Без почвы — «Жатва» Афины Рахель Цангари
В прокате — «Жатва» Афины Рахель Цангари. Мы помним Цангари как одного из важных авторов так называемой «странной греческой волны», а сегодня режиссер решил подумать над более интернациональной темой. Про зарождение капитализма, особенности съемки и едва запоминающихся персонажей пишет Андрей Карташов.
Пролог «Жатвы» настраивает на дурашливый лад: с блаженной улыбкой на губах артист Калеб Ландри Джонс плещется в озере нагишом, гладит колосья и землю, лижет древесную кору и кусает мох. Его герой Уолтер живет в шотландской деревне, на дворе начало Нового времени. Уолтер — не совсем местный человек, он бывший горожанин, и, видимо, поэтому моменты единения с природой вызывают у него такой особенный восторг. Крестьяне с деревьями не лобызаются, их суровая жизнь посвящена добыче пропитания в не самых простых климатических условиях и размечена сельскохозяйственным циклом и привязанными к нему ритуалами. Это естественные люди, которые не доверяют чужакам и сами не стремятся никуда выходить за ближайшие окрестности.
Тому, чтобы знать свое место и не высовываться, посвящен один из местных обрядов: дети по очереди стукаются головой о валун на окраине деревни, развивая таким образом буквальную твердолобость. Довольно очаровательная деталь, которая могла бы, кстати, быть в каком-то из прежних фильмов Афины Рахель Цангари, но придумана не ею, а взята без изменений из первоисточника — романа британца Джима Крейса.
Калеб Лэндри Джонс — Имя собственное
Трудно обнаружить какое-то стилистическое единство или тематическую преемственность в сравнении «Жатвы» с прежними, уже подзабытыми фильмами Цангари, снятыми еще в те времена, когда в кинокритическом обиходе существовало выражение «греческая странная волна». Действие тех ее работ разворачивалось на сцене постиндустриального театра абсурда, где все человеческое было вытеснено эксцентриадой (в «Аттенберге») или просто превращено в анекдот (в «Шевалье»). Теперь, годы спустя, режиссер в чужой стране погружается в осень средневековья, богатую на краски и фактуры, и в тесно переплетенное деревенское сообщество.
В жизненных проблемах люди винят тех, кто на них не похож
Тут надо заметить насчет красок и фактур: оператор Шон Прайс Уильямс так же уверенно чувствует себя в полях сельской Шотландии, как и на улицах Бруклина и Квинса. Или даже более уверенно. В его работах для братьев Сэфди городские пейзажи будто светились изнутри голубым и розовым неоном, а «Жатва» сияет желтым и зеленым: пшеничные поля и кроны деревьев, снятые на 16-миллиметровую пленку, расцвечены еще сочнее, чем в реальности. Костюмы, в которые нарядила крестьян художница Кирсти Халлидей, тоже разноцветные, так что групповые сцены (собственно, жатва или сельский праздник по ее случаю) выглядят похоже на Брейгеля. Если кто-то вдруг забыл, почему пленка — живая, а цифра — нет, то вот повод вспомнить. Достижение Уильямса, достойное любых операторских наград этого сезона, особенно удивительно тем, что больше ничего одушевленного и художественно убедительного в этом фильме нет.
К изображению коммунального быта Цангари подходит с той же аутичной меркой, что к своим асоциальным современникам эпохи экономической депрессии. Герой Джонса хотя бы считывается как деревенский дурачок (непонятно, правда, так ли это задумано), но из его односельчан сразу после просмотра невозможно вспомнить ни единого, включая и девушку, с которой у Уолтера любовь. Выборы королевы деревенского праздника по степени веселья напоминают постановку Брехта. Общение Уолтера с землемером (его пригласил в деревню хозяин поместья, чтобы картировать местность) настолько неловкое, что все время кажется, будто дело идет к гомоэротическому роману. О каком-то продуманном рисунке роли можно говорить только в связи с Гарри Меллингом в образе молодого барина — доброго, но слабохарактерного.
Благожелательная рецензентка Sight & Sound обнаруживает в «Жатве» интерес к зарождению капитализма — действительно, такая линия возникает в сюжете, когда фильм уже перевалил за половину и в деревне появляется кузен помещика, чтобы заявить на землю имущественные права. Речь здесь идет о вполне конкретном историческом процессе, известном, как огораживание, когда крестьян лишали пахотной земли. В романе Крейса это главный смысловой узел: с огораживания начинается современная классовая система, а предшествует ей процедура измерения, картирования и называния земель. Как сказали бы психоаналитики, это история об установлении символического порядка, который и формирует нетерпимость к чужакам: если нарисовать карту с границами, то возникает желание кого-то через эту границу не пускать.
Кое-как разъяснили, что расизм — это плохо
Но из фильма вывести это трудно — то, что работа картографа связана с переменами в деревне, объясняется только на словах в одном небольшом диалоге. Сам землемер по имени Эрл важен для картины не тем, что он чертит карту, а тем, что его играет темнокожий актер с густым акцентом, Аринзе Кене. Анахроничный кастинг помогает наглядно довести гораздо более простую идею: в жизненных проблемах люди винят тех, кто на них не похож. Экономическая интрига остается не существом сюжета, а его подробностью — непонятно, для чего было начинать разговоры про карту и территорию.
Йоргос Лантимос, второй из двух значительных авторов «греческой волны», в англоязычных фильмах перекроил иностранную фактуру в свои парадоксальные притчи. Но Цангари, столкнувшись с незнакомым материалом, просто не знает, что с ним делать. И ни одна мысль в «Жатве» никуда не ведет (ну, допустим, кое-как разъяснили, что расизм — это плохо), драматургия течет сама собой, не скрепленная никакой идеей или режиссерской концепцией. Как ни пыталась бы камера попробовать землю на ощупь, старинная Шотландия остается не местностью, а только пятном на карте.
Читайте также
-
Что-то не так с мамой — «Умри, моя любовь» Линн Рэмси
-
Хроники русской неоднозначности — «Хроники русской революции» Андрея Кончаловского
-
Памяти лошади — «Константинополь» Сергея Чекалова
-
Предел нежности — «Сентиментальная ценность» Йоакима Триера
-
Это не кровь, просто красное — «Франкенштейн» Гильермо дель Торо
-
Вот так убого живем мы у Бога — «Ветер» Сергея Члиянца