…Аз воздам
Недавно нашла одно любопытное определение нашего общества — «постатеистическое».
Это, без шуток, занятно. Атеизм — он сам по себе ноль, ничто, голое отрицание. А уж «постатеизм» — это некая фантастическая жизнь, за гранью ноля, в мире отрицательных чисел.
Ещё одна черточка: как-то, на обсусждении театральных премьер Елена Кухта заметила, что можно как угодно ставить «Грозу» Островского. Самые оригинальные трактовки изобретать, пожалуйста. Но играть эту пьесу вне понятия «греха» — бессмысленно.
Так вот, в «постатеистическом» обществе, живущем вне понятия «греха» — бессмысленно всерьез обсуждать тему преступления и наказания. Тут возможно единственное: всем миром упрашивать Президента «остановить разгул преступности». Это настоящее занятие для всех деятелей «постатеистического» общества — занятие по ту сторону поля. Суть не в том, что наше общество как-то особо престпно дегуманизировано и безобразно, — далеко не так. Жиь простому русскому человеку в XIV или, скажем, XVII веке было куда жутче. Суть в том, что связь «преступление-наказание» потеряла всякий провиденциальный смысл. Высший смысл. Единственный смысл, коли хотите.
Жило двенадцать разбойничков,
Жил Кудеяр—атаман.
Много разбойнички пролили
Крови честных христиан…
Разбойник, пре-ступник, от-ступник — видный герой русского фольклора. Разбойник — человек свободной воли стоящий вне иерархического общества, вне рамок, законов и правил. А свободная воля открывает перед человеком просторы этической Вселенной. Преступивший границы в зле оказывается на вольной широкой и бесконечной дороге. Окружившим его силам и стихиям становится интересно бороться за эту именно душу. «Вдруг» Господь пробуждает в преступнике совесть — и начинается житие, ибо сознание греха и раскаяние рождают неимоверные силы. Разбойник, становящийся святым, — классический русский сюжет самого архангельского типа. Свечение этого сюжета у Достоевского и Лескова — от глубинного понимания сути национальной религиозности, религиозности экстремистской. Постепенное шествование от хорошего к лучшему, от правильной жизни к праведной жизни не волнует, не оставляет в национальном самосознании заметного эстетического следа. Никогда мы не умели, да и не хотели жить «по средствам». Не согрешишь — не покаешься, не упадешь — не встанешь. Осмеливающийся преступить выпадает из житейского круга и становится подвластен неумолимом законам Провидения.
Настоящее преступление творится беззаконно, убийство на дуэли или на войне, будучи вполне грехом подлинным преступлением не является, поскольку совершается внутри законной игры по установленным правилам. убийцы, но убийцы «по правилам», а потому лишенные просветленного раскаяния. Они так и будут мыкаться в очерченном круге балов, дуэлей, маскарадов и пикников, в мире, прочно и ловко устроенном вне Творца.
История настоящего преступления — это история воли, не свободы, а воли. Тоска по воле, «вольной волюшке» — чисто русская, бескрайняя, вневременная, роковая тоска. Тут уместно вспомнить слова «подпольного человека» Достоевского о том, что не нужно людям разумного, выгодного, добродетельного хотения — а нужно самостоятельного хотения, во чтобы то ни стало. Многое надобно «перетащить на себе» герою сего трагического самостоятельного хотения, дабы прийти к последнему итогу: «Не как я хочу, но как Ты». Родион Раскольников — великий святой-преступник русской литературы — может быть, единственное полное осуществление страшной русской мечты о том месте, где сходятся крайности и последние пределы сливаются воедино. Заметим, что Раскольников — абсолютный аскет и отшельник, безразличный к любым вещам материального мира; комнатка его крошечная похожа на гроб, но и одновременно — на келью (с одной разницей: нет образов, и — грязно). Он лишен элементарных зовов плоти, хотя молод и хорош собою. Он не задумываясь отдает деньги нуждающимся, бросается на помощь к незнакомым, а украденные у старухи драгоценности просто-запросто готов кинуть в воду.
Душа Раскольникова создана из драгоценнейшей материи, созвучной всему страданию мира; история его Преступления — то же хождение по мукам, чудовищное искупление и не личного только греха.
Раскольников — преступник из преступников, квинтэссенция преступления и подвижник его. Кровь, которая во всем мире, по его собственному выражению, «льется как шампанское», не находя в земной юдоли ни отмщения, ни воздаяния, запекается в нем и кричит; горделивый разум, перечисляющий на протяжении романа все возможные мотивы и оправдания преступлению, от простейших житейских (есть нечего, деньги нужны) до якобы высочайших (ради блага человечества), посрамлен и унижен до дна, до конца. «Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя». Порфирий Петрович говорит ему подсказку: «Вас Бог на этом поймал». Странные, тревожные слова! Можно еще понять Создателя, давшего людям свободную волю и удалившегося навовсе от созданного мира — до поры; но Бог, допускающий тихую Лизавету под топор, а кроткую Соню на панель и притом «поймавший» великую душу в жестокую ловушку «преступления-наказания», уже не поддается никакому земному пониманию. «Нелицеприятный Судия, да не внидешь в суд с рабом твоим!» — поет в одном из своих трогательных песнопений наш современник, иеромонах Роман. Кроткая просьба не судиться с изначально несоизмеримым, слабым и преходящим — парафраз горького бунта многострадального Иова. Это он упрекал Создателя в слишком страстном и пристрастном внимании к человеку. «Что тебе, человек?» — Раскольников был бы вправе изумиться реплике Порфирия Петровича «Вас Бог на этом поймал» — «Что я Богу?» — но ничуть не изумился, точно всем существом понимая, что так оно и есть.
Преступление возможно, когда душа изначально ведает о наказании. Если этого нет — преступления нет. Петруша Верховенский из «Бесов» ничего, кроме гадостей, подлости и скверны, не творит. И при этом он ничего не преступает — ему нечего преступать. Его не на чем поймать, и никто ловить и не собирается. В конце романа он, живой и здоровый, в полном спокойствии отбывает за границу. Тут уже Богу нечем поживиться. Не всякую душу сподобно поймать…
В рассказах-поучениях старца Зосимы («Братья Карамазовы») возникает история человека, которому удалось некогда на удивление ловко и успешно убить свою любовницу, так что подозрения на него даже и не пало. С тех пор он живет почтенной безмятежной жизнью, он важный господин, в летах, чинах, обремененный семьей — а то давнее дело похоронено и всеми забыто.
Всеми, кроме него. Его душа корчится в мучениях, пока он, наконец, не идет — опять-таки по-раскольниковски — предавать себя, не зная, зачем. Но осмелившийся на преступление осмеливается ” и на подвиг «явки с повинною» и раскаяние. Преступление становится родом мытарства, мученичества, отрицательным «подвигом», добровольным страданием слишком широкой, слишком податливой на соблазны русской души. Преступник попадает в эпицентр древней тяжбы за человека, что началась, видимо, задолго до истории многострадального Иова, вступает на дорогу, по которой ему велят идти до конца — в любую сторону. Но — до конца. Иначе — никому не интересно…
В фильме Эльдара Рязанова «Привет, дуралеи!» мы найдем вдруг слабый и смутный отголосок, так сказать, «старых песен о главном». Там один из персонажей, по сюжету — бывший снайпер, решивший начать новую жизнь и расплодить ровно столько детей, сколько было на его совести трупов. Рязанов — один из немногих наших режиссеров, обладающих цельным мироощущением, некоей гармоничной нравственной программой, наследующей остатки традиций большой русской литературы. Он вывел своего персонажа на экран, движимый иррациональным знанием о том, как должно быть. «Вдруг у разбойничка лютого совесть Господь пробудил…» Да и играющий бывшего снайпера Борис Щербаков вполне похож на Кудеяра-атамана. Только названное так и остается названным, обозначенным, не прожитым. Нравственные императивы сами по себе не способны увлечь, требуется горячая в них вера и облекающая их в плоть художественная сила.
«Ловить человеков», действительно, становится все труднее. Люди упорно обживают свое игрушечное пространство, всеми силами защищаясь от «Аз воздам». Вспоминая горестное восклицание из Достоевского — «Виновата ли душа, не могущая вместить столь страшных даров?» — уклонимся от бесполезных сетований. Все идет своим уготованным чередом. Только нам и хуже будет, если силы Провидения, и вовсе потеряв к нам всякий интерес, от нас отвернутся.
Читайте также
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве
-
Трепещущая пустота — Заметки о стробоскопическом кино
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты