Сергей Соловьев: «Благородство больше не работает»
Вы, наверное, единственный режиссёр, который целенаправленно работает с жанром «фильм для детей и юношества», как его раньше называли. И вот сейчас появляется Лера Гай Германика, которая делает «Все умрут, а я останусь», и теперь еще «Школу». Не знаю, видели ли вы?
Немыслимый успех Гай Германики — это абсолютно точно найденная точка Q. Гениальность пиара Константина Львовича Эрнста в том, что он сделал грандиозное событие тогда, когда в общественной жизни вообще нет никаких событий. Только кошмары — вроде разбившегося польского самолёта. Посмотрев одну серию, я понял, что мне не нужно смотреть остальные: все это может продолжаться сколь угодно долго, и никакого сущностного изменения не произойдёт, кроме этого пустого барабанного боя общественного интереса. Всегда печально, когда болезненнейший участок жизни любого человека в мире, и особенно, человека искусства, переводится в плоскость общественной дискуссии и поглощается ею.
Благородная гражданственность — очень хорошая вещь, но она упрощена до решения проблемы на уровне исполкома.
Что значит для вас этот жанр «школьного фильма»?
Я был очень рад, что в своё время правильно нащупал среди болотистой и зловонной местности кочку, на которой можно простоять на одной ноге. Это какой-то запасной аэродром на случай плохой погоды. В этой зоне можно говорить, что в голову придёт. Все вылезали из говна через эту волшебную конъюнктуру отрочества и юности. В этом жанре работали замечательные, грандиозные люди: Гена Шпаликов, Юра Клепиков. При этом вся эта территория удивительно благосклонна к халтурному образу мыслей, там легко можно быть злонамеренным негодяем-халтурщиком.
Я правильно понимаю, что это такая ниша, в которой проще и удобнее работать…
Работа в этом пространстве всегда носит двоякий характер. Этот жанр предполагает говорение на общественно полезные темы с максимальной гражданской смелостью. В «прогрессивном» обществе сразу возникает огромное количество положительных вариантов решения проблемы — тогда как ни у одного здравомыслящего человека не может возникнуть никакого варианта решения проблемы, кроме как повеситься в уборной. А здесь вроде как ещё можно что-то сделать. Можно директора повесить, другой найдётся. Благородная гражданственность — очень хорошая вещь, но она упрощена до решения проблемы на уровне исполкома.
Случайность ли то, что «новая драма», Германика и Эрнст сошлись в этой точке сегодня, в 2010 году? Могли ведь сделать фильм про армию или про космонавтов, а сняли про школу.
Нет, не могло быть случайности про космонавтов. Когда Герман-младший сделал про космонавтов, никакой общественной дискуссии не было, потому что там нет директора, которого можно повесить.
То есть, всё дело в директоре, условно говоря?
Да, условно говоря, всё дело в директоре.
А как же быть с протестной энергией, которая становится безопасной на этой территории? Чем считать показ «Школы» на «Первом» — провокацией или нелицемерной попыткой вытащить что-то новое?
Это стечение обстоятельств. Это не провокация «Первого канала», потому что сейчас такое время, что никто не борется за то, чтобы Марсель Пруст стал частью нашей жизни. Это просто правильное поведение в сложившихся обстоятельствах. И их не сложили, эти обстоятельства. Они сложились задолго до этого.
Почему вас в эту точку Q потянуло в 2010-м году, в «Одноклассниках»? В «Ста днях после детства» школьная тема была «запасным аэродромом». Но сейчас все пути как бы открыты, бояться нечего.
«Слабо умные» и безмятежные
Должно было быть абсолютное отсутствие даже муляжей общественной полезности. У меня есть такое ощущение, может быть, это веяние времени, что самое общественно полезное сейчас — это общественно бесполезное. В этом моя глубокая убеждённость. Самая общественно полезная картина — это Лёшина херня — «Жмурки», она мне доставляет огромное удовольствие своим дебилизмом. У меня-то кино хоть слабоумное, а у него дебильное. Чудесное откровение такого высочайшего класса. Я не ищу новых контактов для того, чтобы вставить себе в жопу иглу с омоложивающим раствором. Мне просто гораздо интереснее общаться с Соней Карпуниной, чем с любым из моих ровесников. Чего она мне сообщила? — ни хера. Получение общественно полезной информации нулевое. Но интересно. С кем-нибудь из моих любимых однокашников, которые мне сообщают исключительно полезные вещи, нам есть, о чём поговорить, но неохота. В какой-то момент я уже стал Соню подзадоривать, говорю: «Может, ты что-нибудь осмыслишь с жизнью?». Она говорит: «Какой жизнью? Какой смысл? О чём вы?». Поэтому я себе говорил: «Очень хорошо, это должно быть абсолютно слабоумное кино».
Проблемы, которыми занимается искусство, если это искусство, лежат вне сферы общественных институций.
Мне всё-таки кажется, что вы немножко лукавите.
Нет, это исключается. А чего лукавлю, скажи?
Не опасались ли вы того, что, убрав даже муляжи концепций, вы окажетесь перед лицом бессмысленности: герои как молекулы в броуновском движении — они ничего не понимают и, главное, не хотят понимать — зачем они здесь и что с ними происходит.
Но эта пустота поколения, это броуновское движение и даёт, как ни странно, ощущение смысла и гармонии. Я не хотел бы заменять броуновское движение на движение поезда из пункта А в пункт В и грешить против истины. Когда я закончил «Одноклассников», то на перезаписи подумал: «Что же мне это напоминает? — „Я шагаю по Москве“». Ведь как ругали Гену за то, что он продал высокие идеалы заставы Ильича в своей бессмысленной, безыдейной, более того, исключительно подлой и конъюнктурной картине «Я шагаю по Москве». Это же была огромная общественная дискуссия. Меня, как и его, всегда интересовало то, как нормальный божий человек проходит через придурства времён. Исключительно важна частность, не общность, а частность, а в частности ещё другая частность. С художественного упорства и упрямства в подробностях начинается искусство. Проблемы, которыми занимается искусство, если это искусство, лежат вне сферы общественных институций. Такова природа. Если это решается в сфере общественных институций, значит здесь что-то не очень правильно с точки зрения характеристических категорий личности.
А вот эти все люди, которым в 80-е, 90-е, 2000-е было по 15–20 лет, чем они друг от друга отличаются?
Ничем. Я думаю, что это всё пиаровская выдумка про это поколение. Проблема поколений действительно существует только в массовой культуре.
Но есть же воздух времени, который как-то влияет на человека?
Да один у нас воздух на всех. На все времена. Испорченный. В 60-ые и сейчас воздух — абсолютно одинаковый. Все мы — постпушкинское поколение. Мы разговариваем на его языке, мы его коверкаем, портим, но всё-таки сохраняем, и дело тут не в том, как мы его коверкаем, а в том, что мы его всё-таки сохраняем. Отличие поколений только в моде. А самое эфемерное, что есть в жизни — это мода. Конфликт отцов и детей — это тоже какая-то пиаровская байда из области массовой культуры. Разве может быть у меня конфликт с Булатом Шалвовичем Окуджавой? У меня нет ничего, кроме чувства глубочайшей благодарности за то, что они жили и работали. Не мне это пригодится, так кому-нибудь другому. Нет у меня конфликта отцов и детей.
Мне кажется, что время всё-таки меняет человека, нет?
Я не могу сказать, что во мне переменилось со вгиковских времён, с 62-го года — по сегодняшний день. Я нормальный человек, с нормальными мамой и папой, но мне, да, пришлось пройти через всю эту хренобень Хрущёва, но это абсолютно не формировало меня и не изменяло меня. Не могу сказать, что переменилось в Рустаме Хамдамове, с которым мы вместе учились во ВГИКЕ. Конечно, интересно, как мы пробирались через масскультовскую хренобень. Но хренобень — масскультовская, а человек — явление культуры.
Вы приводите примеры людей, которые смогли остаться собой, но ведь многих ломает о колено.
Тот, кого ломает о колено, слишком заигрывается в масскульт. Нужно не терять фундаментальный ориентир, если он у тебя есть. Трагедия, если его нет.
А у героев фильма «Одноклассники» есть фундаментальный ориентир?
В этой истории есть какой-то привкус ахмадулинской лирики — как если бы Белла Ахмадулина была школьницей сейчас. Всё это учение о комедии и драме. Какая здесь комедия, какая драма?
Я чувствую, что ничего не поправится никогда, потому что произошёл какой-то страшный вывих души, и природу его нам ещё предстоит осознать
Почему на территории «фильма для юношества» и «Одноклассников» в частности невозможно никакое четко артикулированное высказывание?
Знаете, тут меня Боря Хлебников подрядил быть членом жюри документального фестиваля «Кинотеатр.doc». Там есть грандиозные вещи, которые никак нельзя назвать общественной отпиской. Была одна немецкая картина про то, как человек живет со своей собакой. Он её и выгуливает, и кормит, и живёт с ней такой активной половой жизнью в силу того, что больше не с кем. Потом знакомится с какой-то девочкой, которая тоже собак выгуливает, но у него даже мысли не возникает начать ухаживать за девочкой, потому что он понимает, что там нет ничего. Что ты тут скажешь? «Нехорошо с собаками жить, ты повнимательней всё-таки отнесись к девочке?» Кого и за что тут вешать — совершенно непонятно. Я чувствую, что ничего не поправится никогда, потому что произошёл какой-то страшный вывих души, и природу его нам ещё предстоит осознать. Как ты понимаешь, я не призываю к тому, чтобы все с завтрашнего дня вместо пионерского лагеря начали снимать зоофилов. Я просто говорю, что на этой территории общественное благородство больше не работает. Потому что это предел, это за гранью.
А школа как поменялась? Она теперь тоже «за гранью»?
Да школа всегда была такой. Из нашей школы директор делал образцово-показательное учреждение. Нужно было так чисто брить голову, чтобы лампочки отражались в головах. Все школьники должны были ходить в сталинских френчах. С 1-го по 7-й класс френчи были с отложными воротничками, а с 7-го — как у Сталина, со стоячим воротничком. Первые классы на первом этаже учились, и под нами был склад винно-водочного завода, и через щели всё пёрло наверх. Все ходили слегка пьяные. Помню, как стояли с пионерским салютом у портрета Сталина, и я понимал, что если меня через 10 минут не сменят, я брошу этот салют, потому что у меня отвалится рука. Но вот мой одноклассник, Лёва Васильев, потрясающий петербургский поэт, проживший ужасную жизнь, писал чудесные стихи. И стихи его были не об этом. Социалистические соревнования, стукачи — все это было, да, но вспоминаешь другое. Вот была у нас учительница, в буклях седых и в сетке, Елена Ивановна Зубец, ходила в таком коричневом халате. Все её звали Пипин Короткий. У неё во время блокады от голода выпали все волосы. И мы знали, что её роскошные букли — это на самом деле парик, и мы всё время придумывали, как бы этот парик с нее сдёрнуть. Чудесная Елена Ивановна, чудесный Пипин Короткий. Школа была ужасная, подлая, как все социалистические учреждения. Но хорошая. Пипин хороший. Если ты меня спросишь, что бы я выбрал: картину Гай Германики или Лёвино стихотворение, то, конечно, — Лёвино стихотворение.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»