Братья по несчастью
Очередная страница бесконечной «энциклопедии русской жизни». Может статься, что и «энциклопедии русской души» (не по Виктору Ерофееву, автору одноименной книги, а — в лучших традициях — по Достоевскому да Чехову). Вот только название для статьи или главы, в которую надобно включить эту страницу, хочется выбрать не то чтобы в прямом смысле нелитературное, но уж точно не вполне книжное. Если обойтись без эвфемизмов, Прошкин снял кино про бессмысленное и беспощадное «русское лузерство».
По словам сценариста «Миннесоты» Александра Миндадзе, это «история про то, как катапультироваться из тьмы в дом с бассейном, с Майклом Джексоном, со слугами и мартини». Подобная трактовка требует небольшого уточнения: вожделенная «катапульта», вокруг которой на протяжении всей ленты расхаживают герои, так и не срабатывает, в финале же и вовсе ломается. Слово «вокруг» здесь не случайно — оно вполне точно характеризует безысходную повторяемость экранных событий, диалогов и лиц, на которых изначально лежат
глубокая печаль обделенности и печать обреченности. Лица эти принадлежат двум братьям, хоккеистам безвестного провинциального клуба. Старший Михаил (Горобченко) дни и ночи напролет утверждает свою маскулинность — на тренировках беспрестанно демонстрирует неисчерпаемую агрессию, а остаток сил отдает любви к жене и любовнице, совершенно неразличимым внешне. Младший — Игорь при белом свете сосредоточенно и ответственно гоняет шайбу, ночи же проводит в одиноких «снах о
Смотреть на этих двоих и скучно, и грустно. Младший, подобно одному знаменитому лебедю, все рвется в облака; старший, до чрезвычайности напоминая не менее известного рака, пятится назад, а золотая рыбка, посулившая нежданную удачу, превращается вдруг в зубастую щуку — и тянет обоих в мутную воду. Нетрудно догадаться, что вода эта не из бассейна у собственного дома в далеком штате на Среднем Западе. Узнать, что в конце концов произойдет с ценным «возом», совсем не любопытно — по той простой причине, что сами герои слишком скоро теряют к нему подлинный интерес. Их куда больше занимает неожиданно сложное устройство собственного внутреннего мира, который состоит сплошь из тугих нервных узлов и душевных нарывов. Это нормально для русской души, которой вообще свойственно разменивать драгоценное настоящее на увязывающую тоску по прошлому и нервический страх перед будущим. Но всякий же русский отличается той удивительной неповторимой (скорее сердечной, чем умственной) рефлексивностью, которая
становится для него либо источником мучительных, но преодолений, либо боязливых топтаний на одном месте. Это, если угодно, две мировоззренческих модели — не так-то просто разобраться, какую на самом деле имели в виду Прошкин и Миндадзе, но четче вырисовалась в итоге вторая. Та самая, по которой существуют люди, чья жизнь проходит, пока они строят планы на будущее; они не всегда опаздывают, но всегда приходят не вовремя. От первой модели авторы окончательно отказываться тоже не стали: сберегли для младшего брата. Но сберегли ценой откровенно топорного разрыва его мучительной связи со старшим.
Сам по себе разрыв был предсказуем, вот только характер его укрепил ощущение предрешенной безысходности для обоих героев.
