Безмятежность пессимистов
Вместо эпиграфа — из Ю. Н. Тынянова, слегка его перефразируя, изменив четыре слова и две цифры:
«…Тогда начали мерить числом и мерой… Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это „совестью“ и „воспоминанием“… Дети были моложе отцов всего на семь-десять лет… Людей, умиравших раньше своего века, смерть застигала внезапно, как любовь, как дождь… Кругом они слышали другие слова, они всеми силами бились над таким словом как „менеджмент“ или „маркетинг“ и тоже их не понимали. Они жизнью расплачивались иногда за незнакомство со словарем своих детей и младших братьев. Легко умирать „за идею коммунизма“ или „за права человека“, за „маркетинг“ лечь тяжелее. Им досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их. У них было… верное чутье, когда человеку умереть. Они, как псы, выбирали для смерти угол поудобнее. И уже не требовали перед смертью ни любви, ни дружбы. Что дружба? Что любовь?..»
Что «Любовь»?
Стало привычным — уныло созерцая очередную эсхатологическую «глобалку» о Душе и Цивилизации, восхищаться колоритным реквизитом и изощренной операторской работой, существующей как бы отдельно от фильма. Актерских работ, как правило, нет и быть не может: актеры не делают роль, они выполняют функцию. И вдруг — «Любовь».
Редкий, приятный случай — у режиссера В.Т. отсутствует подсознательное стремление большинства прильнуть к какому-нибудь течению, направлению, группе, он не стремится создать, а потом всю оставшуюся жизнь трепетно и тщетно лелеять легенду собственной духовной сложности или уникальной коммерческой расторопности. Его задача — точно услышать свой голос и говорить — своим голосом, а не сумрачным эхом голосов.
Но — очевидно, что сценарий, написанный в первой половине восьмидесятых, можно переносить на экран в первой половине девяностых только как ретро. Потому что мальчик Саша, узнав что девочка Маша уезжает в Израиль, не скажет «жидовка» — он скажет «возьми меня с собой». И все. А Сашин папа рванет на заработки в Южную Родезию.
Сам В. Т. как-то в интервью точно сформулировал одну из тем фильма — не «национальная проблема», но — «национальное несоответствие». «Несоответствие» такого рода — тема многих фильмов, по преимуществу — комедий: англичане посмеиваются над ирландцами и французами, французы — над немцами и итальянцами, итальянцы — над швейцарцами и так далее, и так далее до бесконечности.
В данелиевском «Мимино» была сцена, снятая, но не вошедшая в фильм с тяжелой руки цензуры: армянин и грузин спускаются в лифте гостиницы вместе с японцами; один японец говорит другому: «Как все-таки эти русские похожи друг на друга!»
Но, дорогие товарищи, «Мимино» — это в каком году было?.. А сегодня, господа, в нашем вымороченном государстве, с которого, по жутковатому замечанию Набокова, «кровь сходит как с гуся вода», «национальное несоответствие» — тема не столько для комедий, сколько для эпитафий, это тема молчания и черных слез.
Вполне закономерно, что во второй половине фильма, когда «национальное несоответствие» потеснило «любовь и секс», В.Т. почти совершенно отказался от обаятельной легкости иронии. А жаль.
Но — возвращаясь к эпиграфу.
В свои тридцать лет В. Т. оказался в положении отца и дитяти одновременно.
Любовь. Рабочий момент.
…Забылись — место, время, собеседник, но помню, сколько-то лет тому мне рассказали о писателе, покончившем с собой: прежде, чем совершить этот последний поступок, он направил заявление в Союз Писателей: «Прошу считать, что меня не было». Наивность отчаяния! — можно подумать, они считали, что он был.
Внимательный Андрей Битов — в статье двухлетней давности — с искренним желанием понимания: «Представим себе самочувствие этой генерации (раз уж они не удостоились звания „поколения“). Для себя-то они были и есть…». Мы были, мы были, мы были, мы есть! — закричим мы разве слабыми от волнения голосами? Фиг мы закричим.
Сразу отстранюсь — я не о поколении или там генерации. Широкие обобщения мне неинтересны. Интересно как раз исключительное, частное, одинокое, если хотите, узкое — как голос, взгляд, судьба. Обобщение всегда насилие над. Так что местоимением «мы» я пользуюсь в о-очень узком смысле — не социальная и уж подавно не профессиональная общность, не — Боже упаси! — возрастная, — общность понимания вещей и — отчасти — стиля жизни. (Скажем, Наталья Рязанцева или Владимир Валуцкий — ну, какие из них шестидесятники?! Хотя по формальному признаку — вполне и вполне. Да и тот же Андрей Битов в положенное ему поколение не вписывается.)
Помните, событие? — журнал «Октябрь» смело опубликовал маленький фрагмент из «Прогулок с Пушкиным». До страниц периодических изданий, отозвавшихся на сенсацию, невозможно было дотронуться: электричеством било от гневных дискуссий вокруг и по поводу, а мы, помнится, с недоумением пожимали плечами: мы-то «Прогулки» читали лет 15–20 назад и не во фрагментах, а полностью. (По сей день, кстати, мне трудно привыкнуть к внешнему виду текста — Синявский ли, Набоков ли, Солженицын — о, несравненная узость наших полей! о, теснота наших строк! о, восхитительная серость нашей бумаги! — типографское, скажем так, своеобразие родной печатной продукции).
«Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть…» — это не про нас… У нас этот жест — за руки — отсутствовал как таковой. Нечастые — нет времени! — встречи более чем камерно, на кухне. А редкие попытки «взяться за руки», спровоцированные обычно проводами или похоронами, порядком смахивали на коллективный акт душевного (вариант: интеллектуального) онанизма: незачем говорить! — в самом деле, о чем говорить с тем, кто и так понимает? тем более — с тем, кто не понимает.
Хребетик переломили, условно говоря, в шестьдесят восьмом, кому — в детсадовском возрасте, кому позже, но ничего, прочухались, даже научились ходить, а ножку все ж-таки подволакиваем, и это теперь навсегда.
Органически неспособны быть романтиками или фанатами. Большое преимущество, разочаровываться не в чем.
Безмятежные пессимисты.
Результат нашего труда трудно обнаружить. Попытайтесь пойти в кинотеатр и посмотреть фильм «Любовь». Это практически невозможно. Энергию придется приложить едва ли не большую, чем прежде — при добыче тамиздата. Проще съездить в Канн и посмотреть.
Но мы вернемся. Мы вернемся. Мы обязательно вернемся… Интересно, вернемся ли мы и как назовут нас тогда?
Читайте также
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Mostbet giris: Asan ve suretli qeydiyyat
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве