан и режиссер Майкл Грандаж сделали невозможное: они продали широкой публике искусство редактуры. Превратив рутину, скуку, панику, кропотливый труд, персональный ад — едва ли не в авантюру, в увлекательное и опасное приключение, наградой в котором станет извлечение смысла, книга, история, тираж.
«Гений». Реж. Майкл Грандаж. 2016
Подобный фокус Логан и Грандаж устраивают не впервые: несколько лет назад они выпустили спектакль под названием «Красный» (сначала в лондонском театре «Донмар», а потом на Бродвее) — там Марк Ротко вел диалоги о судьбах искусства со своим вымышленным ассистентом (играли Альфред Молина и Эдди Редмейн). Несколько британских наград и премий «Тони» — и все это за столь же искусное, сколь и сомнительное умение придать блеск и драйв высокому занудству классиков. Сделать «удобоваримыми», приемлемыми для буржуазной публики цвета Ротко или строки Вулфа, — в этом нет ничего возвышенного, особенно благородного, но вот смысл — смысл, пожалуй, все-таки есть. Какой-никакой. (Убедить в том, что все это обладает ценностью, к примеру). Ну так ведь и это уже немало, о, потерянные.
Дебютант в кино Майкл Грандаж — один из самых успешных (и в самом деле хороших) британских театральных режиссеров среднего поколения. Десять лет в «Донмаре» (сразу после Сэма Мендеса), Шекспир, Шиллер, Стриндберг, Ибсен, Камю, Рэттиган, Мисима, Джуди Денч, Брана, Джэкоби и все, что можно вообразить при словосочетании «современный английский театр». С Джудом Лоу он делал «Гамлета» и «Генриха V», с Николь Кидман — «Фотографию 51» (уже после кино). Обширный опыт не обязательно гарантирует умение работать с актерами, но в «Гении» качество актерских работ решает практически все. Когда фабула покажется слишком уж простодушной, тонкость и скорость актерских реакций обеспечат экранному тексту столько сложности, сколько зритель способен унести.
«Гений». Реж. Майкл Грандаж. 2016
Джуд Лоу играет Томаса Вулфа обаятельным и невыносимым типом, чья графомания уравновешивается только его же логореей. Он неукротимо эгоцентричен, преувеличенно эмоционален, склонен к театральным жестам и ежеминутной демонстрации пылких чувств, более-менее любых. Яростно стучит каблуками стоптанных ботинок по нью-йоркским лужам, картинно закатывает глаза, слушая джаз, швыряет в страстных порывах бедняжку миссис Бернстайн (Николь Кидман), размашисто целует неизвестных девок у барной стойки, в приступе неудержимой откровенности оскорбляет Скотта Фитцджеральда, жену Фитцджеральда и стиль Фитцджеральда, словом, делает все, чтобы чувствовать жизнь в тех самых мельчайших подробностях, которые потом станут текстом. А между тем природной витальности в герое Джуда Лоу не больше, чем в анекдотической шляпе Макса Перкинса. Все его позерство — грубо раскрашенная маска бесконечно уязвимого существа, которое искренне считает себя уродом, изгоем, монстром — шекспировским Калибаном, монологом которого автор и редактор скрепят свой союз. В сухом остатке все тот же хаос — просто в основе его не кипящее жизнелюбие, а смятение, тайный ущерб. (Кто способен поверить в то, что красавец Джуд Лоу — Калибан? Только Ферт. Это отменный дуэт, куда больше дающий взаимным отражениям визави, чем давний дуэт Лоу с Майклом Кейном, чьим «наследником» его пытались объявить.) Окружающие наслаждаются непрекращающимся представлением занятного маньяка, и только Перкинс, на слух профессионально выхватив в бурном потоке вулфовского красноречия по-настоящему хорошую фразу, чуть-чуть просветлеет лицом и притихнет еще больше: гений.
Если Вулф Лоу — воплощенный хаос, то Перкинс Колина Ферта — олицетворение порядка. Чего стоит одна шляпа, которую этот безукоризненный джентльмен не снимает ни днем, ни ночью (даже будучи в пижаме). Макс Перкинс безостановочно редактирует, методично и бережно: рукописи, гранки, собственных дочерей («Ты рано влюбилась!»), манеры Томаса Вулфа, душевное состояние Фитцджеральда, истерику несчастной ревнивицы, готовой его пристрелить («Вы затянули эту сцену, миссис Бернстайн!»). Он великий редактор — каждый автор для него особенный, единственный, и по тексту каждого он внимательно пройдется своим красным карандашом, сделав именно то, что нужно. Громокипящий Томас Вулф удостоится «диагонального редактирования», измученный Скотт Фитцджеральд (Гай Пирс) получит немного денег и ровно столько тепла и поддержки, чтобы это не выглядело снисходительностью, Хемингуэй… что может редактор сделать с Хемингуэем? — разве что признать в нем Хемингуэя и сфотографироваться вместе на фоне очередной пойманной рыбы.
Томас Вулф — идеальный выбор для истории о могучей силе искусства литературной редактуры: его надо резать. Это выглядит эффектно (и куда жизнерадостнее, чем смотрелись бы, к примеру, отношения с Фитцджеральдом и его писательская трагедия). Красный карандаш перечеркивает абзацы, автор кипит, но и сам начинает чирикать слово за словом, а сцена, в которой от длиннющего цветистого описания первого любовного увлечения постепенно осталось только «у нее были голубые глаза» — и вовсе смотрится как отдельный цирковой трюк. Все, кто пользуется выражением «многабукафф», будут уверены, что понимают увиденное. Не торопитесь радоваться, там, в романах, еще много осталось.
«Гений». Реж. Майкл Грандаж. 2016
Глубокой привязанности автора и редактора найдут солидные психологические основания: Вулф травмирован смертью отца, Перкинс всю жизнь мечтал о сыне (у него пять дочерей, он методичный). Для миссис Бернстайн и миссис Перкинс этот комнатный фрейдизм все объясняет. Жестоко было бы разочаровывать дам, но дело действительно в литературе. Личные мотивы и сердечность отношений для героев — прекрасная возможность затемнить суть, насладившись собственной человечностью. Ферт, чьи лучшие роли обычно строятся на смешении нежности с отстраненностью, нашел в роли Перкинса новый оригинальный повод для сокрытия чувств: он искренне восхищается Вулфом, глубоко предан ему и готов щедро отдавать тому свою жизнь, но даже гений — всего лишь один из текстов. А великий редактор готов прочесть их все. Работая без устали, он выпустит столько, сколько успеет, но «предощущения целого» — всех уже напечатанных в мире слов вместе с волнующей неопределенной возможностью еще ненаписанных гениальных текстов — он не отдаст даже взамен на величайший роман. Первое знакомство с прозой Вулфа (в том числе — устной) Ферт играет не как восторг нового открытия, а как тайное узнавание, ответ на предчувствие.
Миссис Бернстайн может сколько угодно глотать горстями снотворное, пытаясь наказать Вулфа за предательство, но вероломны («то есть… сами себе верны») окажутся оба — и автор, и редактор. Первый обвинит второго во всех смертных редакторских грехах и уйдет в другое издательство, а второй — возможно еще хуже — он это переживет. Потому что по-настоящему важен был лишь тот момент, когда оба стояли на крыше, смотрели вниз на Нью-Йорк и говорили о первобытных кострах, вокруг которых рассаживалось племя, и кто-то первым начинал рассказывать историю, чтобы отогнать ночной страх. (Если покажется, что «история» в разговоре о большой литературе — слишком старомодное слово, чтобы быть упомянутым, то остается «страх» — у него-то конкурентов по части актуальности не предвидится.) Так бормотал, конечно, тот из них, кто знал, что в счет идут только те истории, которые рассказаны хорошо.
Читайте также
-
Шепоты и всхлипы — «Мария» Пабло Ларраина
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера
-
Отборные дети, усталые взрослые — «Каникулы» Анны Кузнецовой
-
Оберманекен будущего — «Господин оформитель» Олега Тепцова
-
Дом с нормальными явлениями — «Невидимый мой» Антона Бильжо