Михаил Трофименков
Михаил Трофименков

ЧК в кризисе


Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать: он был чекистом.

Юрий Домбровский

Фильмов о «чекистах» катастрофически мало. Речь не о более или менее документальных телевизионных передачах, которых хоть пруд пруди, не о такой же степени достоверности книгах, оккупирующих целые залы в книжных магазинах, а о fiction. Казалось бы, бушует вокруг нас возрождение государства Российского, славят все кому не лень рыцарей плаща и кинжала, а заглянешь в каталоги российской кинопродукции — и изумишься. Госзаказ, сформулированный или нет, госзаказом, но за последние пять лет по пальцам одной руки можно пересчитать фильмы на соответствующую тематику. Телефильмы «Кобра» (2001–2003), «Мужская работа» (2001–2002) Тиграна Кеосояна, «Кодекс чести» (2002) Георгия Николаенко, «Спецназ» (2002–2003) Андрея Малюкова. В «большом» кино — «Личный номер» (2004) Евгения Лаврентьева. Ну, еще ничтожные «Львиная доля» (2001) Александра Муратова и «Солнечный удар» (2002) Рудольфа Фрунтова. Понятно, что «Личный номер», о котором речь впереди, десяти сериалов и пяти блокбастеров стоит, но все равно картина тощая.

То ли дело литература. Какие яркие, выпуклые, незабвенные образы бойцов невидимого фронта она создала за последние годы. Образ Матадора, например, из дилогии Вячеслава Курицына «Акварель для Матадора» и «Матадор на Луне», оперативника, которому однажды в Швеции довелось убрать цельного премьер-министра: «Роза крови на бежевом пиджаке, расступающаяся ошалевшая толпа и волнующий побег через какой-то цветущий парк, через запахи весны и жасмина». Засветившись за кордоном, коротает время на родине в борьбе с нигерийской наркомафией. «Шлейфманн (сотрудник ФСБ. — М.Т.) оставил (изъятый при аресте. — М.Т.) кокаин на столе. Матадор вытащил из кармана рыжее пластмассовое яйцо из-под киндер-сюрприза, зачерпнул половиной яйца порошок. Граммов, может быть, сорок. На сумму, равную годовой зарплате офицера ФСБ. Потом выложил на тарелке пару гусениц, свернул в трубочку ордер на обыск, аккуратно побаловал обе ноздри. Лампа на потолке сразу стала светить чуть ярче».

Еще одна характерная сцена из романа Виктора Пелевина «Священная книга оборотня». Вот как чекисты-оборотни (в буквальном смысле слова: вервольфы они) дают стране угля, то есть, конечно, нефти. В зоне вечной мерзлоты, в городе Нефтепригоньевске, в снежном безмолвии, офицеры устанавливают на штативе мистический коровий череп. А дальше преображаются — кто при помощи промышленной дозы кетамина внутривенно, кто так, волевым усилием, — в оборотней и воют, воют, воют, умоляя мертвую пеструшку оживить иссякшие нефтяные пласты. Похожий на «огромную отъевшуюся таксу, которой пересадили волчью шкуру» Михалыч воет жалостливо: «И ты, земля, посмотри на меня, содрогаясь от ужаса, и дай мне нефти, за которую я получу немного денег. Потому что потерять образ Божий, стать волком и не иметь денег — невыносимо и немыслимо, и такого не допустит Господь, от которого я отрекся». А вот генерал Саша Серый воет мужественно и негромко: «Знаешь, каково нам глотать пахнущее нефтью сашими и делать вид, что мы не замечаем, как тают под ногами последние льдины?»

И даже умница Юлия Латынина, не склонная к ни к фантасмагориям, как Курицын, ни к морализаторству, как Пелевин, а вполне цинично читающая потребителям pulp’а краткий курс российской экономики, в своем последнем романе «Джаханнам» ставит символическую свинцовую точку в истории отечественных спецслужб. Единственное, что может еще сделать во благо людей и государства генерал ФСБ, да не просто генерал, а начальник краевого управления, это сунуть в рот ствол табельного пистолета и нажать на курок.

В кино же подобного выразительного ряда не подобрать: приходится искать по крупинкам. Хороший секретный агент — агент, избежавший провала, не вышедший из тени, так и оставшийся без имени, без лица, без возраста. Зорге, Кузнецов, Молодый, Абель, Маневич — герои потому, что попались. Заслужить право на фильм о своих подвигах может только агент-неудачник.

Владимир Владимирович Путин — архетип агента государственной безопасности рубежа веков. Владимир Владимирович Путин — плохой агент: весь мир знает его в лицо. Хотя…

Бывший сотрудник внешней разведки Владимир Усольцев, работавший с ВВП в Восточной Германии, дает в книге «Сослуживец» портрет своего коллеги. Он дорогого стоит: хоть во всемирный розыск объявляй, фиг поймаешь. «Начнем с типа его темперамента»: немного сангвиник, чуток холерик, отчасти флегматик, но тормозит, как меланхолик. Удачная смесь интроверта и экстраверта. Несомненный оптимист, но, по большому счету, пессимист. Мог быть веселым, свойским парнем. А мог и не быть. Иногда, автор точно помнит, испытывал угрызения совести, но из-за чего, хоть убейте, забыл. Но совесть у него была, это точно.

Товарищ Усольцев, вы что, издеваетесь?

Литературных ассоциаций столько возникает — дух захватывает.

«В бричке сидел господин: не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтоб стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным».

«Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно. […] Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем больше говорить».

Герой нашего времени. Ну, как о таком товарище Никто кино снимать. И не снимают.

Вот человек без лица промелькнул на экране, но только однажды. В «Марше славянки» (2002) Натальи Пьянковой такой вот деловой, лысоватый, распаренный, весьма возможно, что и на героине сидящий, глазки уж больно характерные, тип выслушивал мольбы матери, пробирающейся на Северный Кавказ в поисках сына, вроде бы попавшего в чеченский плен, да, вроде бы, из него сбежавшего. У него свой прейскурант на каждый подобный случай. Зритель понимает, что человеку с таким лицом нельзя доверять ни на грош. Он сам знает, что верить ему нельзя, и даже не старается, обещая матери быструю и счастливую развязку, выглядеть внушающим доверие. Мать, может быть, верит. Но чувствует, что совершила колоссальную, может быть, катастрофическую, ошибку, обратившись к «этому».

Почти двойник персонажа из «Марша славянки» действует в фильме Ильи Хржановского “4”. На самом деле мужик с гэбэшным лицом — торгаш с мясобазы, но любит поинтересничать в ночном кафе перед случайными собутыльниками. Дескать, засекреченные мы, кабинет на Лубянке имеем, занимаемся делом государственной важности, поставляем к столу президента особую минеральную воду из ключа, из которого и вытекает великая русская река Волга.

Тяжела и неказиста жизнь простого особиста. Экзистенциальный кризис у него. И все фильмы, снятые за последние годы на «чекистскую» тему, — симптомы этого кризиса. Впрочем, не только на «чекистскую».

Кинематограф не просто так рассказывает истории из далекого прошлого. Он связь времен восстанавливает, смысл жизни объясняет, отвечает на извечные вопросы: «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?». Кинематограф — «свет мой, зеркальце», к которому обращаются с этими вопросами да хотя бы и «чекисты», ведомство которых столько раз переименовывали за минувшие пятнадцать лет, что нетрудно и с ума сойти. Игра с аббревиатурами — вполне мистические манипуляции. Особисты забыли, откуда взялись они на русской земле, и побежали к кинематографу с вопросом: «Кто мы?»

Раньше все было просто. Портрет Дзержинского на стене неумолимо и ежеминутно напоминал обитателям лубянских кабинетов об их родословной, пусть кровавой, грязной, но величественной. Портрет Путина никакого ответа не дает: сам теми же вопросами мучается. Пусть и называют они сами себя «чекистами», но так, по инерции. Чекисты не забивают стрелки, не крышуют автостоянки, не отбирают у лохов приглянувшиеся иномарки, не приторговывают кокаином и метрами государственной границы. Чекисты внедряются в банду батьки Кикотя и ставку Гитлера, чекисты отстреливают предателей в самых укромных уголках земного шара, чекисты погибают, но сберегают золото, которое везут голодающим рабочим красного Петрограда, чекисты одной лишь силой марксистской убежденности ставят на службу мировой революции угрюмых повстанцев-каннибалов из заирской провинции Катанга. Шамбалу, наконец, ищут, как искал ее легендарный Глеб Бокий: теперь загадочные чекистские эксперименты и экспедиции 20–30-х годов аукаются лишь призраками безумных ученых с суицидными потугами в фильмах Евгения Юфита. В банды они, конечно, еще внедряются, но как-то странно, до полного самозабвения. Как тот, едва мелькнувший на экране опер, которого под горячую руку завалили пацаны из «Бумера» (2003) Петра Буслова, после чего на них и обрушился русский народный ужас. Портрет железного Феликса его праправнукам действительно лучше спрятать в сейф: не ровен час, проснется, и никому мало не покажется. Та же Юлия Латынина загадала загадку: «Кого в Кремле расстреляют за измену родине, если оживет Сталин?» И сама же ответила: «В живых останется лабрадор Конни».

Англосаксонский путь Грэма Грина и Джона Ле Карре, поиски причин деградации в самой специфике тайной службы, моральная рефлексия, горькие признания — все это не для России. Полковник Михаил Любимов попытался было, шутейно, словно стесняясь, занять нишу «русского Ле Карре», так его никто и не экранизирует. В поисках самоидентификации агенты государственной безопасности пошли не по интенсивному методу самоанализа, а по экстенсивному: забыв о петерсах-лацисах, обратились к еще более давним, самодержавным временам.

Одна из самых сильных галлюцинаций Александра Проханова в «Господине Гексогене» — мгновенное преображение некоего Копейко, пожилого чекиста, «отшлифованного, словно речная галька, партийной идеологией, уравновешенного и внешне бесцветного». Облачившись в казачий генеральский мундир, обвешавшись орденами, заткнув за голенища аж две нагайки, громит он убранство особняка низвергнутого олигарха: «Жиды Государя Императора умучили ритуальным убийством», «огнеметом их, как клопов, чтобы знали место в России, сидели по своим синагогам!» Что, впрочем, не мешает ему параллельно вести деловые переговоры о продаже американским и израильским партнерам алюминиевых и нефтяных акций: «Если вам нужны подтверждения, я и мои друзья, среди которых есть религиозные евреи, придем на переговоры в ермолках».

Впрочем, начался этот маскарад, «переодевание» чекистов в бутафорские мундиры и костюмы, одновременно с перестройкой. Фильм Виталия Мельникова «Первая встреча, последняя встреча» (1987) был, чего никто не заметил, политической сенсацией. Впервые в советском кино положительным героем был сотрудник царской охранки. Конечно, «спецы» охранного дела появлялись на экране и прежде, но играли подчиненную, технологическую роль. Объясняли, например, выдвиженцу-рабочему, которого молодая советская власть кинула на борьбу с контрабандой, как определить, есть ли в чемодане двойное дно. Герой же Мельникова был совершенно самодостаточен. И, что еще важнее, впервые с экрана было заявлено о вечных национальных и государственных интересах России, не зависящих от общественного строя, и вечных же ее геополитических недругах.

С приходом к власти ВВП сотрудники старорежимных органов на экране появляются не реже, а то и чаще, чем их современные коллеги: «Империя под ударом» (2000–2001) Андрея Малюкова, «Гибель империи» (2005) Владимира Хотиненко, наконец, весь акунинский цикл. «Жандармерия — это очень образованные люди», «это четвертое управление КГБ», — говорит Сергей Маковецкий. Точно так же в начале 1980-х годов напуганные московские интеллигенты шептались: ну, что вы, Андропов все-таки интеллигентный человек, стихи пишет, Таганку любит, и мама у него, говорят, еврейка. Но Маковецкий прав: параллели между началом ХХ века и началом века XXI в «имперских» фильмах прозрачны. Если бы они не были так наивны, их можно было бы счесть непристойными. Конечно же, не эсеров ловит сыщик Павел Путиловский в «Империи под ударом», не «Народную волю» добивает Эраст Фандорин в «Статском советнике» (2005) Филиппа Янковского, а «международных террористов». И не опереточный «Русско-азиатский банк» финансирует гибель империи, не кайзеровский эмиссар выписывает чек Азефу: это олигархи в бессильной злобе финансируют чеченские бандформирования. Недаром же ВВП, посещая «Мосфильм», позировал на съемочной площадке именно «Всадника по имени смерть» (2003) Карена Шахназарова, нелепого гран-гиньоля как бы о Борисе Савинкове, произнося дежурные слова о терроризме. Любопытно, что один мотив автоматически тащит за собой другой: террористы и олигархи продаются только в дуэте. Это, конечно же, наследие соцреалистических схем, представлявших историю как «комплексный обед». Если есть первое, скажем, бедняк, идущий в колхоз, то обязательно должно быть и второе, то есть колеблющийся середняк, и третье — комиссар из города.

Самое смешное, что все, кто писал об «Империи под ударом», дружно отметили грубый анахронизм, явную и вульгарную ассоциацию с событиями 11 сентября: эсеры собираются таранить дом Столыпина самолетом. На самом деле как раз этот эпизод совершенно достоверен, что выделяет его из месива свойственных жандармским фильмам исторических неточностей и откровенных глупостей, которые просто некогда перечислять. Достаточно упомянуть телефон-автомат, по которому звонит сообщнице в бордель боевик в «Статском советнике».

Впрочем, выбор царских жандармов в качестве прообраза никак не разрешает кризис чекистской самости. Его изначальная порочность очевидна из самого названия фильма Хотиненко. Что за бред: идентифицировать себя с людьми, которые благополучно великую империю проиграли.

Параллели, однако, между началом ХХ и началом XXI веков есть и очень интересные. Как тогда, так и сейчас охранители, считая себя тонкими манипуляторами, запутались в собственных интригах. Задуманные ими провокации вышли из-под контроля, марионетки зажили собственной жизнью: сексот Богров выстрелил в Столыпина, натасканный на абхазском фронте инструкторами из ГРУ Басаев захватил Буденновск. От мотива провокации, конечно, никуда не деться, когда экранизируешь «Статского советника», например. Но можно слегка переставить акценты так, что провокация окажется не родовой чертой имперского сыска, а скандальным исключением из правил. Князь Пожарский не столько провокатор, сколько корыстный предатель. А Фандорин, соответственно, не энглизированный, разочарованный рыцарь, а государев человек. Стиснув зубы, как гипотетический «честный чекист» образца 1937 года, Фандорин будет, невзирая на окружающую мерзость, делать свое дело, потому что не может усомниться в советской, пардон, богоданной власти.

Еще один вариант чекистской терапии, помимо исторического маскарада, — попытка выиграть задним числом на экране проигранные в жизни сражения. В «Личном номере», ничем другим не примечательном и даже не особенно вредном фильме, скалькированном с голливудских actions второго ряда, такой отыгрыш назад проделан с изумительным бесстыдством. В судах еще издеваются над родственниками жертв «Норд-Оста», а на экране майор Смолин едва ли не в одиночку освобождает детей, захваченных чеченскими коммандос в московском цирке, живыми и невредимыми. Ну, это как если бы в Америке сделали фильм о храбром спецагенте, который заслонил своим телом и спас от снайперской пули президента Кеннеди. А между съемками фильма и его премьерой, между прочим, приключился еще и Беслан, и реальность придала «Личному номеру» характер монументального скотства. Лучше бы сняли телефильм, в котором сыщик Александр Михайлович Нестеровский предотвратил бы Февральскую революцию и подорвал пломбированный вагон с большевиками.

Кино об агентах национальной безопасности страдает, помимо всего прочего, еще и «комплексом Рэмбо». За редкими исключениями, герой-спецслужбист находится или может в любой момент оказаться в положении «чужого среди своих». Может быть, он сам дал слабину и ушел из органов, скажем, в частный сыск, или удалился из отвращения к «демократической вакханалии» на пасеку, как герой Федора Бондарчука в «Мужской работе», но, когда припрет, вернется в строй. Может быть, его подставило или даже посадило коррумпированное начальство, обвинив, скажем, в незаконных методах следствия, которые он использовал для спасения потенциальных жертв маньяка или террориста, а наше пекущееся о правах любого человека правосудие выписало ему волчий билет. Такая беда приключилась, например, с Лисом из «Антикиллера» (2003) Егора Кончаловского. Лис, конечно, мент, а не спецагент, но в «Антикиллере-2» борется уже не с отморозками «бригадира» Баркаса, а с чеченскими диверсантами, то есть выполняет функции спецслужб. Наконец, и это самый оригинальный вариант, отработанный в «Личном номере», героя подставляют террористы: накачали наркотиками и заставили признаться под видеозапись в том, что ФСБ устроила московские и волгодонский взрывы. Конечно, такие стереотипные коллизии переходят из фильма в фильм только пущего драматизма ради. Но есть в них что-то болезненное: герой носит ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ (ну, или ГРУ) в сердце своем, как Китеж-град.

Несколько выдающихся американских вестернов 1950-х годов завершались тем, что шериф, не выдержав трусости и продажности тех самых обывателей, которых он защищал, швырял в пыль свою оловянную звезду или позолоченные кольты. Представить себе чекистские фильмы с аналогичным финалом трудно. Они начинаются с того, что, фигурально выражаясь, герой подбирает из пыли свой значок почетного чекиста. Или, допустим, достает из ящика стола партбилет, который спрятал туда в августе 1991 года, как ВВП. Перекрестив предварительно. Но, если партбилет перекрестить, он уже не совсем партбилет. Так же, как современный чекист — не совсем чекист, а кто он, не знает ни он сам, ни режиссеры, поющие о нем песни.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить