admin admin
admin admin

Александр Белослудцев


Родился в Сухуми.

В 1984 г. закончил Московский полиграфический институт.

Работал художником в издательствах «Радуга», «Детская литература», «Художественная литература», «Вся Москва», главным художником издательства Московского полиграфического института, главным художником издательства «ИМА-ПРЕСС», ИД «КоммерсантЪ». Арт-директор журналов «Автопилот» (1994–1996), «Мир Петербурга» (1996), «Птюч» (1998, 2 номера). Дизайнер русского «Vogue» (1999–2001), арт-директор журнала «GQ» (2001–2004).

Издательские проекты (выборочно):

Собрание сочинений Анны Ахматовой в 6 томах, 1989 
Альбом-каталог «Ожившие мосты. Обитаемый мост: прошлое, настоящее и будущее». Проект Британского Совета в России, 1997
Альбом-каталог «Cокровища Тауэра в Кремле. Королевский Арсенал. Национальный Британский музей оружия и доспехов». Проект Британского Совета в России. 1997–1998 
Альбом-каталог выставки Анатолия Зверева в Государственной Третьковской галерее, 1999
«Новейшая история отечественного кино. 1986–2000», «Сеанс», 2001–2004 Буклеты для Большого и Мариинского театров, 2002–2003 

Работа в графическом дизайне (выборочно):

Фирменный стиль и логотип «Внешторгбанка», «Альфа-банка»
Фирменный стиль «Карло Пазолини»
Работы представлены в международном ежегодном каталоге ведущих дизайнеров мира «Graphis Designe 1993», в альбоме «New Russian Designe» (Нью-Йорк, 1994), в альбоме «Лучшие знаки и логотипы 1990–1995».

Выставки:

1990 — Soviet-American dialoge in graphic design

1990 — «Type Into Image», совместно с американским дизайнером Jeffrey W.Morin, ЦДХ, Москва
1991 — персональная выставка в Музее Ленина, Москва

1992, 1994, 1996 — биеннале графического дизайна «Золотая пчела»

***

Вот с какой партией, с партией Арагона и Пикассо, а не с этой компрадорской буржуазией должны мы с тобой, Аркаша, быть, — сказал как-то мне Саша Белослудцев, смотря очередные безобразия коммунистов, вяло транслирующиеся по моему телевизору. Своего он никогда не имел. Смешно было ужасно, мы как раз вкалывали на издательский дом «КоммерсантЪ», он — выпекая журнал «Автопилот», я — объясняя что-то коммерсантЪ’ам про моду на меланхолию барокко и Доменико Фети. Он как раз был в Петербурге, так как мы возились с очередным проектом на цэрэушно-фэбээровские деньги господина Сороса. Все было хорошо, насколько вообще что-либо может быть хорошо, в воздухе реял конец века и ожидание дефолта, во всем окружающем была будоражащая двойственность. Легкое отвращение от службы компрадорской буржуазии и чудная любовь к Петербургу «Пиковой дамы» Пушкина и Чайковского, долгие прогулки по Коломне, в Царском Селе, пронизывающий ветер на дамбе около Марли в Петергофе и Сашино предложение сходить ночью на бои без правил в каком-то ночном клубе.

Что мне надеть на бои без правил, — озабоченно спросил я его вечером. — Надень что-нибудь, чтобы два часа пролежать носом в снег без особых последствий, — в то время по ночным клубам постоянно проводились рейды и обыски, и только что народившуюся золотую молодежь тыкали в сугробы вверх тормашками, чтобы жизнь медом не казалась. На бои без правил, привлекавшие нас схожестью переживаний с переживаниями Висконти в роли Висконти в фильме «Рокко и его братья», мы так и не попали, так как Саше стало вдруг очень плохо, и я всю ночь ухаживал за ним в его маленькой квартирке в Толстовском доме на Рубинштейна, что он в то время снимал, с удивительным петербургским модерновым видом во двор с маленького балкончика на плетенье черных веток на фоне красного кирпича невнятной готики доходного дома-урода. Сейчас в этой квартире живет Кацуба, а я уже никогда в жизни не попаду на бои без правил.

Парадоксальный, иронично-добрый, с обезоруживающей улыбкой самого обаятельного монстра в мире, Саша был страшно шикарен — шикарен как Сван во время своего расцвета. Эта улыбка, эта лысина и — этот монокль, хочется добавить для полного отождествления, хотя никакого монокля не было, конечно, — Московский гость, как однажды его назвала Катя Андреева, когда он вошел на одну из наших маслениц в только что купленной дубленке Армани, первой в жизни, как он мне сказал, ты знаешь, мне все время было холодно зимой в молодости. Вошел с мартовского мороза, улыбаясь, с подарками, отряхивая с себя легкий снег, и все его ждали, все ему были рады, и он был такой аппетитный, и всегда ел очень медленно и очень красиво, я никогда не получал такого удовольствия от совместных трапез, как от обедов и ужинов с ним.

Вот, сделал журнал для Данечки про бррр, — и Саша положил свой очередной «Автопилот» в кроватку моего двухлетнего сына. Тот потом долго спал в обнимку с «Автопилотом», своим любимым журналом, а Саша очень хотел послать к черту Птюч, Автопилот, КоммерсантЪ и весь гламур и делать картинки, как он говорил. Он всегда был невероятно отзывчив ко всем проектам, не спрашивая про деньги, и благодаря тому, что он сел со мной и три дня делал проект каталога выставки Мэпплторпа, все так успешно прошло с его первой демонстрацией для боссов Музея Гуггенхайма в Нью-Йорке. Увы, потом деньги Дойче Банка, американский снобизм и японский дизайнер подмяли проект под себя, но первый вариант мы сделали именно с Сашей, и очень горько, что я не нашел денег, чтобы осуществить отдельное, русское издание каталога. Но все время, слыша поздравления с успехом этой выставки, я думаю, как многим я ему обязан, и вспоминаю, с каким виртуозным профессионализмом он расставил мэпплторповские фотографии и гравюры нидерландского маньеризма в пространстве чернового макета. Как многое еще могло быть сделано… но как много было сделано. Странно, но неожиданная, трагическая Сашина смерть, непонятная и ненужная, не вызывает во мне никакого чувства незавершенности. Смотря на него и на все, что во мне с ним связано, я удивляюсь чудной его завершенности и цельности, цельности того, что он есть — не был, а именно есть и будет всегда. И смерть чудным образом избавила его от того, что ждет всех нас, что подстерегло Свана. От того, что будут говорить вместо «шикарен» — «смешон». Эта улыбка, эта лысина, этот монокль. Смерть избавила его от старости, и Саша вечно будет в расцвете, который так удивительно к лицу ему. И — до встречи, до скорой встречи, дорогой Московский гость.

Аркадий Ипполитов

***

Раньше самого Саши появилось его имя — Чеширский.

Это было имечко из точных, из звонко-точных: главным ведь в Саше была его улыбка, отдельная от него и от него неотделимая. Она возникала до того, как появлялся он сам, собственной своей роскошной персоной. И исчезала из памяти спустя некоторое время после того, как покидал почтеннейшее общество — дружественный дом, редакцию или просто компанию на улице.

Мы познакомились какой-то московской ночью, на вечеринке, полной бессмысленных тусовщиков, и поехали к Шуре Тимофеевскому. Никола Самонов штопал мой порванный где-то пиджак, от старательности высовывая язык при каждом стежке. За его филигранной работой, затаив дыхание, следил человек, страшно напоминающий джинна из диснеевского мультика про Аладдина, и давал советы. Он бурно восхищался николиным мастерством, а заодно и моими ботинками, купленными в очередном приступе «с понедельника новая жизнь». Потом я поняла, что восхищаться — отдельное (одно из прочих) Сашино искусство.

Саша был настоящим дизайнером, потому что он знал меру вещей. Не только на пространстве журнальной полосы или книжной страницы — он ее знал во всем: во вкусах, пристрастиях, взглядах, и — главное — в человеческих отношениях. Он не спрашивал с людей больше, нежели то, на что они были способны, — но и как никто умел «заценить» (Санино словцо) то, на что они способны — были.

Он умел отдавать должное человеческим достоинствам, а сталкиваясь с недостатками, проступками — так, прищуривался… Иногда сквозь прищур в глазках-щелочках плясали нехорошие огоньки… Но они были дурной вестью только для тех, кто понимает.

Он был легкий и невесомый, и лишь тот, кому суждено было стать свидетелем саниных откровений (просмотр «Волшебной флейты» Бергмана в моей квартире на Бармалеева с ним и с Аркашей Ипполитовым в 1996 г., Санино подпевание наизусть всем партиям, с особенным шиком и подтанцовыванием, «Папагено/Папагена»), — мог бы догадаться, каких усилий стоило ему, Человеку Гармонии, это лучезарное существование в эпоху Великой Эклектики. Причем не только в качестве наблюдателя, но и со-участника.

После энного количества лет дружеского знакомства в «Сеансе» возник неожиданный затык с дизайном многотомной нашей энциклопедии. Я знала, что Сашка модный и дорогостоящий, и долго заикалась, прежде чем огласить жалкую сумму гонорара, который могла ему предложить. Он перебил меня на полуслове, так и не дождавшись собственно цифры. А потом в течение нескольких лет прилетал за свой счет на самолете, чтобы «нажимать на кнопки» — переставлять местами линеечки и «сосиски» (плашки) до тех пор, пока ажурная и предельно внятная структура полосы не устроила его прежде всего, а потом уж нас всех.

Он очень расстраивался, что мы ведем нездоровый образ жизни: мало гуляем, много курим, пьем, кроме прочих напитков, sparkling вместо pure и до сих пор не обзавелись фильтром для воды…

« — Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

— Это во многом зависит от того, куда ты хочешь придти, — ответил Кот.

— Да мне почти что все равно, — начала Алиса.

— Тогда все равно, куда идти, — сказал Кот.

— Лишь бы попасть куда-нибудь, — пояснила Алиса.

— Не беспокойся, куда-нибудь ты обязательно попадешь, — сказал Кот, — конечно, если не остановишься на полпути».

Те, у кого Сашкино лицо возникает в памяти по первому требованию души, понимает, что «Алиса…» упоминается здесь не случайно.

Чеширского уже нет, а его улыбка «все еще держится в воздухе».

Любовь Аркус

***

Свет — один из ключей к фотографиям Белослудцева. Свет, естественный или электрический, комнатный, если правильно его смотреть, начинает показывать метафизику вещей, а людей делает немножко бесплотными, немножко тенями себя. У такого света всегда невысокий, боковой источник. Свет на Сашиных картинках похож на тот, который был в кино и на фото в семидесятые, в безысходные, консервативные и довольно банальные в эстетическом смысле времена, когда дух жил совсем отдельно от плоти. Тарковский «Зеркала» и «Ностальгии», старый «Певчий дрозд»: через свет и воздух этих фильмов я читаю все его компании за столами, компании начала двухтысячных лет. Его римские сосны в тумане (съемка двухтысячного года, в которой он разочаровался, потому что «все русские начали снимать Италию с туманами»). Его подростков, которые позируют как говнистые социальные типы, оставаясь сами по себе, а главные герои в этой серии все-таки свет и воздух. И что-то еще, неумолимо движущееся, возможно, время.

Саша никогда не работал с искусственным освещением, в студии, не занимался тем, что, вероятно, обязано называться «художественной фотографией». Он снимал с рук, как репортер, как телеоператор до эпохи американских стандартов и жестких картинок. Наверное, ему было лень возиться с аппаратурой. Наверное, он вообще понимал искусство как «ваби», текучую линию жизни, которая светится из несовершенства. Эта его черта связывает два его занятия: каллиграфию и фотографию. (Кстати, он никогда не говорил о японских и китайских делах, впрочем, как и о других материях, опошленных поздним совком, «эпохой брежневского салона», как выражался фотограф Б. Он вообще терпеть не мог общие места, а также легкие тексты и музыку.) Красота случайна и временна, преходяща, ускользающая красота, вот что я думала всегда, глядя на его карточки, и она вдруг оказалась замечена художником в момент ее исчезновения. Последняя его съемка — черно-белая русская октябрьская природа, печальная, как вся русская классическая литература, и последний луч солнца на закате, он ухитрился его снять.

Есть и другой тип картинок фотографа Б., когда он работает по своей прямой специальности, то есть является дизайнером. Европейский дизайн Белослудцев любил за определенность намерений. Он пошел работать в русский «Vogue» из соображений профессиональных, меркантильных и одновременно романтических: международная история журнала — это продолжение истории европейского книжного дизайна и тиражной графики. Можно сказать и так: в начале героического пути русского гламура Белослудцев разделял его иллюзии. В последние годы — см. выше, абзац про общие места. Его последняя графика как раз очень по-европейски определена по намерению, ум художника примерно вспоминает последствия Баухауза и предпочитает разваливать совершенную форму. Это карандаш отвязавшегося рисовальщика и человека, которому все равно, что о нем подумают, он понимает про себя лучше других.

Елена Фанайлова

***

Избежать духоты, открыть форточку, выйти на мороз из «жарких гостей», устремиться к прохладной воде… Это так естественно для каждого. Желание воздуха для художника, быть может, — главное. И это желание было неистребимо в Саше, Чеширском, Шуре. К воздуху идем в тишине. Поскольку суета и шум порождают новое удушье. Воздух становится недоступен вовсе. Таким он и останется в моей памяти. Движением воздуха в тишине. Спокойным, ровным, достойным. Олеша написал, что поэты и художники попадают после смерти не в рай и не в ад, а в таинственный город Лим. Откуда он это взял? Бог весть. Написал — и все. Чеширский, до встречи в Лиме!

Ирина Тарханова

***

Несколько ночей подряд, приезжая с работы, я как-то мучительно пытался написать про Шуру.

Что можно написать про человека, которого нежно любил почти с первой встречи, при этом последние годы почти ничего не зная о нем? Вспоминаются только какие-то моменты из прошлой, еще «дореволюционной» жизни, фрагменты, как теперь кажется, знаковые, которые могут объяснить, кто же был Саня на самом деле.

… Он сидит в своей маленькой квартирке на Киевской, отрисовывает через кальку какой-то дивный каллиграфический завиток, слушает Гайдна (а может там, Чайковского). Я смотрю журнал по дизайну, выуженный из огромной, аккуратной стопки на полу. Шура потягивается, как кот, щурится близоруко, встает из-за стола, берет цветочную лейку, заглядывает мне через плечо и говорит нараспев:

«Аандрей, ну что ты всякое говно все время смотришь — посмотри вон лучше альбом с иконами!»

Вот не знаю, была ли это шутка. Не уверен. Дело в том, что он смотрел и читал вещи, скажем так, нетипичные для человека нашей профессии и нашего поколения.

Мейнстрим он, конечно, тоже через себя пропускал и уверенно ориентировался в модных тенденциях, но вот чувство большой формы, такое редкое в искусстве, особенно наших дней — было в нем удивительно развито как раз с помощью «старых-великих-забытых».

И те редкие (к сожалению) макеты художественных альбомов, которые ему удалось сделать, отличаются от всего, сделанного в этом пространстве, как раз таким пронзительным чувством большой формы. Даже та, легендарная, единственная его выставка в музее Ленина, где были вывешены несколько десятков его умопомрачительных каллиграфических картинок, сделанных на огромных листах промокашки, смотрелась (и вспоминается) как единый, дышащий организм.

… Мне кажется, что он сам так и не понял про себя, а сказать-то никто и не сказал, а может, кто и сказал, да вряд ли он этому поверил бы.

Андрей Логвин

О, йе

Чудак — большая редкость в нашем мире. Рациональный, втиснутый в рамки корпоративной этики, дресс-кодов и модных банальностей — этот мир относится к чудакам с опаской.

Александр Белослудцев делал все, чтобы мир его боялся.

Бритая голова.

Мурлыкающий голос.

Нарочитая чеширская улыбка, которая порою казалась иронией над самой идеей улыбки.

Несимметричный, парадоксальный и непредсказуемый вкус во всем, от выбора музыки в наушниках, расцветки рубашек, кроя пальто — до дизайна глянцевого журнала. Который по определению своему — вещь от мира сего.

Последние пять лет Саша был арт-директором GQ, и этот буржуазный журнал получался у него каким-то нездешним, потусторонним.

Дело не только в том, что Белослудцев был одним из первых, кто привнес в отечественную периодику строгую эстетику многолетнего законодателя дизайнерских вкусов Запада — журнала Wallpaper. Саша четко уловил, что в стране малиновых пиджаков, понтов и нехитрых моральных ценностей быть законодателем вкуса означает чувствовать меру. Простота — вместо полиграфического «Версаче» других отечественных изданий, приоритет работы фотографа, а значит, искусства, над «евроремонтом» из обтравленных дешевых картинок и пестрых плашек, спокойные монолиты солидных текстов — вместо рубленой кухонной болтовни. Это был новый для России стиль богатства и успеха, без хвастовства, показухи и надрыва. Сдержанность и достоинство — вот те качества, которыми дорожил Саша в GQ и которые пытался воспитывать в наших читателях. Большой чудак мучился неуверенностью, часами возил по странице одну и ту же картинку, обвешивал редакционную доску десятками вариантов, пока в сощуренных глазах не появлялись хулиганские искорки:

«О йе» — говорил он тогда, блаженно откидываясь на спинку кресла.

Николай Усков

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить