«Дрейден-сюита»: Простые вещи
К 80-летию прекрасного петербургского актера Сергея Дрейдена на «Ленфильме» в это воскресенье (19 сентября) покажут документальный фильм Владимира Непевного «Дрейден-сюита». Автор и главный герой представят эту картину. О ней же рассказывает писатель Сергей Носов.
Благословенны обстоятельства, не позволившие Владимиру Непевному обрести оператора к этому фильму! Про Сергея Дрейдена он снял, как увидел — и буквально увидел: только своими глазами. Портрет получился сугубо авторский, исключительно от первого лица, от единственного очевидца, а иначе бы и не получилось, наверное: Сергей Дрейден — явление штучное, уникальное, а стало быть, и режиссерский взгляд на него обязан отличаться авторским своеобразием.
Фильм не рассказывает, а показывает. Нет текста за кадром, нет ничего из того, что могло бы назваться полезной информацией. Герой существует в конкретном кадре, то есть в быту, в жизни, в работе, в заданных обстоятельствах — это и есть содержание фильма. Высказываться на всевозможные темы вроде бы герою свойственно, но и тут часто бывает важным не, что он говорит, а как он говорит, как говорят за него руки, как говорит кто-то в нем, пробуждающийся в момент говорения.
Он, вообще говоря, герой многомирья.
Дрейден — для документалиста подарок. А с другой стороны, подберите-ка ключ к Дрейдену. Характер непрост, и уж явно не тот случай, когда душа нараспашку. Как бы он ни рассказывал о себе, Дрейден — загадка, которую и разгадывать бесполезно. Добро, допустил к себе камеру — иногда ей подыгрывает, иногда не помнит о ней, бывает — не знает. Камера, конечно, помнит о Дрейдене постоянно, но помнит она также и об осторожности — удачу легко спугнуть. Так можно было бы, наверное, снять фильм о диковинной, с непростыми повадками птице, если бы она доверилась наблюдателю, или о вестнике из других миров, подзадержавшемся у нас и что-то такое знающем, что другим неведомо. Иногда камера подолгу остается статичной, как будто отрешенной от объекта внимания, словно — нет, нет, я не на тебя гляжу. Герой существует, как ему хочется, вплоть до выхода из кадра и возвращения. Замечателен эпизод дачной пирушки. Дрейден за пределами кадра произносит застольный монолог, и нам как бы предлагает камера следить за реакцией слушателя, подпирающего рукой подбородок, на самом деле мы следим, как на периферию кадра врывается извне рука Дрейдена, как она живет и энергично работает. Мы не знаем, о чем вещает герой, достаточно того, что он невольно дирижирует, управляет силами неведомых сфер, — вместо него мы слышим Шостаковича, подложенного под весь эпизод, — и этой спонтанной жестикуляции хватает на весь бравурный танец Ломового из балета «Болт».
Трудно понять, как так можно выстроить это, как так можно подловить героя. Какой-то фокус режиссерский. Но в своем роде единственный — в остальном по отношению к материалу режиссер подчеркнуто сдержан. Слово «фокус», кстати, в фильме звучит. На репетиции тюзовского спектакля по Брэдбери способности героя Дрейдена, престарелого Полковника, молодые партнеры определяют по части фокусов, а между тем он маг. «Великий маг!» — взрывается, протестуя, Полковник.
А еще в фильме звучит слово «чудо».
Сергей Дрейден, конечно, не от мира сего (даже в частном смысле — если под миром понимать мир театральный), однако и «от мира сего» — он тоже вполне. Он, вообще говоря, герой многомирья. Он и здесь и где-то там. И еще где-то. С нашим, здешним Сергеем Дрейденом, пассажиром электричек, пешеходом, сотрапезником — всегда еще тот — который «где-то еще». Помимо неразлучной собачки Тиши, этого четвероного Санчо Пансы нашего Дон Кихота, со здешней эмпирической реальностью Дрейдена соединяет множество других привязанностей. Например, у него очень личностное отношение к рукотворным вещам. На нежное высказывание о себе может смело рассчитывать любой незамысловатый предмет — графинчик водки на столе или, скажем, перочинный ножик.
Вот он с великой почтительностью представляет на даче старое шило, «классное, не фабричное»: «Настоящая сталь»! На латунном ободке — число 48, он уверен, что это год.
Игрушечная винтовка на одеяле, игрушечная каска на голове — так он спит в том самом 48-м, это уже на собственной картине (Дрейден — художник, если кто не знал). Елка в углу. Сталин глядит в окно с фасада дома напротив, а на стене комнаты в глубине обозначен другой портрет — отца (родного отца — не отца народа), работа Акимова. Тем временем (вот «воронок») отца увозят на Шпалерную. Потому и не зашторено, объясняет Дрейден, окно, что мама хотела стоять и смотреть вслед уходящей машине. На улицах ночью темно, а перед Сталиным всегда свет, поэтому все видно, — в другие же ночи от этого света защищают плотные шторы: вот эти.
Сам он это называет «овеществлением воображения» и вспоминает о детях, об их восприятии.
А рассказывает он про шторы, елку и каску, в которой спит, про тогдашние реалии быта, эти маркеры времени и судьбы, на сцене музея, где его картины проектируются на экран, и зрители в зале одобрительно хлопают курьезным оговоркам рассказчика, — вот тут и происходит что-то чудесное: иногда он, щедро жестикулируя, заслоняет собою картину, попадая под лучи проектора, так что изображение теперь уже проецируется на него самого, и тогда он частично сливается со своею картиной, становясь бестелесным, бесплотным — и вот он уже там, в нарисованной им комнате, и не совсем человек он, а скорее, дух. Дух, что ли, памяти, детства, мировых сквозняков, что ли. И чем призрачней он сам в лучах проектора, тем достовернее все эти елки, шторы, стулья, шкафы, игрушки, люди наконец, написанные в детской, предельно «наивной» манере.
Тема штор будет иметь бедную рифму в похвале занавеске: «Занавесочка, — скажет, — очаровательная». Диван тоже хорош, но он в полумраке не различим, — это камера застигает героя в дачном закутке, в горизонтальном положении, с томиком неназванного Бродского (Дрейден читает любимого поэта без всякого «артистизма», как-то уж совсем по-домашнему). Единственный источник света — узкое окно, и вот свет лучится в каморку через ту, с какими-то птичками занавеску, тем только, по Дрейдену, и замечательную, что она просто занавеска, но и мы готовы воздать ей должное за почти рембрандтовскую красоту кадра.
Две пластиковые бутылки с водой на рутинной репетиции спектакля превращаются у него в бинокль, которому тут же предлагается прежде не предусмотренное применение, — это его творческая инициатива. Образ мгновенно редуцируется до подзорной тубы — одной бутылки. Сам он это называет «овеществлением воображения» и вспоминает о детях, об их восприятии.
Вот и комната та, с потолком высоким, была написана «по рассказу мамы».
Кажется, только один предмет, показанный в фильме, вызывает у героя настороженность. Это увесистый грифон, золоченые крылья. («Научился ходить получать премии…» — как-то роняет герой по ходу фильма). Дело понятное: логикой фестивального торжества Дрейден призывается на сцену — слушать речь о себе. Пафос награждения он снимает легкой клоунадой — к натуральному восторгу публики, всегда приветствующей самоиронию. Но вот камера подлавливает Дрейдена где-то в холле уже: «Ты никуда не можешь?» — обращается к кому-то из близких, держа премиального грифона. Растерянно: «А куда ты денешь?» И — сама неуверенность: «В сумку?»
