Чтение
Мария Кувшинова
Мария Кувшинова

Алексей Балабанов: «Так оказалось, что я здесь живу»


Алексей Балабанов

— Почему у вас всегда так много литературы в фильмах?

— Много читал, когда учился. Много всего читал. Все читал. Подряд. Мы томами читали. Собраниями сочинений.

— Вы даже начали с Беккета, в «Счастливых днях».

— Там основа. Рассказ «Конец» был, он меня, собственно говоря, и натолкнул. Там еще был один рассказ, из которого я взял немного. Большое впечатление на меня произвел и Гамсун — фильм «Голод» по Гамсуну. Это норвежская картина, по-моему. На курсах нам показывали. Главное, что книжка произвела впечатление. Гамсуна очень люблю. По нему даже сценарий написал.

— Вы кино начали интересоваться, потому что отец работал на Свердловской студии? Это семья?

— Какая семья. Никто кино никогда в жизни не смотрел. Папа — редактор документального кино, а вообще он газетчик, журналист. С техническим образованием. Номенклатура все это. Он как к таковому к кино никогда отношения не имел. Номенклатура — это люди, которые назначались на определенные посты, не имея никакого… Если бы папа в свое время поехал главным редактором комсомольского органа Казахстана, то он бы сейчас где-нибудь в Москве сидел. Как его начальник дядя Юра Мелентьев, который был министром культуры РСФСР, он был главным редактором газеты в Свердловске. Люди назначались, не имея отношения никакого к профессии. Папа никогда журналистике не учился, хотя писал, будучи главным редактором. Закончил юридический факультет. Мама закончила медицинский, она тоже была административным работником, начальником, ездила на XXV съезд партии с Ельциным.

— Вы мажор?

— Нет, никогда мажором не был. Я хулиганом был. Тогда не было «золотой молодежи». Я в карты в подвалах играл. Из рогатки стрелял, бомбы делал.

— А кино?

— Кино… Кино я всегда любил. В кино я всегда ходил. Раньше все ходили. Просто ходили, смотрели кино. А я пристрастился, уже будучи в институте. Видео тогда не было, ничего не было — что показывали в кино, то мы и смотрели. Ну а в армии я уже точно решил, что не буду работать по профессии. После армии сразу приехал в Свердловск и устроился ассистентом режиссера в документальное кино. Папа меня устроил, и я пять с половиной лет там пробегал.

— Вы хотели снимать документальное?

— Про документальное думал, только про него и думал. И пошел на курсы учиться на сценаристы документального. Хотя до этого я снял два игровых фильма.

— Вы помните, что тогда смотрели в кино?

— Индийское показывали, много. Наше показывали. Американское иногда показывали. Вчера ночью по телевизору была «Оклахома, как она есть». Я первый раз в жизни на свидание с девушкой пошел на этот фильм, в кино, в восьмом классе. Мне за нее потом в десятом классе два зуба выбили. У нас не было мажоров в принципе.

— Вы фильмы обсуждали?

— Нет, мы, скорее, книжки обсуждали, но тоже редко. В основном в футбол играли, в хоккей, в карты.

— Ваши друзья свердловские из каких семей были?

— Из разных семей. В основном, из хулиганов. Не было у нас деления такого. Школа была районная, обыкновенная, школа номер два. Была номер один, через парк, чуть подальше, меня отдали в ту, которая поближе, вот и все. Вторая спецшкола была, я учил английский со второго класса, с восьмого еще дополнительно преподаватель у меня был. Я тогда вообще не знал, кем я буду, никем не хотел быть. Родители хотели, чтобы я знал языки и, в общем, выбился в люди. Отдали меня в институт [иностранных языков], в Горький. Ткнули — мне все равно было, где учиться. Я в Политехнический собирался, потому что все туда шли из школы, хотя в физике вообще ничего не понимал. Ни в физике, ни в химии. Но все поступали в УПИ, Уральский политехнический, он самый большой, целый город. Но родители решили по-другому — я им благодарен.

— А вы «Святилище» прочитали в первый раз по-русски?

— Да. Я не помню, где. Я потом уже, когда в институте учился, по-английски прочитал.

— После института у вас армия была.

— Бортпереводчик, стандартное распределение. Там в Африку посылали или на самолеты. Я не хотел в Африку ехать, поэтому скрыл, что у меня зрение плохое. Я таблицу выучил наизусть, мне записали «единицу» и послали в авиацию — зато я в стране жил. И в Анголу летал, и в Эфиопию летал, и в Сирию. Много где летал. В каких-то странах пускали в города, в каких-то — только на аэродроме.

— В Ленинград вы когда впервые попали?

— Не помню. Студентом, наверное, еще. Нет, школьником. Экскурсия была какая-то на каникулах. Классе в восьмом или седьмом.

— Когда вы решили, что будете здесь жить?

— Это уже после курсов было. Мои картины любительские Сельянов Герману показал. Курсовую. Герман решил меня запустить [на «Ленфильме»], и я снял черно-белый фильм «Счастливые дни».

— А курсовая «Настя и Егор» — это про друзей ваших?

— Ну да. Сценарий там был — это наполовину постановочное кино. Просто я их провоцировал — я их хорошо знал, мы жили фактически вместе. Это одна команда была. Я с музыкантами все время жил и про них фильмы снимал. В «Насте и Егоре» кадры из моих любительских фильмов есть. Там много постановочного. Я моделировал ситуации, пространства. Баню, например. Я их знал. Я специально провокатора посадил, Олега Лаевского, который тоже мой друг был. Он завлит ТЮЗа, очень умный человек, он с ними беседовал, а они ему отвечали.

— В чем цель?

— Чтобы они сказали то, что мне нужно.

— Вы с музыкантами свердловскими продолжаете общаться?

— Ну, по мере необходимости. А так… Все с концертами, все взрослые стали — нет потребности общаться.

— Дружба — это юношеское?

— Конечно.

— Музыка в ваших фильмах всегда важна.

— Я музыку всегда любил. Я из Англии пластинок навез.

— Когда вы были в Англии?

— В 1980-м. Стажировка была студенческая, студенческий семестр. В Манчестере. Это была шоковая терапия. Мы поехали с минчанами. С нами был гэбист, руководитель. Уже там нам сказали, что минчане остаются в Лондоне, а горьковчане едут в Манчестер. Ну, этот кагэбист, он английский плохо знал, хотя нам представился как преподаватель одного из московских вузов. В общем, они остались в Лондоне, а нас одних — семь человек — отправили в Манчестер. Преподаватель, руководитель должен был в Лондоне остаться. Мы же строем ходили. У нас было семь инстанций отбора, для того чтобы поехать. Каждого проверяли-перепроверяли. Комсомольские, партийные ячейки. И в Москве, и в ЦК партии нас даже проверяли. С каждым беседовали. Воспринималось это абсолютно как норма. Мы приехали туда, а там — хочешь ходи на занятия, хочешь не ходи. Тебе интересно, ты учишься. Тебе неинтересно — ты не учишься. Вот и все. С нами беседовали как с равными. Нас приглашали преподаватели к себе домой, поили чаем, поили вином.

У нас был преподаватель один, мистер Салмон, лосось такой, типичный англичанин, с длинным худым вытянутым лицом, нос крючком. Он пришел в первый раз, снял пиджак, бросил на пол, положил ноги на стол и сказал: «Ну что парни, о чем поговорим?» Это был шок. И вот он давал нам разные ситуации, мне было очень интересно, потому что он пьески разыгрывал. Надо было развивать ситуацию. Он часто бывал председателем [коллегии] присяжных в суде, поэтому давал нам сценки из зала суда. Я у него всегда был преступником. Он придумывал какую-то ситуацию, мы ее разыгрывали и где-то минут через двадцать входили в роль, а он сидел и хохотал. Ему страшно нравилось. Он себя хлопал по коленке. Важно было, как ты обманешь, придумаешь, с адвокатом договоришься. Я узнал, что такое присяжные, никто у нас тогда не знал. Я много чего узнал. Главное, что нам потом две недели каникул устроили в Лондоне, и одного нашего товарища кагэбист в Гайд-парке поймал, одного. По одному запрещалось ходить, мы про это забыли совсем, по одному ходили. Кто куда хотел, тот туда и ходил. А те — строем, минчане, по двое. Там такой скандал был страшный. К свободной жизни быстро привыкаешь.

Нам 11 фунтов выдавали в неделю, плюс кормежка. На карманные расходы, на пиво 11 фунтов в неделю хватало. Еще пластинки покупали, книжки. Я книжек много привез. Там сэкондхэндовские пластинки очень дешево стоили. Они очень хорошего качества были, по фунту, по полтора. Я в «Жмурках» часть снял. После Англии, конечно, по-другому все стало. Во-первых, мы были очень популярные. Вокруг нас сразу народ собирался, разные рассказы, показывали вещи. Я сразу стал дискотеки со своими пластинками устраивать на девятом этаже. Диск-жокеем стал. Уже по-другому жизнь пошла. Девушки, всякая легкость.

— Остаться там даже в голову не приходило?

— Не люблю заграницу в принципе. Там интересно бывает иногда, если что-то делать. Мне люди неинтересны, с ними скучно. Я там интересных людей фактически не встречал. Девушка мне там одна понравилась, студентка. Но я ее, в общем, не заинтересовал. Мы с ней походили по галереям картинным, поговорили про жизнь, пива выпили, и все. На Гарри Миллера (южноафриканский джазовый музыкант. —  Примеч. ред.) сходили в ресторан. Там в пабах очень много музыки было, фактически бесплатно, за копейки, а некоторые просто так выступали.

Алексей Балабанов

— После института и армии вы поступили на Высшие курсы сценаристов и режиссеров?

— Я еще во ВГИКе учился. Я поступил во ВГИК на сценарный игровой, к одному придурку, забыл, как фамилия. Я написал рассказ «День рождения», привез ему, он прочитал… Герой там проснулся с похмелья, а у него на кухне вода разлилась холодная. И у меня была фраза: «Вода обжигала ноги». Он мне говорит: «Вот по твоему сценарию будут снимать кино. Как ты сделаешь, что вода обжигает ноги?» Я посмотрел и подумал: «Чего, дурак, что ли?». Уехал с сессии и больше не приезжал. Чего у придурка учиться? Он нам говорил: «Вы сценарии не пишите, вы пишите для „Ералаша“. Можно очень хорошие деньги на студии Горького заработать». Я махнул рукой, и все. А потом уже мы с Сашей Ильинским поехали поступать [на курсы] — у меня товарищ такой был, мы ассистентами вместе бегали. Он к Гуревичу поступил, я к [Льву] Николаеву. Поступили оба.

— А до этого еще на студии документальных фильмов успели поработать.

— Я всю страну объехал. Дальний Восток, Сибирь, Курилы, Камчатку, Сахалин. В общем, везде я был. На Севере, на Индигирке, я не говорю уже про Ледовитый океан. И очень много [времени] на хронике провел, был специалистом по отбору. Много сидел в Белых Столбах. На научно-популярном кино работал.

Так вот, ВГИК я бросил, побегал ассистентом еще, потом мы с Ильинским приехали на курсы поступать. Примерно через год [курсов] Витя Косаковский — известный документальный режиссер, он таким косноязычным тогда казался, хотя и не был косноязычным на самом деле, просто артист хороший, парень непростой — встал и сказал, что мы на самом деле не хотим быть только сценаристами, а мы на самом деле хотим быть режиссерами и снимать фильмы по своим сценариям. Долго-долго это говорил, из себя выдавливал по капле. Эта была правда, потому что мы это обсуждали все время. Но никто не решался сказать. А он взял и сказал. Мы все поддержали, конечно, Витю. Это он сделал режиссером меня, честно сказать, и себя тоже. И нам дали по 12 тысяч рублей. Даже по 12 с половиной, по-моему. Но только семерым. А остальным сказали, что дадут на следующий год. И конечно, потом никому не дали. Мы сняли все по фильму документальному, это был очень успешный проект. Единственный, кто не снял, был Витя Косаковский, потому что он затянул все. В итоге он снял полнометражный фильм — еще денег выбил и снял фильм, который потом стал знаменитым. Про ученых-философов. Первый его фильм. Хороший действительно фильм. Ну, у него все хорошие.

Потом мы с этой программой ездили, про нее много писали, что это талантливые люди, авторское кино родилось у нас, над нами все тряслись. Никто в результате режиссером не стал, кроме меня и Вити Косаковского. Все там заглохло. А я снял еще один документальный фильм, уже не по своему сценарию, в Киеве. Заказное кино. «О воздушном летании на Руси». Были такие Роднянский и Загданский. У них своя студия была в Киеве, вот я снял там фильм. Фильм плохой, он у меня где-то есть. Короткометражный. Фильм не получился. Про человека в городе Нерехте, который впервые, по летописи, полетел на воздушном шаре. Там Вова Суворов (соавтор сценария фильма. —  Примеч. ред.) рассказывает, что это подлог, херня все, что этого не было. И не было такого [умельца] Крикутного, который летел. А я включил туда одного парня безумного, который сам на воздушном шаре был. Приехал в Нерехту со своим воздушным шаром и полетел, а я его снял на колокольне, как в летописи. Получилось ни то ни се. Я даже Герману не показывал. Кино слабое. Зато в Киеве пожил, интересно, мне понравилось. Киев интересный был город, я в самом центре жил. Все было, как в России, просто город очень красивый, там по-украински вообще никто не говорил. Я как-то попал во Львов и понял, что Львов — это Польша. Католический город. У меня друг там. Город, совсем не имеющий отношения ни к Украине, ни к России. Как могут в одной стране сочетаться Крым и Львов? Дикость. На Крым гораздо больше прав татары имеют, чем украинцы, там их просто больше. Хрущев, придурок, подарил…

— Как с Сельяновым познакомились, помните?

— Помню. Он на курсы поступил тогда к [Ролану] Быкову, на игровое. Он уже к тому времени сделал фильм «День ангела». У него не было корочки, когда он «День ангела» снимал, это было полулюбительское кино. У Сельянова первое образование математическое, он Политехнический закончил. У него вообще много образований, он человек умный и образованный. Я «День ангела» посмотрел. Я до сих пор считаю, что «День ангела» — лучший его фильм, очень необычный, такой трепетный. Он всем тогда очень понравился, с ним носились, про него писали. Сельянов тогда был молодой, с безумным взглядом. Он, по-моему, не ожидал, что фильм такой эффект произведет. И я его уговорил жить со мной в одном боксе в общежитии. И мы жили. Я, Сельянов, Витя Косаковский и Саша Ильинский. Сельянов, естественно, не учился и не жил, он снимал дальше кино — «Духов день» собирался снимать. Но приезжал иногда. Я его практически не видел, хотя номинально мы жили вдвоем. Я фактически два года прожил один, вернее, три, потому что нам еще на год режиссуру продлили. А Витя Косаковский, будучи человеком непростым, выбил себе отдельную комнату и уехал туда с женой. И мы с Сашей Ильинским жили вдвоем в блоке. У каждого по комнате, очень хорошо. Много читали. Он очень хороший был мой друг, очень хороший человек, но вдруг в одночасье стал махровым евреем, уехал в Израиль, никому не пишет. У него жена Марина Иванова, абсолютно русский человек. Все меняется очень быстро, в одночасье.
С Сельяновым мы литературу не обсуждали практически никогда. Ему не до меня было. Он уже крутой был — режиссер игровой, перспектива. Ему все равно было с кем [жить в общежитии]. Я говорю: «Давай». Он говорит: «Давай». Он никого толком не знал.

— Но потом Сельянов показал ваши работы Герману.

— Я попросил его посмотреть сначала. Он посмотрел, сказал мне, что показывать, что не показывать. Один документальный, «Настю и Егора», второй игровой, любительский. Герман посмотрел, головой покачал, я ему сразу сценарий принес — не по Беккету, хотя я тогда уже придумал это кино. Я тогда много писал разной лабуды. Он головой покачал, сказал: «Рано еще». Я жил у товарища на Фонтанке, мы вместе учились в Горьком. Он снимал комнату в коммуналке, потом в Америку уехал, а я остался там жить. В общем, трудновато было. Но Герман меня запустил, я стал работать. Еще в Свердловск потом уехал, сценарий там написал. У меня был друг, Миша Розенштейн, он с Хотиненко работал раньше [как художник-постановщик], а сейчас в Израиль уехал. Он прочитал сценарий и сказал: «Будешь в Ленинграде, там в Малом драматическом театре есть такой артист — Бехтерев. Это вот для тебя». Я же никого не знал, а Миша опытный был, из игрового кино, много картин сделал, сам собирался снимать. Хотиненко уже крутой был, он «Зеркало для героя» снял. Я караулил у входа в театр, долго караулил, по фотографии Бехтерева нашел, долго за ним шел, смотрел, потом попросил ассистента по актерам его на пробы пригласить. Он прочитал сценарий, выучил эпизод и начал мне играть такой театр у микрофона. Я пришел в такой шок, чего делать, не знаю. До такой степени мимо. Он театральный все-таки. Я потом много его смотрел. Совсем не мой артист. В общем, я никогда его больше никуда не звал. И сижу я в шоке в кафе у входа на «Ленфильм» с ассистенткой по актерам и не знаю, чего делать мне. Тут какой-то человек идет. Она говорит: «А вот Витя». Это был Сухоруков. Я его подозвал, он рожу скривил, как обычно. Я думаю: «Куда мне придурка такого?» Я позвал его, он пришел, а там был эпизод как раз, когда он ставит пластинку, она подходит к нему и говорит: «У нас будет сын», а у него ответ (это по Беккету): «Это, наверное, вздутие». А он постоянно по-разному себя называл. Он смотрит на нее, я вижу, что он слова забыл. Долго-долго. Он смотрит на нее и говорит: «Это опухоль». И я начал хохотать. Потому что мне показалось очень смешно. Он был такой перепуганный, это было так органично, что я его утвердил, о чем не жалею. Отлично роль сыграл.

— Почему «Счастливые дни» черно-белые?

— Не знаю. Пережитки такие молодости. Мне черно-белое кино всегда нравилось. Я цветного кино всегда боялся. Цвет… с ним же надо бороться. Тем более «Голод» был черно-белый. Все хорошие картины, которые я видел, все были черно-белые. «На последнем дыхании» мне нравилось, она черно-белая. Первая картина, мне кажется, должна быть черно-белая. Потом, когда уже начинаешь в изображении разбираться, уже можно что-то делать. У меня же не получилось во втором фильме с цветом, с Кафкой. Я пытался там бороться, но считаю, что не получилось. Первый фильм удачный, его сразу в Канны взяли. Конечно, я не ожидал — никто не ожидал. Канны для меня были… В смокинге, приемы. С Базом Лурманом познакомился, за одним столом сидели на официальном приеме. Потом вместе на закрытии были. Он тогда еще австралийский режиссер был, мы вместе на Золотую камеру выдвигались. Strictly Ballroom — хорошее, энергичное кино. Он по-французски не понимал. А нас в зал не пустили, потому что мест не хватило. Мы стояли в фойе. И там сказали по телевизору: «Баз Лурман, Strictly Ballroom». Он как заорет: «Камера д’ор!», его скрутили, а это оказалось специальное упоминание. «Ромео и Джульетта» все-таки такое кино, потом «Мулен Руж» неплохое кино. Хороший режиссер. И теток с собой штук восемь привез. Нас на три дня пустили туда. Ко мне товарищ приехал из Голландии, художник-постановщик, Сережа Корнет. Из Свердловска тоже. Он к тому времени уже в Голландию уехал и там художником работал. Ну, он узнал про Канны и приехал ко мне. И мы с ним там вдвоем рассекали. Он сейчас преуспевающий художник, в Китае жил, кучу развлекательных центров поставил в Европе.

— После этого вам на второй фильм, на «Замок», дали денег, в том числе иностранных.

— Мне по инерции дали тогда, потому что я хорошо проехал по фестивалям европейским, дали денег буржуи, немцы, на совместное производство Кафки. У меня постпродакшн был в Гамбурге. Но после того как фильм провалился в Европе, он нигде не пошел. Получил несколько призов у нас на национальных фестивалях, вот и все. Фильм неудачный. Самый мой неудачный фильм, на мой взгляд. Второй фильм обычно у режиссеров не получается. Эйфория существует…

Алексей Балабанов

— Сельянов еще не был вашим продюсером тогда, но он соавтор сценария «Замка».

— Я его поставил соавтором сценария, потому что он мне очень хорошую вещь подсказал. Роман же незаконченный, как обычно у Кафки. Он говорит: «Ты знаешь, тут не хватает одного колена. Надо просто взять и дописать». И придумал еще треть. Я за Кафку дописал роман. Это единственное достижение этого фильма, чего там есть интересного. Все эти превращения, перевертыши, этого всего у Кафки нет, это я придумал. А Сельянов мне подсказывал. Я не прав был, я ошибся, конечно. Там должен был быть другой конец. Должен был мальчик сказать: «Папа, пошли домой». Я долго думал, но решил по-другому сделать и оказался неправ.

— Там такой босховский мир, в «Замке».

— Я не большой специалист по Босху, это скорее кафкианский мир. Я же был в Праге, видел, где он это писал. Там комната вот такой величины, замкнутое пространство на улице Алхимиков, где его сестра жила. Он к ней приходил и писал. Как в коробке сидишь. Я понял, откуда у него клаустрофобия такая в произведениях.

— Вы еще придумали в «Замке» музыкальные валики.

— Я люблю очень музыку, мне хотелось музыкальные источники. Они фактически во всех моих фильмах есть. Вот я придумал такие музыкальные машинки, эти валики как пластинки были. У Кафки этого нету.

— Герман сразу согласился играть Кламма?

— Согласится любой. Люди-то все любят в кино сниматься на самом деле, но про это не говорят. Согласился сразу. Он и в «Трофиме» согласился сразу.

— И в «Замке» в первый раз появляется Светлана Письмиченко, которая потом в «Брате» сыграла Свету.

— Я тогда последний раз в жизни пробы устраивал, вызывал артистов. Я из Москвы артистов вызвал на пробы — все-таки буржуйские деньги. Я вот жалею, что я Мишу Ефремова не взял тогда. Он приезжал. Я взял Колю Стоцкого, ошибся с главным героем сильно. Миша бы сыграл интересно, мне кажется. Я ошибся, понял, что я ошибся, сразу понял.

Дальше уже по-другому было. Дальше было кино без денег. Это было кино с деньгами. Можно было очень хорошее кино сделать, если бы мозгов было побольше. На первом кино не было денег — вот такое кино получилось. А здесь павильоны были, звук был стерео, в Гамбурге, все было. Кроме мозгов.

— В альманахе «Прибытие поезда» вы сняли Сергея Маковецкого в роли крестьянина Трофима, тогда этот выбор всех удивил.

— Именно поэтому и снял, потому что он такого не играл. Артист он хороший был, я его и раньше видел в разных фильмах. Я знал, что он хороший, не пробовал его, я уже больше проб не делал никогда. Я разговаривал с артистом и решал, может он играть роль или нет. В общем, это более плодотворный путь, чем дурацкие пробы. В «Трофиме» еще были деньги. Паровоз, стоящий на вокзале… положить доски на платформу — это все недешево. Костюмы начала века. Непростое кино.

— А «Брат» уже был без денег.

— Это уже с Сельяновым, это уже по-другому. Сельянов создал компанию СТВ, чтобы снимать «Время печали еще не пришло», а я как-то так повернулся под руку, по старой памяти. Я к нему ходил, когда «Замок» снимал, а он сидел и вентиляторы рекламировал, потому что надо было как-то выживать, чтобы за комнату хотя бы платить. У него был стол, стул — и все. И вентилятор стоял. Я у него попросил вентилятор, чтобы создать иллюзию ветра на крупном плане. Взял вентилятор, а ему оторвали штучку какую-то, он на меня наорал тогда. А потом он уже запустился с картиной. Потом был «Трофим», а потом на «Кинотавре» был «Кавказский пленник», и я с Сережей Бодровым познакомился. Он мне очень понравился тогда. А кино не понравилось, потому что мне Меньшиков не нравится. И вообще слабый фильм. Я Сереже предложил: «Давай кино вместе сделаем. Только у меня денег нет». Он говорит: «Ну давай». Я ему рассказал идею «Брата». Все практически бесплатно работали. Фильм был очень дешевый, очень быстро сделали. Всё в Петербурге, всё на своих квартирах, везде друзья снимались. Света Письмиченко по старой памяти снялась, в «Замке»-то она получала деньги. Витя Сухоруков тоже по старой памяти. В общем, как-то собрались и сделали кино вместе. Он меньше ста тысяч стоил, включая пленку и съемочную технику, которую бесплатно давали. Вот и все.

Я просто придумал про бандитов кино. Это была старая идея — бандитов и музыкантов соединить. Всё из своей жизни, я и с теми общался, и с другими. Я знал эти миры. Музыкальный лучше, бандитский хуже.

— Там БГ тоже должен был сниматься.

— Да, он должен был. Я его знал тоже лично. Мы ездили на всякие сходки музыкально-киношные. Были такие съезды типа фестивалей. Наши кино показывали, они песни пели. Но его музыканты пришли, а он не пришел. Настя пришла, как водится, Сережа Чиграков пришел. Он мне помог тоже. Я на его концерте толпу снимал. Слава Бутусов играет, а толпа кричит на концерте Сережи Чигракова. Слава Бутусов тоже, естественно, по старой памяти.

— В сценарии, который опубликован, Свету муж не бьет, она садо-мазо увлекается…

— Там в процессе переделывалось много, естественно. С садо-мазо у меня давно идея была. Когда я постпродакшн «Замка» делал, то пошел в эротический музей, в Гамбурге такой есть большой. И там на видео показывали нон-стоп порнуху конца XIX — начала XX века. На меня это такое впечатление произвело серьезное, плетки эти… Это все я оттуда почерпнул. Что такое тогда существовало, я не знал. Я потом книжек накупил, фотографий. Мне почему-то очень захотелось кино об этом сделать. Видимо, оттуда эта идея у меня и возникла. Но она лишняя оказалась, не для этого фильма. Хорошо, что так получилось. Потом вот «Про уродов» был, стилизация, это хороший был фильм.

А потом «Брат 2», дорогое кино и попсовое. Оно как раз народу-то нравится. Больше, чем первый. Это критики пишут, что первый «Брат» — хороший, а второй — плохой. Хотя на самом деле это два разных фильма, объединенных общим героем. В принципе они разные. Я хотел три фильма сделать. Второй в Москве, а третий в Америке, а потом когда писал, смотрю — скучно, и решил объединить. Правильно, что объединил. Он чуть-чуть дольше получился, чем планировалось. Но народу очень нравится. Народ рыдал в зале. С народом когда смотришь второй фильм, они реагируют совсем по-другому, чем на первый. Когда Витя говорит: «Ты мне еще за Севастополь ответишь», там зал просто падал, аплодисменты, крики, хохот все время. Это такой восторг. На «Кинотавре» когда вручение призов было, говорят: «Главный приз фестиваля вручается…» — и вся площадь: «Брат 2!» Как сейчас помню. А нам ничего не дали.

— Почему «Про уродов» снято в сепии?

— Это черно-белое кино, оно снято на черно-белую пленку, а напечатано на цветной. Потому что коричневатый тон был у тех фильмов, которые я видел в Гамбурге. Я просто сильнее сделал коричневый. Негатив был черно-белый.

— Как получилось, что у вас с Сельяновым сложились такие отношения, режиссерские и продюсерские?

— Я больше никому нужен не был. Он просто поверил в меня, ну и все. Да и отношения хорошие были. Меня часто приглашали на всякие европейские съезды, потому что я знал английский язык, часто я туда ездил, на всякие сходки, знал многих режиссеров знаменитых европейских. Ездили во Францию, я все деньги пытался вышибить на какую-то копродукцию. В какой-то момент Сережа решил меня сделать сопродюсером, включить в учредители компании СТВ. Включил, и с тех пор мы все время вместе. У меня и мысли не закрадется никогда где-то помимо него что-то сделать.

Сейчас реже общаемся. Он занят, да и вообще как-то с возрастом… А раньше очень много общались. Я жил у него. Приехал в Ленинград, а у него в кладовке велосипед стоял. Он уехал на дачу и оставил мне ключи, а я ездил на велосипеде по Ленинграду, это был велосипед его жены. Я был потрясен этой квартирой с огромными потолками, чего я раньше не видел — у нас в Свердловске такого не было. В Горьком тоже я не видел такого, я в общаге жил. А у него была старая квартира, небольшая, но старая, с огромными коридорами, потолками высоченными. Для меня это было нечто удивительное. И тогда зерно сомнения в меня упало [не поселиться ли в Ленинграде]. Так оказалось, что я здесь живу.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить