Георгий Данелия. Путь к причалу
В книжке «Тостующий пьет до дна» один из самых смешных рассказов — про похороны. Мосфильмовцы хоронят Александра Яблочкина, хорошего и дельного человека. Он работал на «Афоне» директором картины, до премьеры не дожил — упал замертво на студийной проходной. Кто читал «Тостующего…», тот наверняка хохотал над стареньким раввином, упорно путавшим на холодном ветру, кто из родни кем приходится усопшему, а также над тупым советским номенклатурщиком, полетевшим вместо гроба в свежевырытую могильную яму под звуки гимна СССР в исполнении пригнанного им на кладбище оркестра.
«Когда придет время и мне уходить, — заканчивает свой рассказ автор, — я очень хочу уйти так же. Не болея и внезапно, никакого не мучая. И чтобы на моих похоронах тоже плакали и смеялись». Уйти так же у Георгия Николаевича Данелии не получилось. Болел, мучительно и долго. На похоронах я не был, не знаю, смеялись ли там, как ему хотелось. Плакали, уверен, горько.
Думаю, горечь — одно из ключевых понятий в разговоре о комедиографе Данелии, если так уж необходимо числить его по комедийной части. Горечь, горесть. «Печальная комедия» — этим титром после пролога открывается история Андрея Павловича Бузыкина, и авторская печаль не светла — горька. И жизнь у героя-плута (совсем не героя и вовсе не плута) безвыходная, горестная.
Жизнь, по Данелии, несуразна и горестна до смешного, но в проявлении чувств автор всегда по-мужски сдержан. (Сдержанность — тоже ключевое понятие.) Один из начальных кадров «Осеннего марафона», показательно снятый с той же нижней точки, с которой камера каких-то пятнадцать лет назад радостно провожала в жизнь подтянутого метростроевца Кольку, — скупая горькая насмешка над былыми надеждами. Теперь не юный Колька уезжает вверх по эскалатору, а не очень-то молодой, вымотанный собственным марафоном переводчик Бузыкин косолапо взбирается по ступенькам вверх, пытаясь куда-то поспеть и наверняка не поспевая.
Для меня «Осенний марафон» — совершенный фильм. В нем все, из чего состоит кино, волшебным образом приведено в живое согласие со всем. Волшебным образом и режиссерской рукой. История кино располагает фильмами гениальными, но гениальность всегда болезнь, и «Осенний марафон» с его абсолютной гармонией не в том списке. Однако он совершенен, настаиваю.
«Осенний марафон», «Мимино», «Не горюй!» и другие главные фильмы режиссера Данелии изъедены зрительскими глазами до дыр, обсуждены и исписаны критиками вдоль и поперек — и какие сейчас тут добавишь слова, кроме слов любви, которая в словах не нуждается?
Не слова же признательности.
Думаю, если уж позволить себе что-то говорить, то о других фильмах этого автора — окраинных. О фильме, с которого началось большое кино Данелии, и о фильме, которым оно завершилось.
Первый называется «Путь к причалу».
Вгиковские короткометражки студента Данелии — утраченный, скорее всего, безвозвратно и оставшийся легендой «Васисуалий Лоханкин» и «Тоже люди» по Льву Толстому — были пробой голоса. «Тоже люди» — это еще очень пятидесятые годы советского кино с осторожными проблесками шестидесятых.
Полнометражный дебют «Сережа» личным режиссерским делом признан быть не может — он подписан двумя именами. Ретроспективно (глядя сквозь фильмографию Данелии и его соавтора Игоря Таланкина) понимаешь, как много там именно от Данелии, и все же «Сережа» принадлежит им обоим неразделимо.
«Путь к причалу» — это еще не совсем Данелия. Он сделан на подступах к самому себе. Шлюзы откроются через год, когда родится «Я шагаю по Москве».
«Фортуна» — последний фильм, снятый на пересменке веков, — это уже почти не Данелия, увы. Он звучит устало, зачастую вообще мимо главных нот автора и вызван к жизни далеко не той энергией, какая рождала и питала его лучшее кино. Рискну предположить, что в судьбе Данелии мощная авторская потребность высказаться последний раз вполне воплотилась в «Кин-дза-дза». «Паспорт» и далее — это все же фильмы человека, которому по большому счету уже ничего не хочется нам сказать. Да и пусть. Он слишком много важного сумел сказать нам прежде.
Как бы там ни было, в двух окраинных фильмах подлинный Данелия — распознается. И улавливать его там — в тени шедевров, в зачатке, в остатках — интересно.
Так вышло, что обе эти истории — морские. В «Пути к причалу» спасательный буксир «Кола» доставляет в порт последней приписки «Полоцк», поврежденный еще в войну и застрявший беспомощным ржавым скелетом на островах Новой земли. В «Фортуне» путь к последнему причалу держит одноименный доходяга-сухогруз, некогда выигранный в карты (отсюда и имя) своим нынешним владельцем и капитаном Фомой Арчиловичем.
«Фортуна» плывет по Волге, так что, строго говоря, сюжет у нее не морской, а речной, но это нюансы. Пошлая метафора морского-речного рейса как жизненного-авторского пути нам с вами тут не пригодится, спасибо. Георгий Николаевич с его острым нюхом на глупость и пошлость нас просто не понял бы.
Ограничимся констатацией: рифма налицо. Она здесь не единственная.
Взять хотя бы мотив отцовства, один из важнейших у Данелии. За подтверждениями далеко ходить на надо. Колька из «Я шагаю по Москве» — безотцовщина: его отец со всеми своими братьями погиб на войне, и ранняя Колькина самостоятельность наверняка впрямую обязана этой утрате. Папаша в «Совсем пропащем» — беспробудный опустившийся пропойца, клейма ставить негде, но для Гека Финна он, черт возьми, все равно родной отец, и только совсем уж мрачное алкогольное папашино безумие заставит верного Гека бросить его на произвол никчемной судьбы и сделать ноги. Бездетному соколу Валико маленький черноглазый племянник Варлаам, прижитый сестрой от мерзавца Папишвили, — родней сына. Бузыкин страдает не в последнюю очередь из-за невозможности найти общий язык с повзрослевшей дочерью. И так далее.
А начинается все (если по уговору не трогать «Сережу», а значит, и отчима Коростылева, заменившего Сереже отца) в «Пути к причалу». С пятнадцатилетнего Васьки и боцмана Зосимы Росомахи, к которому, несмотря на всю его нелюдимость, тянется Васька, чей отец, как позже у Кольки, погиб в войну. «Я отца и не видел никогда, привыкнуть не успел, — рассуждает Васька. — Это хорошо, да?» — «Да, повезло крупно», — откликается с невеселой усмешкой рулевой Марат. Мощный удар по заскорузлой броне, в какую сам себя заковал старик Росомаха, — его случайная встреча на пристани с Марией, которую он поматросил пятнадцать лет назад и которая, оказывается, родила от него сына. «Почему не сказала? — оторопело выговаривает он гордячке. — Разве бы я от родного сына отрекся?!» Все эти годы Зосима прожил в уверенности, что детей у него нет и уже не будет. Чуждый сентиментальным штучкам автор уклоняется от встречи отца с сыном: придя к Марии, Росомаха видит на столе записку «мама, пошел на танцы». Ждать сына не может — пора на борт, и так опаздывает. Свидеться им уже не придется.
Веселого в этой коллизии мало, но смешного в первом фильме Данелии много. Виктор Конецкий, написавший сценарий по собственной повести, — отличный писатель, и его чувство юмора одной группы крови с данелиевским. Провожающий «Колу» чукча Герасим с собачкой, детский радиоспектакль «Доктор Айболит» по громкой трансляции на весь порт, моржовый клык, с которым носится Васька, пытаясь всучить его то одному, то другому, его вопросы вроде «а правда, что Содом и Гоморра погибли при взлете марсианской ракеты?» — все это формирует жизнь фильма, его интонацию.
Любознательный и деятельный шалопай Васька, из-за которого капитану «Колы» пришлось списать на берег бурого медведя, ходившего с командой в рейсы, через сорок лет объявится на борту «Фортуны» лихим Толиком, которого после смерти его отца, закадычного друга, усыновил Фома Арчилович и взял к себе матросом. Годы берут свое: щедрый Васька бескорыстно пристраивал хорошим людям добытый им клык — оборотистый Толик с ходу пытается всучить клиенту презервативы, персидскую расческу и сатин.
Алексей Тимм, приложивший руку к сценарию «Фортуны», скажем со всей определенностью, далеко не Конецкий. Не имея постфактум возможности определить вклад каждого из соавторов в сценарий, я могу сделать это гипотетически, будучи знаком с сольным творчеством каждого.
Предполагаю, что капитан Фома Арчилович и все с ним связанное — это прежде всего Данелия. Фильм снимался в 2000-м году, Евгения Леонова уже шесть лет нет на свете, и, значит, без Вахтанга Кикабидзе, второго своего любимца, Данелии было здесь не обойтись. Валико тосковал по большой авиации, а когда мечта сбылась — родные горы позвали обратно. Фома ходит на колымаге «Фортуна» и, говорят, скучает по былым дальним плаваниям. Нехватку морской романтики восполняет личным авантюризмом заядлого картежника. Мизандари, кстати, тоже авантюризму не был чужд: забросить службу вертолетной доставки голландских кур и индийских фильмов в грузинские деревушки и рвануть за летчицким (а заодно и мужским — к Ларисе Ивановне) счастьем в Москву — разве не авантюра? Самая настоящая.
Почти все остальное — расхожие обстоятельства и приметы конца девяностых, дешевые криминальные коллизии и прочая шелуха — с большой долей вероятности фантазии Данелии не принадлежит и уж точно от нее отслаивается. В «Фортуне» слышится даже брюзжание, в котором Данелия не был замечен никогда. Тем не менее, это — его фильм. Не получившийся, но его. Внутренняя принадлежность удостоверяется последним кадром — единственным по-настоящему данелиевским в «Фортуне».
Фома Арчилович, который казнит себя за то, что когда-то оставил свое судно раньше, чем сошел на берег последний член экипажа (никто, впрочем, не погиб), решает в финале фильма свести счеты с жизнью, как полагается настоящему мужчине и капитану. Облачившись в парадную форму, он торжественно ждет, когда «Фортуна» с ним на борту уйдет под воду. Сухогруз невдалеке от берега погружается в Волгу, Фома погружается вместе с ним, уже над водой видна только седая голова в капитанской фуражке. Вот-вот должна скрыться и она, но отчего-то не скрывается.
«Епть, отмель!» — облегченно восклицает старый механик. Фома разводит руками: не суждено, судьба. Фортуна.
Да, вот еще что важно: если мне не изменяют память и внимательность, ни в «Пути к причалу», ни в «Фортуне» не слышна песня про Марусеньку, которая мыла белые ноги на речке, на речке, на том бережочке.
