Разум реактора — система распада в «Чернобыле»
«Сеанс» подводит итоги года. В своем 73-м номере и на сайте. Одним из самых обсуждаемых сериалов 2019-го в России стал «Чернобыль», сделанный HBO. О катастрофе как поворотной точке истории пишет Алексей Артамонов.
СЕАНС – 73. «F**K»
«Для них справедливый мир — это разумный мир. В Чернобыле не было ничего разумного. Все, что произошло там, было безумием», — наговаривает на диктофон в начале первой серии «Чернобыля» Валерий Легасов, ключевой член правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, прячет кассеты со своими свидетельствами на улице, возвращается домой и вешается — ровно два года спустя после самой крупной техногенной катастрофы в истории человечества. Так же поступил в реальности его прототип.
Валерий Легасов
Джаред Харрис в роли Валерия Легасова
«Чернобыль», несомненно, стал знаковым явлением массовой культуры. Сериал посмотрели миллионы, неделями не стихали споры относительно достоверности изображенных событий, герои фильма и отдельные сцены породили множество мемов, то есть вошли в современный фольклор. Механика события, одного из центральных в цепной реакции распада Советского Союза, стала частью коллективного воображаемого. Но что именно так завораживает в этом зрелище, созданном американским телеканалом HBO?
Помимо прекрасных актеров, операторской работы и прочих формальных аспектов, о которых сказано уже немало и на которых в этом тексте фокусироваться нет смысла, прежде всего, две вещи. Первая — невероятная аутентичность воспроизведенного на экране мира позднего социализма, которую в своих рецензиях не отметил только ленивый. Дотошность в воскрешении материальных аспектов этого мира — деталей быта, одежды, интерьеров — создает ощущение, схожее с эффектом от тотальных инсталляций Ильи Кабакова, которые он создавал преимущественно за рубежом для иностранных зрителей (таковыми являемся и мы сегодня), чтобы впустить их внутрь контекста своего творчества и приблизить к пониманию советского как такового. Эта тотальная аутентичность функционирует как машина времени, переносящая нас во вселенную советского проекта, насквозь идеологизированного и построенного на принципах научной рациональности и веры в исторический прогресс. И в сердце этой непогрешимой веры в возможность рационального преобразования мира (на атомной электростанции, в системной безопасности работы которой были убеждены все) происходит — и тут мы переходим ко второму ключевому моменту — событие, не укладывающееся в заданные схемы научного описания, — катастрофа, необъяснимая поначалу для ученых. Уже в первой серии одной из основных аффективных составляющих является гипнотическое зрелище непоправимой ситуации, осознать которую инженеры не в состоянии. Они совершают бессмысленные самоуспокоительные попытки контроля над тем, чего больше нет: охладить реактор, которого уже не существует, следить за пультом управления, который больше не функционирует. В ночь с 25 на 26 апреля 1986 года в 4-м энергоблоке разверзлась бездна, продолжающая зиять и под сооруженным впоследствии защитным саркофагом. Это дыра не только в советской системе, которую авторы сериала пытаются объяснить недостатком правды и несовершенством советского политического устройства, но и во всем западном проекте Просвещения, в парадигме которого мы все еще живем.
В документальном фильме «Колокол Чернобыля» (1987), впервые показавшем последствия аварии и работу ликвидаторов, видно, как участники и свидетели отчаянно пытаются объяснить для себя произошедшее рационально, придать ему проективный смысл. Именно из этого фильма Крейг Мэйзин и Йохан Ренк позаимствовали многие сцены, включая уборку «биороботами» (то есть мобилизованными советскими гражданами) радиоактивного графита с крыши станции или съемки мозаичного панно «Кузнецы современности», находящегося на стене киевского Института ядерных исследований. Сейчас говорят о необходимости дальнейшего усовершенствования ядерных технологий или об уроках Чернобыля, которые должны послужить ускорению ядерного разоружения. Похожую операцию пытается совершить и сценарист сериала, сублимируя свой ужас перед историей чернобыльской аварии в энергию этической перенастройки демократических институтов: противостояние правды и лжи он делает центральной проблематикой фильма. Сегодня ведь тоже не все спокойно в датском королевстве, и «Чернобыль» читается как аллегория невидимых угроз современности. Если бы сериал не попадал в коллективные страхи XXI столетия, которые не объяснить радиационной паранойей, он не был бы так популярен. На смену вере в социалистический прогресс пришла безальтернативная вера в рациональность рынка, но, как показывает реальность глобальных кризисов, его механизмами экспертные операторы способны управлять в еще меньшей степени, чем мирным атомом. Им ничего не остается, кроме как поддерживать движение потоков, толкающих мир к катастрофе, и убеждать себя и нас, что все под контролем, хотя пульта управления явно не существует.
В СССР Чернобыль стал поворотной точкой в политике гласности и истории советского телевидения как ее проводника, что впоследствии, наряду с другими причинами, привело к распаду всей системы (в первом советском художественном фильме об аварии, который назывался «Распад» [1990], распад атома рифмуется с распадом общественных отношений). Как подробно в своей статье показала Саша Новоженова1, политический кризис в Советском Союзе привел к идеологическому выхолащиванию и архаизации телевизионного медиума, что вывело на первый план гипнотическое воздействие телесигнала и дало дорогу таким людям, как Чумак и Кашпировский. Вкупе с социальным распадом и массовым страхом невидимого радиационного влияния, этот процесс привел к всеобщим параноидальным фантазиям об электромагнитном воздействии КГБ на сознание граждан. Сегодняшний мир, благодаря новым коммуникационным медиа, в полной мере получивший и гласность, и ускорение, судя по риторике сериала «Чернобыль», не приблизился к правде и идеологической прозрачности. Паранойя невидимого внешнего вредоносного воздействия процветает в изменившейся медиалогической ситуации сегодня, пожалуй, даже в большей степени, чем в России начала 1990-х, что говорит о продолжающемся политическом кризисе. И если борьба за правду в мире «Чернобыля» — это реакция на fake news и post-truth, то тихий ужас перед всепроникающей радиацией — это отражение страха перед невидимыми троллями и алгоритмами, способными через социальные сети влиять на политику и сознание масс.
1 Новоженова А. «Вы можете положиться на меня» Гии Ригвавы. Видео, гипноз и телевидение в период перехода к постсоциализму //syg.ma. 2019. 19 янв.
Дабл-фичер восприятия — «Чернобыль» как диалог
Однако есть у «Чернобыля» и еще один важный аспект, который связывает его с актуальными проблемами современности — это, конечно, аспект экологический. Катастрофа 1986 года поставила перед миром вопросы, которые до сих пор не решены, и это вызов не моральный, а политический. Экологическая проблематика давно стала интернациональной, и старые модели рационализма не способны дать на нее ответы, что получило свое отражение и в сериале, — сложно игнорировать абсурдность идеи контроля за радиоактивной зоной с помощью четко прочерченных границ. Лишь интернационализм экологической повестки и движения политической экологии, не сводящейся лишь к узко понятой защите окружающей среды, но включающий в себя и ментальную, и социальную экологию, как в проекте «Трех экологий» Феликса Гваттари, мог бы стать основой новой разумности, единственно способной придать смысл чернобыльской катастрофе, ее жертвам и ее героям. Ликвидация этой аварии, которая никогда не заканчивалась, невозможна без новых форм коллективной саморегуляции, экологии воображаемого и борьбы с технократами, регулирующими риски в соответствии с экономикой выгоды. Иными словами, Чернобыль — в каждом из нас, и этот реактор продолжает гореть, взывая к постоянной пересборке, производству новых решений и возвращению доверия человечества к самому себе.
