Про шаткую мужественность и стойкую женственность
60 лет назад в прокат вышла «Баллада о солдате». О Григории Чухрае как режиссере-авторе, его магистральных темах и героях, которые были востребованы не только в Советском Союзе, пишет Алексей Васильев.
Наши фильмы, награжденные «Оскаром» за лучший заграничный фильм, все знают поименно и назовут, разбуди их среди ночи. Но почему-то совершенно упускают из внимания тот факт, что «Баллада о солдате» Григория Чухрая — единственный советский фильм, включенный в основную «оскаровскую» номинацию — «лучший сценарий» — в обход номинации «заграничной». Такое — вообще исключительный случай в «оскаровской» практике. Известно, как набираются фильмы в заграничную номинацию: сперва претендента выбирает специальный комитет в своей стране. «Баллада о солдате» перепрыгнула через этот местком. Она просто сразу стала фактом американского проката. И это весьма лестно говорит о картине — когда ее принимают как свою в Америке, избалованной доходчивым, уверенно жмущим на кнопки общечеловеческих, всех затрагивающих переживаний, угодливым в отношении публики кино, которое на каждой стадии испытывают — словно это не полтора часа досуга и развлечений, а космический аппарат, который понесет к звездам и должен вернуть в целости половину населения планеты, снаряд, от которого зависит будущее Земли.
Мир и дом антагонистичны, как война и мир.
Когда в 1965 году Чухрай создаст и возглавит на «Мосфильме» Экспериментальное творческое объединение, именно так он и будет запускать фильмы. Смысл той структуры, позволявшей фильмам легко перешагивать 50-миллионный рубеж проданных билетов, давшей «Белое солнце пустыни», «Иван Васильевич меняет профессию» и «Табор уходит в небо», был не в хозрасчете, как некоторые ошибочно полагали даже тогда, а в тщательном планировании по всем линиям — от сценарной состоятельности до экономической целесообразности. И тот факт, что Чухрай в брежневские времена создал и применил американский метод в масштабах национального фильмопроизводства, чтобы обеспечить по сей день наши центральные телеканалы праздничной киноклассикой, позволяет полагать, что он уж точно его знал и применял, работая над собственным, индивидуальным проектом — «Балладой о солдате» (1959).
Так что мастерская, дотошно вычисленная манипуляция, присутствует в «Балладе» как база. Только вот соблюдением правил Америку не удивишь. «У них на телевидении таких в меру упитанных мужчин в самом расцветет сил пруд пруди», — как говорила Карлсону фрёкен Бок. Поверх базы в этот раз образовалась конденсация — облачко чуда. «Баллада» схватила и передала то беглое бескорыстие жизни, которое мы если ищем в искусстве, то в музыке Баха — но никак не в драматическом произведении. Потому что, говоря о свойствах жизни, состоянии быть живым, мы хватаемся за воздух — и тут больше подходят совсем абстрактные знаки, нотные или уже тогда арифметические. Чудо «Баллады» — что нотная грамота жизни, ее арифметика оказалась выболтана. В стройном и крепком, как колосок, затянутом в солдатскую униформе стане Владимира Ивашова по экрану зашагала жизнь в этом ее первозданном качестве: ее просто берут и дарят ни за что, взялась — и пошла. Потом мы, носители жизни, раздариваем этот подарок налево и направо, оставляя так мало себе и тем, кто нам ее подарил. И воздушной подушкой, вроде той, что держала катера «Орион», держит нас на этом бегу любовь. Потом всё отбирают. В сухом итоге оказывается, что время, проведенное с матерью, с любимой девушкой, тождественно времени, когда раздавал сигареты совершенно чужим мужикам, которые еще и подтрунивали над тобой. Крышу не залатал — то есть то, что послужило предлогом всего, осталось не выполнено. Всё правильно: надо придумать цель путешествия, чтобы в него пуститься — потому что целью всякого путешествия оказывается сам путь. Ну и, конечно, дом — это мир, а мир за пределами дома – это война. Мир и дом антагонистичны, как война и мир. Но на нашу погибель ирония эволюционного проклятия в том, что именно в том мире, который война, бродит любовь, которую мы заточены обрести. Право, про это сподручнее сыграть на клавесине. А Чухрай сладил с киноаппаратом.
Если брать драматический надрез, то все его фильмы — про шаткую мужественность и стойкую женственность.
В «Балладе» в наиболее звонких согласиях, в самых стройных пропорциях выразилось то, что делало Чухрая, трижды участника каннских конкурсов, соперника Феллини, Бергмана и Брессона, лауреата и номинанта всего, режиссером-автором — а в пору его славы авторство считалось в кино за высшую добродетель. Авторство — это не только гиперконтроль. Это в первую очередь обладание собственными темами, возвращение к которым, их переаранжировки и переинтерпретации и составляют труд жизни автора. Ремесленник совершенно легко поет на все лады. Автор в любом жанре сбивается на одно и то же, что гложет его или возносит, но точно держит на плаву — про свои воздушные подушки. Чухрай поставил всего шесть игровых фильмов, и такие темы-воздушные подушки объединяют все шесть.
Юбилей: Олегу Стриженову — 90
Если брать драматический надрез, то все его фильмы – про шаткую мужественность и стойкую женственность. Эту партию Чухрай разыграл во всех возможных вариантах — от сынули-старшеклассника, которого мать с ее гиперопекой делает дезертиром в условиях сталинской мобилизации («Трясина», 1977), до деда, который может сколько угодно бить себя пяткой в грудь на сельсовете, рассуждать о счастье на эстраде лектория, соглашаться с председателем, что бабка его свихнулась — но сделает так, как решит его эта самая бабка («Жили-были старик со старухой», 1964). В обоих случаях авторская ирония заключается в том, что бабы таки подводят этих героев под монастырь.
Джим Старк, тинейджер с экрана: эхо Джеймса Дина в образах молодых бунтарей
Собственноручно убивает выхоженного ею же мужчину Марютка в дебютном чухраевском «Сорок первом» (1956). При помощи синеглазого Олега Стриженова Чухрай вывел на экран такой образец смятенной мужественности, к которому Голливуд в лице Марлона Брандо, Джеймса Дина и Монтгомери Клифта еще только приноравливался, как штангист к новому весу. Стриженов, со всем отважным простосердечием советского первопроходца, полтора часа утопает в самолюбовании, грезах о Робинзоне Крузо и фамильных яхтах. Он вспоминает о своей женщине, только когда пора жрать, и сопровождает объявление ее хамкой таким жестом ручкой, на какой способна не всякая баба, а только отборная совсем хабалка. Это была уместная революция образа героя — а иначе не видать бы картине советского дебютанта приза в каннском конкурсе, где с ним в том году соревновались «Ночи Кабирии», «Приговоренный к смерти бежал» и, прости господи, «Седьмая печать». В правомерности и своевременности вывода на экран такого мужчины, который ничего не решает, убеждает тот факт, что если Стриженов и поверг аудиторию в гипноз, что было зрелищем по тогдашним меркам скандальным, то ни у кого не вызывал вопросов последний герой Чухрая, сыгранный Джанкарло Джаннини в фильме «Жизнь прекрасна» (1979). Джаннини порывисто ссорился с начальством, меняя штурвал военного летчика на руль таксиста, и откровенно не желал ничего знать посреди фашистской Португалии, кроме обтянутых в ситец прелестей Орнеллы Мути — и он как раз был типичным героем боевика 70-х, к нему ни у кого не было вопросов. За 23 года художественной практики Чухрая лично, кинематографа в целом, а главное — общественной жизни, этот мужчина-мальчишка, позер, помнящий про женщин только, что они его кормят (Мути служила подавальщицей в бистро), поворачивающий на ту или иную политическую стезю вслед за юбкой (Мути оказывалась потомственной подпольщицей и не то чтобы перековывала Джаннини, но направляла его энергию в антифашистское русло), этот вчерашний антигерой стал штампом. Он появлялся на экране или в жизни, не вызывая ни у кого вопросов. Алёша Скворцов из «Баллады…» был из той же породы, просто ему Чухрай отпустил короткий век и возможность осуществить эту свою бродящую личность в героико-лирическом ключе. Но никто не забывал, и никто не скрывал, что в прологе фильма фашистский танк он взорвал исключительно с перепугу. Из всех шестерых героев Чухрая он не только освобожден от критики, но и лирически окрашен, даже воспет — и в этом есть художественное превосходство «Баллады»: новое, если уж ты взялся обратить на него внимание и не в силах отвести взгляд, лучше все-таки принимать.
Новый герой требует новой формы. Но как раз с ней Чухрай никогда не спешил. С новым содержанием — да, это он вводил всегда, он даже ни разу не работал с одним и тем же коллективом, не повторял сценаристов, операторов, актеров. Только Крючкова вводил в прологи как некий знак. Это знак отжившего кинематографа. Крючков появляется то в образе командира дивизии, то председателя колхоза. Под стать и стиль. «Сорок первый» начинается с кадров, погруженных по краям в черные круги, как в допотопной съемке 30-х: так же представала гражданская война, ее отряды, пустыни, например в «Моей Родине» (1933) Хейфица. Гулко отдаются сапоги Ивашова в павильонном штабе в начале «Баллады о солдате» — декорация до того условна, что того и гляди рухнет, это черно-белая утлость алма-атинских военных фильмов, где снимали в эвакуации. Новое содержание Чухрай всегда вводит в старую форму. Если содержание действительно новое — форма поддастся и начнет видоизменятся. Что и происходит в «Сорок первом», где под воздействием неверной, беглянческой любви кино 30-х про Гражданку уступает сверхмодерновому на тот момент стилю шведских утопических секс-эскапад «Она танцевала одно лето» (1951) и «Лето с Моникой» (1952). На смену шатающимся перегородкам эвакуационного кино в «Балладе о солдате» прольются на перроны, покинутость которых подчеркнута одинокими девичьими каблучками, натурные июльские дожди грядущего десятилетия шестидесятников. А вот в «Чистом небе» (1961) этого не произойдет. Чистые, вылизанные техниколоровские самолетики под чистым вылизанным техниколоровским голубым небом так и останутся фантастически цветастой, надраенной картинкой в духе Дугласа Сёрка или Пырьева, когда он про «Испытание верности»: разоблачение сталинского культа личности венчается для героя Урбанского возвращенным из рук нового генсека орденом. Здесь меняется шило на мыло, и как ни искренне приветствовал Чухрай новый курс, а его же собственная эстетика, эстетика честного художника, уперлась как ишак, осталась недвижной — ведь толком ничего не происходило. Просто очередной самодур завоевывал популярность, хая предыдущего и пугая им. В чем Чухрай, кстати, скоро лично убедится, когда ему хорошо надают по шапке, задействуя даже центральную прессу, за присуждение на Московском фестивале, где он возглавлял жюри, главного приза «декадентской» ленте Феллини «8 ½».
Андрей Хржановский — об учебе у Льва Кулешова
В «Трясине», которую Чухрай снимал после 12-летнего перерыва, пока он руководил Экспериментальным творческим объединением, смена стиля происходит — но не в позитивном, как в его первых фильмах, а в жутком ключе. Фильм начинается в царстве нового киноштампа поздних 70-х — трансфокации, буколические широкоэкранные картинки зимнего села, размашистая игра Мордюковой в роли знатной селянки, сама по себе превратившаяся в ведущий тогдашний киноштамп после «Русского поля» и «Возврата нет». Но по мере того, как мать укрывает на чердаке сына-дезертира, фокус суживается до сверхкрупных планов перекошенных лиц, сыплющих звериными оскорблениями, каких советский зритель слышать не привык, скукоживается до патологической психодрамы типа «Ночного портье» или английского «Тройного эха». Конечно, снять в изолгавшейся стране такую трагедию лжи на таком кровавом материале — мать укрывает сына-дезертира в годы Великой Отечественной — было уместно как жест, но есть такая художественная правда, которая лишается всякой художественности, расписывая нечеловеческий оскал патологии. Советские критики в ту пору упрекали в этом многие картины Шаброля, Феррери, даже Рене. Чухрай стал испытывать крестьянскую мелодраму с Мордюковой таким вариантом развития ее героини, где ее материнские инстинкты оказываются в контрах с общественными установками — и закончил там же, где европейское фрейдистское кино.
Чухрай снова стал провозвестником новой стилистической эры — более беспечного, драйвового, непоседливого, чем было принято в 70-х, политического кино.
Поэтому очень хорошо, что свой путь в игровом кино Чухрай завершил не этим фильмом, а картиной с названием — как упасть навзничь в полевые цветы — «Жизнь прекрасна». Иные и по сей день сетуют, что он повелся на загранкомандировки, приняв согласие поработать в совместной с итальянцами постановке. Но, во-первых, он действительно «испытал» сильный заграничный коллектив — оператор Луиджи Кувейлер, в 70-х показавший, как бы сегодня выглядел неореализм в цвете («Преступление во имя любви», «Народный роман»), шикарный композитор Тровайоли, самые горячие актеры — это всегда очень интересно. А во-вторых, ленту сильно недооценивают. В той скороговорке, с которой она пробрасывается изумительно сочиненной детективной интригой (мы имеем в виду линию Будрайтиса), Чухрай снова стал провозвестником новой стилистической эры — более беспечного, драйвового, непоседливого, чем было принято в 70-х, политического кино. Скоро к нам придет эра легкомыслия — все эти «Тайны виллы “Грета”», «Двойные капканы», «Две версии одного столкновения» и прочая славная требуха «из их жизни». В середине 80-х, когда возникнет еще одна острая фаза политической конфронтации, такие незатейливые картины будут утолять и тоску нашей публики по «сладкой жизни», и по острому сюжету. А их небрежность всегда была чем-то большим — в пору, когда они выходили, именно отсутствие в них основательности придавало нам уверенности, что эта фаза политической жизни скоро пройдет. Так и вышло.
И совершенно очаровательно, что, взявшись за ответственную тему, когда снимать ее у нас пока все еще было принято, тоже очень ответственно, двухсерийно, широкоформатно, серьезно, даже одухотворенно («Кентавры», «Тегеран-43»), Чухрай поиграл с ней как мальчишка, как бы подмигнув нам — не так уж она важна. Если в «Чистом небе» сама эстетика, сохранив свою косность, старозаветность, воспротивилась тому, чтобы воспринимать тему реабилитаций, смены правителя как что-то принципиально новое, то в «Жизнь прекрасна» она отказалась воспринимать тему, спущенную сверху в качестве ответственной, за таковую, увидев в ней лишь повод удивить зрителя детективной загадкой и позабавить сценами бегства из тюрьмы. И в этом главный урок Чухрая — поверять содержание формой, а жизнь — кино. Это все равно как положить слова на музыку. Форма не даст соврать, как не способны лгать ноты. Порой она подтверждает: вам обещают действительно новый дивный мир. В другой же раз — с ходу распознает пустозвонство. Лучше, все-таки знать правду, а потому приветствуется любой результат подобной проверки. И стоит не винить, а поблагодарить пианиста, если ваш гимн на поверку оказался частушкой.
