Я люблю вас, Герц!
Герц Франк
Как страшно несправедливо и горько узнать о смерти дорогого тебе человека на церемонии открытия какого-нибудь кинофестиваля. А меж тем, это случилось со мной. На церемонии открытия Висбаденского МКФ я узнал, со сцены, что умер Герц Франк, человек, которого я считал и считаю своим другом и ментором. Причем умер полтора месяца назад. Последний раз мы виделись в Иерусалиме три года назад, но переписывались часто. Мы не отпускали друг друга, в самом важном смысле этого слова. Он знал обо всём, что я делаю, а я — о том, что делал он. Мне бесконечно жаль, что он не успел увидеть моего нового фильма. На последнее моё письмо он не ответил, я не обиделся, списал это на занятость или здоровье. Хотя, казалось, он не умрет никогда.
В 2003 году, когда мы познакомились, в Южной Корее, где я показывал «Гололед», а он — «Исповедь» (проверил в Википедии, фильм называется «Флэшбэк», но все равно ничего исповедальнее я в жизни не видел, какой там «8 ½»), фильм, в котором, в частности, он заставил своего оператора снять операцию (игра ли это слов?) на его, режиссёра, открытом сердце, — он тогда уже был «стариком», а если знакомишься с человеком, когда тот уже стар, кажется, что он будет жить вечно. Как всякий крупный режиссер, он был полностью поглощен собой, но, меж тем, никто не сказал мне обо мне более проникновенных слов, чем Герц (он настаивал, чтобы его не называли Герц Вульфович). Когда я снял свой первый документальный фильм, я решил, что больше никогда не буду этого делать — потому что ты, стоящий за камерой, вынужден принимать в себя все беды и боли реальных людей, которых снимаешь, и это невыносимо тяжело, это хуже чем психотерапевт, тот хоть сказать что-то может. И сколько же можно в себя принять? Даже одних переживаний мальчика из «Старше на 10 минут» хватило бы, чтобы никогда больше не браться за камеру. А были еще «Высший суд», в котором он подошел так близко к приговоренному к смерти, как, возможно, никто еще никогда не подходил, и «Жили-были «Семь Симеонов»» про взлёт и падение (практически буквальные) семьи вундеркиндов, угнавших самолет, и смерть любимой женщины, которую он тоже отразил на экране, и много чего еще. Как с таким грузом можно было дожить до 87, уму непостижимо. Однажды я спросил его, не считает ли он, что есть всё-таки в жизни сферы, куда художник не должен заглядывать, смерть, например. Он сказал: «Да, наверное». Но заглядывал, и теперь я думаю, может, я был неправ…
Мы виделись нечасто, но обязательно, когда виделись, выпивали. Он был поразительно молодым человеком, я бы даже рискнул сказать — мужчиной, иногда мне казалось — моложе меня, хотя я был ровно на 40 лет младше его. Я так радовался, когда он, забываясь и нарушая этикет своей природной интеллигентности, обращался ко мне на «ты»… Единственное, что меня извиняет за моё недоглядство, это то, что он умер в ночь, оказавшуюся, по воле звезд, одной из самых драматичных в моей жизни. И мне было не до «фейсбука», ни наутро, ни впоследствии. Я обожаю своих стариков. У меня их в жизни несколько, и все они, естественно, потихоньку уходят (почему-то они всегда уходят в самые важные моменты моей жизни, как будто своим уходом оставляя не точку, а восклицательный знак). Любите своих, коли они у вас есть. Если до «туда» доходят запоздалые признания: я люблю Вас, Герц!