Дмитрий Кубасов: «Иоселиани сказал: „Зачем тебе актерство?“»
На «Ленфильме» с 25 по 27 декабря покажут несколько картин, произведенные студией «Космосфильм» — одной из немногих площадок экспериментального кино России. Откроют смотр «Вертолеты» Дмитрия Кубасова. С ее автором, ушедшим из актерства в документалистику, беседовал Никита Смирнов.
Работу в кино вы начали в качестве актера. После ряда ролей в русском кино в 2008 году исполнили главную роль в «Озере» Филиппа Гранрийё — и это был совершенно иной опыт. Вы говорили, что желание снимать самому возникло после работы с ним. Каким был путь от желания к первому фильму?
Это так — работа с Филиппом стала для меня полной перезагрузкой. Я всерьез увлекся кино, стал ездить на Горбушку и покупать там пакеты со старыми фильмами. Но еще одно событие произошло до того, в Париже, после премьеры «Озера». Оказалось, что переводчик Виталий, который работал на фильме, — друг Отара Иоселиани. Я тогда был молодым, уверенным в себе артистом, поэтому знал, что есть такой великий режиссер, но фильмов его не видел. И вот странным образом я оказался у Отара Иоселиани в гостях. Нас встретила супруга, потом вышел Отар, предложил выбрать, что будем выпивать. Вариантов было всего два, так что остановились на водке. Иоселиани все время что-то рассказывал, выступал в разных ролях, а потом вдруг посмотрел на меня, и говорит: «Слушай. Умные у тебя глаза. Зачем тебе это актерство? Займись лучше режиссурой. Благороднее будет». И после встречи я уже жил с этим ощущением. И, конечно, посмотрел все фильмы Отара Иоселиани.
Жизнь человека сама предлагает сюжет, сама делит его на эпизоды.
А потом я поступил к Марине Разбежкиной. Тогда выбор был небольшой: ВГИК, Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Мастерская Разбежкиной оказалась самым интересным пространством. И это был первый набор школы вместе с Михаилом Угаровым. Марина Александровна показала мне мир, который прежде был незнаком. Я до того не мог представить, что живой человек в кадре — это настолько сильнее выдуманного персонажа и профессионального актера, который пытается меня убедить, что он и есть этот персонаж. Свой первый фильм «Таня 5-я» я снял в школе.
Сегодня все чаще мы видим русских актеров, пробующих себя в режиссуре. Как правило, они снимают себя самих. При этом в неигровом кино актер — это исключенный элемент. Работа в документалистике вас привлекает именно этой возможностью «выключить» свою актерскую ипостась?
Сегодня мне неинтересно существовать в методе, где требуется наличие профессионального актера, сценария. Это перестало работать. Вы знаете, как актеры старого МХАТа готовились к постановке «На дне», ходили в безобразные места, общались с бездомными, черпали материал и затем его презентовали. Сегодня этот сбор материала, эти впечатления сами по себе могут стать кино. Потому что технологии нам это позволяют. Жизнь человека сама предлагает сюжет, сама делит его на эпизоды. В игровом кино эти впечатления затем описал бы сценарист, режиссер за ним переписал, организовал, провел кастинг, скаутинг локаций, и так далее.
Саша Расторгуев это предвидел. Он предугадал Инстаграм с его видео и «историями».
После школы Разбежкиной вы приняли участие в веб-проекте «Реальность». На Ютубе можно посмотреть ролик с вашим «кастингом».
Расторгуев купить
Было не совсем так. Александр Расторгуев пригласил меня работать над этим проектом. В нашей команде были Павел Костомаров, Алексей Пивоваров, Сусанна Баранжиева и Антуан Каттин. Вот этим десантом мы поселились рядом с Останкино, и параллельно проекту «Срок» стали работать над «Реальностью». Я там занимался кастингом, мы выкладывали ролики про героев, которые к нам приходили. И в какой-то момент у Саши возникла идея сделать «неделю Димы Кубасова». Так что в видео я оказался случайно. Оно было для внутреннего пользования, пока Саша не решил, что это складывается в историю. По сути же я был не героем, а соавтором проекта. И «Реальность» стала отправной точкой для фильма «Бабочки». Его главный герой Алексей пришел к нам, и мне стало интересно сделать про него фильм.
В «Бабочках» мы видим историю курортного романа. Алексей, после каминг-аута сбежавший из родного дома, отправляется на кинофестиваль «Зеркало», и там соблазняет юного Гришу, для которого это скорее всего первый гомосексуальный опыт. Всё это, включая их секс, он фиксирует на камеру. Александр Расторгуев в начале 2000-х говорил, что «камера ломает героя»: как только ты начинаешь снимать человека, ты «меняешь его жизнь». Проект «Реальность» в какой-то степени пытался решить проблему посредника, предоставляя героям самим себя снимать. Но разве сама включенная камера не меняет героя? Допускаете ли вы, что, никакой истории с Гришей не было бы, не будь Алексей участником «Реальности»?
А герои влияют на режиссера. Допускаю, что наш метод съемки мог влиять на жизнь героев. Возникало еще одно условие, по которым складывается их жизнь. Но точно сказать, как и на что это влияет, мы не можем, как и предвидеть развитие событий. Если человек не хочет сниматься, ты ничего не сможешь с этим поделать. Должна быть внутренняя потребность в этом совместном проживании. Снимая свою жизнь, Лёша встретил Гришу. Мы точно так же можем размышлять, как сложилась бы жизнь людей из Инстаграма, не снимай они себя.
А тут драматургия выстроилась в классический фильм про отношения. С ощущением влюбленности, разочарованием и очередным расставанием.
Кстати, Саша Расторгуев это предвидел. Он предугадал Инстаграм с его видео и «историями». Меня поражало, как в 2013 году он залипал в нем и в Ютубе, попросту жил там. А я думал, «Саша, что с тобой, а как же автор?» А сегодня это имеет огромную зрительскую аудиторию, потому что зрителю интересно смотреть на человека, когда нет дистанции, нет формы, за которой возникает эта дистанция. Когда я летом пересмотрел в зале «Я тебя люблю» [фильм Александра Расторгуева и Павла Костомарова, снятый непрофессиональными актерами — примеч. ред.]. И мне кажется, сейчас это производит даже более сильное впечатление. Ты видишь, насколько свободным и талантливым получилось это кино в пространстве нашей страны. Не возникает даже мысли, что это какой-то эксперимент, где героям выдали камеру.
Вы не считаете, что в этом случае становитесь соавторами не только фильма, а самой этой истории — как тот человек, который дал камеру?
Вместе с героем? Да, конечно. Потому что герой играет двойную роль: он одновременно творит пространство, и снимает его. Лёша очень интересно снимает вещи — благодаря отчасти таланту, отчасти наивности. Многое вошло в фильм. Я не уверен, что если бы снимал другой человек, из этого что-то бы получилось.
Вы ехали на «Зеркало», уже зная, что будете снимать Алексея?
Да. Лёша пришел к нам зимой, затем вернулся спустя месяц с тем, что снял. Работа же как складывалась — к нам приходили люди, и мы давали простое задание: снимайте себя на всё, что у вас есть, и несите нам. Лёша принес, и это был суперматериал.
Это та часть фильма, которую он провел с матерью — вплоть до признания в своей ориентации?
Да, и еще многое, что в «Бабочки» не вошло. На самом кастинге Лёши не было ощущения, что получится стопроцентный фильм — поворотным событием стало то, что Лёша принес этот классный материал, и стало очевидно, что у него есть желание участвовать в этой истории. Мы дали ему более крутую камеру, у него продолжала развиваться история.
А что это была за история изначально?
Он пришел на кастинг с житейской драмой: расстался с любимым человеком и находился в поиске. Мы все в таком круговороте находимся, или в отношениях, или в поиске отношений. Я знал, что он в поиске, но не мог предвидеть, что будет дальше. И когда Лёша приехал в Плёс [здесь до 2018 года проходил кинофестиваль «Зеркало» — примеч. ред.] и возник местный парень Гриша, у них начались отношения. Потом Гриша поехал в Москву, стал жить с Лёшей, всё продолжалось… Это нельзя было придумать. Наверное, без Гриши история пошла бы в другую сторону. А тут драматургия выстроилась в классический фильм про отношения. С ощущением влюбленности, разочарованием и очередным расставанием.
Когда вам в Плёсе стало понятно, что у Алексея возникли отношения с Гришей, вы осознавали этот как момент удачи — вот, сейчас у вас сложится кино?
Конечно, это был большой сюрприз, в такой момент ты себе говоришь: «Ого!» Гриша дал фильму очень важную волну развития. И многие мне говорили, что для них герой фильма — это Гриша. Мне часто задают вопрос про моральную сторону этого метода. Я считаю, что искусство в принципе аморально. Это некая базисная вещь. Аморально само любопытство к человеку. Художник делает для себя выбор: или он готов с этим работать, или он живет без этой ситуации и решает другие задачи. Нет искусства без стыда.
Угаров говорил нам, что режиссер должен иметь женское начало.
Вы интересовались дальнейшей судьбой Гриши и Алексея?
Я смотрю инстаграм Гриши. Он переехал в Москву, поступил в институт. Где-то перед новым годом я видел его в торговом центре, он был в костюме Деда Мороза и развлекал детей. Насколько я знаю, с Лёшей они больше не общаются. Лёша, кстати, сейчас работает на документальном кинофестивале.
Когда Алексей пришел на проект «Реальность», насколько он интересовал вас именно с точки зрения ориентации?
Скорее, с точки зрения пространства, которое тогда было предметом моего интереса. В этот период принимались законы [о запрете гей-пропаганды — примеч. ред.], об этом много писали СМИ, но всё это было неким политическим взглядом. Меня же интересовал просто рассказ о человеке из этого пространства. Как этот человек становится героем фильма? Какие у этого могут быть признаки? При этом, если мы могли бы поменять Гришу на девочку, ничего бы коренным образом не поменялось. Так что это не то чтобы очень важная составляющая.
В том же ролике с кастинга «Реальности» вы говорите: «Мне кажется, что я женщина». Это экспромт, у которого есть какой-то контекст?
Нет. (Смеется.) При работе над «Реальностью» мы многое себе позволяли. Были молоды, дерзки и бесконечно провоцировали друг друга и среду на отклик. Подобные реплики — часть этой общей атмосферы, которую в том числе создал Александр Расторгуев, который очень любил за нами наблюдать, как за детьми. Уже потом, спустя много времени, выяснилось, что у многих ребят там начались отношения. Как минимум четыре союза возникли тогда.
Но я помню, как Угаров говорил нам, что режиссер должен иметь женское начало. Например, я сейчас целый год снимаю футбольную команду [веб-сериал «Эгриси» — примеч. ред.]. И там одни парни. Ты всё время снимаешь и монтируешь парней. Нормальный пацан уже сам с ними в футбол начал бы играть. Так что в режиссере должна быть некая женская составляющая. Иначе не получится.
«Бабочки» были сняты в 2013 году, а вышли в 2016-м. С чем связана эта пауза?
Через месяц после съемок «Бабочек» я поехал снимать «Вертолеты» [фильм вышел в 2018 году — примеч. ред.]. И дальше возникла неприятная ситуация, когда в монтажном периоде у меня были одновременно два фильма. Сначала я занимался «Вертолетами», потом мне необходимо было закончить «Бабочки», последовательность работ менялась. Кроме того, для «Вертолетов» год писалась музыка, шла очень сложная работа с композиторами. Ребята очень долго не могли сделать точное попадание. На это ушел год.
Ведь можно сесть в вертолет, позавтракать в Норвегии, поужинать в Италии. Планета по сути оказывается без границ, достаточно подняться в небо, чтобы это понять.
Как возникло кругосветное путешествие на вертолетах?
Очень неожиданно. К нам в офис пришел продюсер «Реальности» Алексей Пивоваров и сказал, что его друзья собираются облететь весь мир на вертолетах. Они хотят с собой взять кого-то, сделать фильм. И мне почему-то показалось, что это очень круто. Не с точки зрения самого путешествия — я к этому спокоен, у меня нет зависти к Фёдору Конюхову. Интерес был в том, что на длительное время объектами съемки станут люди, которые для кино, особенно документального, табуированы. Их нет, их — нельзя. Можно поехать за триста километров и снять бабушку. Можно гопников в подъезде. Но я знаю совсем немного примеров, когда в длительном наблюдении участвуют богатые люди. Мне было важно понять, кто они такие, поместить их в пространство кино. Для меня это был вызов, я понимал, что вот эти люди из другой среды многое мне не дадут снять. Мы заранее договорились, что есть зоны, которые я не снимаю, например, в их личных номерах. Кроме того, нужно было найти форму, визуальное воплощение этой истории. Я очень рад, что фильм есть, и за ним стоит ощущение большой проделанной работы.
В фильме есть эпизод, где вас можно увидеть в кадре. Это случайно вышло, или вы какой-то привет передаете?
Это случайность. Просто Миша Фарих [пилот, один из участников путешествия, чей отец и дед также были лётчиками — примеч. ред.] в этот момент говорил о любви, о том, как познакомился с женой. Это невозможно было убрать, потому что этот рассказ сразу задает эту личную интонацию. Мы понимаем, что это не просто герои, которые преодолевают расстояния — это простые люди, у которых есть земная жизнь, и она где-то там. Случайно вышло так, что в момент Мишиного рассказа я хожу-брожу в кадре.
В 2016-м году в отдельных катастрофах погибли герои путешествия Михаил Фарих и Дмитрий Ракитский. Как эти события повлияли на фильм? Если бы вы смонтировали материал ранее, «Вертолеты» были бы другим фильмом?
Для меня это был первый опыт, когда герой фильма погибает. У меня до последнего был вариант монтажа, когда у каждого из четырех участников есть своя история, и они делят экранное время поровну. Rough cut фильма шел три часа. При этом с самого начала я понимал, что главный герой фильма — это Фарих. И на съемках, и на монтаже. Но не мог себе об этом сказать. А когда это произошло, «Вертолеты» стали фильмом-посвящением. Я стал сокращать фильм, и уходило то, что связано с другими героями. Эти трагедии повлияли на атмосферу фильма. Он погрустнел.
Кругосветное путешествие — это такая доза.
В финале мы видим, как герои возвращаются из путешествия, их встречают семьи. И последний план — Михаил Фарих сидит в машине. Смотришь на него, и передается ощущение какой-то опустошенности, которая наступает после главного путешествия. А затем возникает титр о том, что Фарих погиб. Вы в момент съемки эпизода испытывали это ощущение?
Меня поразило, что вот позади кругосветка, сорок три дня подряд по десять часов лёта. И прилетев, Фарих уже договаривается о завтрашнем дне, потому что хочет лететь снова. Это даже не опустошенность, а непонимание: как жить без неба? Именно это свойство сделало Фариха героем для меня. В нем нашла воплощение сама эстетика неба, которая позволяет говорить о том, нужны ли вообще границы. Ведь можно сесть в вертолет, позавтракать в Норвегии, поужинать в Италии. Планета по сути оказывается без границ, достаточно подняться в небо, чтобы это понять.
Для Фариха это было всерьез. Он сделал очень много для того, чтобы развивать малую авиацию в стране, в том числе на уровне законодательства. Миша часто говорил, как энное количество лет назад всё небо у нас принадлежало военным, и ты не мог ничего сделать. Люди где-нибудь на Чукотке сидели на земле неделями. Тебе говорили: нельзя, и всё. Мы летали над Лондоном, там по пятнадцать бортов в воздухе разом, безумное движение — и никаких проблем. А затем были в Охотске. Ничего нет, никакого движения. Сидим. Почему? Такие правила. Миша относился к этому как к абсурду, и постоянно топил за то, чтобы люди могли летать, и это не казалось чем-то удивительным.
Насколько вы ощущали опасность вертолетного путешествия?
С самого начала было ощущение хождения по лезвию. Правда, отчасти в этом можно винить мою аэрофобию. Вертолет в этой ситуации — это уже совсем паника. В первый же съемочный день мы попали в страшную облачность…
Ту, что мы видим в начале фильма?
Да, было очень страшно. Меня спасло только наличие камеры. Роль режиссера позволяет страху уйти: тебе есть, чем заниматься. Но запах опасности присутствовал все время. Герои фильма — такие сильные чуваки, которые справляются с этим. Для них в этом есть что-то вроде наркотика. Что заставляет мужчину под пятьдесят так жить? «В шесть утра у нас завтрак, багаж уже сложен, аэропорт — и вот мы опять в небе». Кругосветное путешествие — это такая доза.
Сейчас вы делаете «Эгриси», ваш первый веб-сериал — о любительском футбольном клубе, президентом которого является Василий Уткин. Что нового вы открыли в этом формате?
Это чертовски увлекательная штука. Обычно ты завершаешь съемки, и можешь спокойно уйти в монтаж. Здесь же серии выходят, а съемки не заканчиваются. И это иной уровень работы с героями. Футболистов команды стали узнавать на улице. Для режиссера это означает, что твой герой видит результат, видит реакцию, и часто закрывается. Сегодня общество вообще довольно закрытое, оно всё время защищается. Ты просто ходишь по городу с камерой, и многие очень агрессивно реагируют. Когда я начинал снимать, камера скорее провоцировала на некую исповедальность. Сейчас наоборот, люди закрываются. Возможно, это связано с самим проектом. Но есть и другая сторона. То, что это футбольная команда, даёт ребятам возможность отдохнуть от съемок. То есть, если с ними только что была серия, а это стресс — видеть комментарии на Ютубе про себя, видеть себя в пространстве кино — то мы можем снимать других героев. Это непрерывный процесс работы, но если закрываются все — сериал дальше невозможен.
Мы рассказываем про новое поколение ребят, которым по двадцать лет, они слушают Фейса и Фараона, укоренены в московской среде и при этом из разных социальных страт, с разным достатком.
Вы думали о том, чтобы дать игрокам возможность самим снимать себя?
У нас был такой опыт. Один из игроков, Витя Кравченко, работал в Газпроме. Московское отделение решили закрыть, Вите с семьей предложили переехать в Петербург. А он сам из Томска, Москва ему очень понравилась. Он не согласился, и написал заявление об уходе. В «Газпроме» нам не разрешили съемки, так что мы дали Вите GoPro и попросили снимать последние дни до увольнения. И он снимал три дня свой офис, начальников. Он наснимал целых пять часов, и вышла серия с историей того, как Витя увольняется — в никуда.
В одном из интервью вы сказали, что фильмом «Алёхин» хотели сломать стереотип о том, что в Москве не снять документальное кино. «Эгриси» вам интересен как возможность снять с разных сторон столичную жизнь?
Да, в этом есть некая гуманитарная задача проекта. Мы рассказываем про новое поколение ребят, которым по двадцать лет, они слушают Фейса и Фараона, укоренены в московской среде и при этом из разных социальных страт, с разным достатком. Так что это сериал про сейчас.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»