Эмили Дикинсон — Сад готов / сделан
В этом году поэзия Эмили Дикинсон кажется актуальной как никогда. В чем же дело? Полина Барскова написала для нового номера «Сеанса» о ней, ее стихах и гербарии.
Грязь сейчас очень глубокая, экипажи стоят в ней по самые животы, зато эпигея приоделась в розовое, и все оживает.
Из письма Эмили Дикинсон
В своем письме подруге Эмили Дикинсон описывает рай как сад, «которого мы еще не видели». Трудно представить, кому из жителей Амхерста за всю его историю этот городок мог бы больше прийтись по вкусу, чем ей, — именно таким, каким он предстал сейчас.
СЕАНС – 75
Та, которую сначала назвали «красавицей Амхерста», а потом стали называть «отшельницей Амхерста», вероятно, изумилась бы этой пустоте и этому яростному цветению холодной весны: и тут же превратила бы все это в стихи — одновременно очень населенные, густые, но и просторные, наполненные пространством и призраками.
Ее нарядный домишко (вернее, домишки ее причудливой зажиточной семьи) красуется по самой середке пижонского городка-выскочки, рядом с ним сад/огород, куда уж точно в пору зрелости она в основном и выходила.
В последние годы из-за развивающейся болезни глаз она боялась ослепнуть и ходила к своим растениям либо на рассвете, либо ночью с керосиновой лампой, работала стоя на коленях, подстилала любимый старый красный плед.
Автор гербария и автор стихотворения имеют много общих задач: например, срочность.
Ботаника была первым увлечением Эмили, поэзия вторым, шла по уже проторенному в снегу пути.
Гербарии занимают значительную часть ее архива, теперь хранящегося за семью печатями в библиотеке Гарварда. Выдают его исследователям в самых редких случаях — по причине хрупкости. Ученые пытаются понять связь между ее стихами и ее цветами. Автор гербария и автор стихотворения имеют много общих задач: например, срочность. Записывать стихотворение и засушивать (press) цветок нужно срочно, иначе и то и другое исчезнет, распадется, изменится до неузнаваемости.
Дикинсон не смогла и не захотела быть опубликованной, известной при жизни.
С наступлением весны она отправлялась в свои ботанические экспедиции в сопровождении соседских детей и огромной собаки неясных кровей по кличке Карло. Одна из ее юных спутниц годы спустя записала впечатление об этих походах: «Она шла впереди, потом я, а за нами торжественно брел громадный Карло. Однажды она обернулась и сказала мне: „Знаешь, Грэйси, я верю, что, когда я попаду в рай, Карло выйдет встречать меня первым“». Когда пес умер после шестнадцати долгих лет жизни, Эмили написала подруге: «Карло умер, научи меня, как теперь быть».
Холодная медленная весна.
Первыми в ее саду зацветали:
Эпигея ползучая (из семейства вересковых)
Кандык американский (мелкие желтые цветы, луковицы
можно употреблять в пищу)
Болотная орхидея
Имена цветов в гербарии прописаны на латыни.
В стихи они проникают под своими «простыми»
именами:
Кровянка
Незабудка
Или удивительные русскому уху:
Любовь-в-тумане
Подштанники путешественника
Язык цветов и в XIX веке был языком чувств, языком любви, словари «языка цветов» постоянно переиздавались с новейшими толкованиями и добавлениями. Копия Дикинсон зачитана основательно.
Один из ее позднейших издателей сравнивал ее стихи с капризными ростками.
Эмили Дикинсон была прекрасно образована, избалована, любима своими близкими и невероятно ранима. В контексте настоящих записок трудно не представить ее цветком, совершенно не желающим цвести для кого-то, выбирающим цвести просто: сама по себе. В данный момент являющаяся самым знаменитым, влиятельным, изучаемым американским поэтом, Дикинсон не смогла и не захотела быть опубликованной, известной при жизни. Столкнувшись с миром официальной (чего уж, в первую очередь мужской) американской литературы своего времени и получив первую дозу критики («слишком эмоционально, слишком странно, слишком вычурно»), Дикинсон поняла, что все это не для нее: ее обильное и, да, странное наследие так и исчезло бы, если бы не родственницы (а некоторые шепчут «возлюбленные»), почитательницы, углядевшие в этих диких, накарябанных паучьим почерком строфах очень важное послание для них, да и для нас всех.
Примечательно, что при всей ее сегодняшней славе Дикинсон оказывается отчасти и Неизвестным поэтом: мы по сей день (несмотря на тысячи ее писем тогда — многие из них уничтожены — и сотни исследований сейчас) не умеем ничего понять о ее частной жизни: кого любила, почему выбрала одиночество, почему не стала бороться за литературную карьеру. Один из ее позднейших издателей сравнивал ее стихи с капризными ростками, а ее саму с упрямым садовником, сопротивляющимся элементам жестокой природы.
Дерзкая огневушка-поскакушка в юности, она с годами все менее нуждалась во внешнем мире.
Это была очень частная жизнь и жизнь, прогрессирующая к одиночеству. Дерзкая огневушка-поскакушка в юности, она с годами все менее нуждалась во внешнем мире. Вот как в письме она формулирует свой отказ прийти на праздник: «Я надеялась увидеться с вами, но боюсь, что ничего не смогу сказать при встрече, мои собственные слова то обжигают, то леденят меня, а температура чужих слов мне совершенно чужда».
В своей комнате она писала стихи и посылала их самым близким, спускалась в кухню, чтобы печь хлеб, спускалась в сад, чтобы наблюдать, и пестовать, и привыкать к смерти цветов и их возрождению: год за годом.
P. S.
Эмили мила
Она уа уа
Ошуйцу у нее брюква
Одесную брюквенная ботва.
Брюква! — обращается Эмили —
Ты глава
Новой Англии,
Крупная черная живая
Из подвала тленного выкатываешься рождаешься
В подол ледяной весны,
Цинготные десна
В тебя вжимая
Тобою держимся мы.
Снег падает в грязь.
Грязелистник прободает лед.
Эмили прикрывает рукой желтозубый рот,
Смеясь
Тревожненько/тихонечко как койот.
