Однажды на любимом телевизионном значке с тремя буквами «н», «т», «в» и зелёным шариком посередине появился красный круг со страшной горизонтальной надписью «протест». Против чего именно журналисты протестовали, я уже, конечно, не помню. Речь шла о каком-то Йордане и каком-то Кохе, которые — вроде бы законно — требовали, чтобы им отдали какие-то деньги и какие-то акции. И почему-то из всего этого выходило, что нашего НТВ больше не будет. Журналисты говорили примерно то, что Йордан с Кохом неправы и что на самом деле вся эта история нужна лишь затем, чтобы закрыть телеканал. Йордана с Кохом я тогда увидела впервые. Вполне допуская, что они достойные и честные люди, я всё-таки верила не им, а тем, с кем уже давно была знакома и кого видела каждый день, — Светлане Сорокиной, Евгению Киселёву, Марианне Максимовской. К тому же на акции мне было, в общем, наплевать, а вот лишаться «Кукол», программы «Глас народа», «Итогов» и всего прочего совсем не хотелось.
Сколько дней на значке «НТВ» была красная метка «протест», сейчас не вспомню. На телеэкране разыгрывалась целая драма. Любимцы публики Татьяна Миткова и Леонид Парфёнов неожиданно покидают опальную студию. «Счастливчик» (тогда он вёл такую передачу) Дмитрий Дибров в прямом эфире обвиняет Парфёнова в том, что тот предал Россию и свободу слова. Парфёнов, пробормотав что-то нечленораздельное, удаляется из кадра. На следующий день в школе все шепчутся. Девочка Регина, впоследствии поступившая на факультет международных отношений, говорит, что «зажравшихся журналистов оторвали от кормушки». А мальчик Петя рассказывает, что его родителям рассказал кто-то, которому тоже рассказал кто-то, кто знает Парфёнова, что Парфёнову якобы позвонили откуда надо и пригрозили чем надо и вот только поэтому он сделал то, что надо. Учителя не обращают на нас внимания, а только сами обсуждают то же самое между собой.
Флаг НТВ в окне восьмого этажа Останкино
И вот НТВ объявляет о том, что в воскресенье, такого-то числа, на Троицкой площади в Петербурге состоится митинг в поддержку телекомпании. Папа иронически пожимает плечами. Мама прищуривается и равнодушно выходит из комнаты. А я и вовсе как будто ничего не слышала. Мы держим оборону. Мы стесняемся.
С самого утра папа уходит в неизвестном направлении. У мамы неожиданно возникает срочное дело, надо бежать к подруге. Бабушка вдруг заявляет, что идти на митинг передумала, а лучше поедет в гости к троюродной сестре. Я иду к своей однокласснице Таньке — чтобы с ней вместе отправиться туда, на Троицкую площадь. Я знаю, там будут и мама, и папа, и бабушка, и мамина подруга, и бабушкина сестра (впоследствии выяснилось, что там же был мой будущий муж, а также все мои университетские друзья, с которыми я познакомлюсь через несколько лет). Там будут соседи, учителя, продавцы из нашего маленького магазинчика, там будет уборщица тётя Женя и наша школьная гардеробщица (а вчера говорила, что не пойдёт!). Конечно, на Троицкой площади были далеко не все. И гораздо чаще в те дни, когда готовился митинг, я слышала россказни про «кормушку» и презрительные возгласы: «Да ноги моей там не будет!» Но, честное слово, нас было много! Старых, молодых, богатых, бедных — в общем, разных. Мы были очень счастливые и очень гордые. Мы насмешливо смотрели на прохожих, которые не хотели к нам присоединиться. Мы знакомились. Балагурили. Перемигивались. Улыбались. Не потому, что мы думали, что наш митинг спасёт НТВ. А потому, что знали: нет, не спасёт, зато мы вместе, и вместе, скорее всего, в последний раз.
Митинг на Троицкой площади Санкт-Петербурга, 8 апреля 2001 года
Да как же об этом забудешь теперь, когда мы видели другие «митинги». Сколько раз приходилось стыдливо подходить к кучке понурых людей, которые уныло топчутся, держа в руках какие-нибудь доморощенные демократические плакаты. На них презрительно смотрят соотечественники, проходящие мимо. Здесь — старые диссиденты, маргиналы, неудачники, бабульки в беретиках, городские сумасшедшие, молодые антифашисты с шарфами, намотанными на лицо. Я знаю почти всех. Этот рыжий мальчик — друг Тимура Качаравы, двадцатилетнего антифашиста, которого зарезали пару лет назад. А вон там бородатый анархист, я видела его ещё давно. Я замечаю: все они тоже почти знакомы между собой. Некоторые рассеянно здороваются, кто-то кому-то кивает, кто-то жмёт руки. Кто-то кисло раздает блёклые листовки, в которых нет и не может быть ничего нового. Но каждый здесь — наедине с собой. Даже милиционеры глядят, пожалуй, с жалостью: во дураки! Я хочу уйти, я хочу домой, ведь мои родители теперь дома, и бабушка дома — дома все. А здесь, думаю я, только выжившие из ума психопаты, только унылая демшиза, до которой мне нет никакого дела. Вижу их грязные ботинки, потёртые курточки, вижу усталые детско-старые лица в очках. Мне становится стыдно, и я покорно бреду в сторону немногочисленного собрания.
