Мама курить не должна — «Август» в стриминге
Во время карантина коллекции онлайн-кинотеатров расширяются с удвоенной скоростью. Ликвидируются постыдные пробелы, добавляются фильмы, которые выходили в кинопрокат, а затем стали достоянием пиратского рынка. О некоторых из них хочется поговорить. Алексей Васильев возвращается к звездной драме «Август», где большая семья застревает в большом доме.
Такого столпотворения кинозвезд в одной декорации кино не знало со времен экранизаций Агаты Кристи и фильмов катастроф, которыми угощал публику экран 70-х: Мерил Стрип, Джулия Робертс, Юэн МакГрегор, Крис Купер, Эбигейл Бреслин, Бенедикт Камбербэтч, Джульетт Льюис, Дермот Малруни — в кульминационной сцене они просто-напросто долго обедают за одним столом, обмениваясь остротами и колкостями. Юмор — в том самом духе трансвеститского злословия, какой отличал фильмы по Кристи: «Мама, ты ведь курить не должна!» — «А разве есть такие, кто должен курить?», «Тебе скоро полтинник, тебе нельзя в Нью-Йорк: бедро сломаешь», «Вместо „индейцы“ теперь говорят „коренные жители“». — «Так что же, вместо „динозавры“ теперь тоже надо говорить „коренные жители“?» Катастрофы — под стать тем, что валились на персонажей «Ада в поднебесье» и «Землетрясения», если перевести масштаб нанесенного ущерба в плоскость психологии: в качестве развязки Джулия Робертс орет на Мерил Стрип «Жри зубатку, зараза!», и это, конечно, сотрясает основы голливудской субординации.
Гремучую смесь откровений, оскорблений и путаных показаний она изрыгает так же лихо, как швыряет об пол тарелки, полные стряпней свеженанятой домработницы.
Эти традиции — лишь одни из многих, за которые держится этот подчеркнуто почтительный к традиции фильм. В его основе — пьеса Трейси Леттса, удостоенная «Тони» и Пулитцеровской премий в 2008 году. Прежде его пьесы на традиционнейшую из театральных тем — «семья — клубок змей» — уже переносил на экран Уильям Фридкин, превращая в аттракционы неслыханной жестокости («Глюки», 2006, «Киллер Джо», 2011). «Август» Леттс переписал для экрана сам, и жестокость здесь — не членовредительство и взаимоуничтожение, скорее — философская категория, да и в качестве таковой подернута патиной воспоминания о своей семье — автобиографический момент присутствует — почти как в «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса. От традиции Уильямса в пьесе Леттса и безжалостная 42-градусная жара, от которой мрут попугаи, а люди еще терпят, как пот скатывается по их спинам, но с прочими навыками самоконтроля уже не дружат. С той поправкой, что вместо обычного уильямсовского Юга, в «Августе» — Средний Запад, Оклахома, где вырос сам автор пьесы, точно так же, как героиня Робертс, в семье поэта и университетского педагога, тоже — с двумя сестрами. Но жара — совершенно уильямсовская, и по-уильямсовски заставляет сексуальную энергию, вместе с потом, течь куда не следует, к кровосмешению.
Как это делает Мерил Стрип
Еще одна традиция восходит к театру Эдварда Олби, к пьесе «Кто боится Вирджинии Вульф»: персонажи настолько давно и сильно пребывают под веществами, что грань между бредом и воспоминанием неразличима на их заплетающихся языках. Отец (его играет Сэм Шепард, сам — важнейший драматург 60-80-х) так увлекся пьянством, что нанял домработницу, чтобы стирка и готовка не отвлекали его от стакана: с этого, собственно и начинается фильм. Мать (Мерил Стрип) страдает раком ротовой полости, что уже — веская причина неуправляемого словесного поноса, а боли она снимает коктейлем из таблеток дюжины наименований, среди которых валиум, ксанакс и оксиконтин — просто самые известные. Так что на домашних гремучую смесь откровений, оскорблений и путаных показаний она изрыгает так же лихо, как швыряет об пол тарелки, полные стряпней свеженанятой домработницы. Есть еще внучка (Бреслин) и потенциальный зять (Малруни), которые дуют дурь.
До миллиметра отрепетированное брауновское движение, которое типично для сцены приезда Раневской.
Еще одна — которая уже? — традиция: герметичные кинопьесы об исступленной любви-ненависти матери и дочери. Эталон сочинил и поставил именно в кино, но по лекалам театральной драматургии, Ингмар Бергман в «Осенней сонате» (1978), постмодернистски пересобрал Альмодовар в «Высоких каблуках» (1991), а в «Августе» эта схема возвращается, пожалуй, к шведскому источнику с его эффективностью горячей оплеухи, за которую не попросили прощения. Стрип и Робертс за эти роли были выдвинуты на «Оскар» — при всем столпотворении кинозвезд это их дуэтный фильм. Порой даже кажется, что ту или иную знаменитость позвали просто, чтобы не разбавлять уже сложившийся звездный ансамбль малознакомым лицом. Но это только до поры. Например, Юэну МакГрегору в интеллигентной бороде мужа Джулии Робертс весь фильм откровенно нечего делать — до той самой сцены, когда Робертс проснется и увидит, что во сне муж, который, вообще-то, ушел к другой и просто составил ей, как нанятый гастролер, компанию в этом воссоединении семьи, обнял ее. Становится ясно, для чего понадобилась уютная, особенно от того, что — безмятежно спящая, британская морда МакГрегора. Она играет то, что не сыграла бы актриса, так сыграть мог бы, пожалуй, только прикорнувший у ног измученного хозяина шарпей: мы осознаем всю остроту и оголтелость одиночества, в которое уход МакГрегора бросил Робертс, за 20 лет привыкшую просыпаться рядом с этой мордахой, под этой веснушчатой лапой. Конечно, это очень щедро, чтобы артисты уровня МакГрегора и Камбербэтча играли роль фона, вроде занавесок или подушки, который понадобится в одной-единственной сцене, чтобы оттенить или подчеркнуть темы главных героинь. Естественно, что зрители отзовется на такой подход с благодарностью: мы привыкли, что ради нашего удовольствия Голливуд бросает в топку ассигнации, но чтобы так транжирили цвет англосаксонской актерской элиты — это, пожалуй, новый тип роскоши.
И все же, эта новая роскошь пущена на обслуживание фильма не просто традиционного, а бравирующего своей обыкновенностью, даже штампами. До сих пор мы перечисляли штампы театральные, драматургические. Но и их перенос на экран отмечен всеми возможными штампами семидесятнического «театра на телеэкране» — с той разницей, что фильм прокатный, с рамкой кадра для широкоэкранного показа. Вот пролог: Сэм Шепард нанимает домработницу и излагает ей уклад — тем самым объясняя нам, зрителям, в монологе, предислокацию дома, где нам предстоит провести следующие два часа экранного времени — кто сколько пьет, кто на каких таблетках. Когда он закончит, крупный план сменят на общий, включающий лестницу наверх, в спальни: оттуда раздастся грохот и знакомый по сотне фильмов голос всполошенно раскудахчется «Что, полиция нагрянула?», предвосхищая, как конферансье: готовьте ладошки для аплодисментов, через секунду с этой лестницы скатится Мерил Стрип. Да, так входят истинные миллионерши — и примадонны. Позже, когда дом станет наполняться гостями, они примутся бродить по холлу, распоряжаясь насчет багажа, обмахиваясь от жары, обнимаясь, готовя себе коктейли — являя собой то до миллиметра отрепетированное брауновское движение, которое типично для сцены приезда Раневской — «Крокодилов ела!» — в спектаклях «Вишневый сад».
Новизна чувства, с которым Леттс предлагает нам всем отнестись к обычной и всеобщей драме.
Зачем же так подчеркивать неоригинальность заимствования? Тем более, что втройне глупо они смотрятся, если знать биографию автора: Леттс ведь не только драматург, но и актер, и впервые он вышел на сцену именно в «Стеклянном зверинце», а за главную роль в «Кто боится Вирджинии Вульф?» был аж удостоен премии «Тони» как лучший американский театральный исполнитель 2012 года. Что же он, по-школярски подпал под впечатление сыгранной и вызубренной классики послевоенного американского театра и на голубом глазу выдал компост из нее под видом собственного сочинения? Но из таких компостов не идет кровь — а у «Августа» есть качество, присущее подлинникам: он саднит, как свежая рана. Леттс сознательно собрал все старые штампы, потому что ситуация, о которой он захотел говорить в этой собственной пьесе, не нова. Дети, уйдя из дома, нанесли родителям незалечиваемую рану. А уйти из дома их подстегнули постоянные попреки родителей: мы по шесть лет жили в автомобиле, порвались, чтобы выйти в люди, а вы на всем готовеньком еле ползаете… А тех такими сделали их родители. И все это запрогнозировано — как в тех пьесах Юджина О’Нила, где на американских семьях лежат пророчества древнегреческих трагедий, и это еще одна традиция, вскормившая пьесу и фильм. Эту запрогнозированность, это ощущение вечного возвращения одной и той же боли, Леттс и выразил через чувство дежа вю, уже сто раз виденного на театральных подмостках. И если мы не стали отдельно расписывать сюжет — то только потому, что, если вы вообще человек, вы и так знаете его наперед; текст пьесы добавит к вашему жизненному арсеналу разве что пару-другую остроумных реплик.
Игра в сестры-матери
Нетрадиционно в «Августе» лишь отношение к этой вечной ситуации. Как спящая мордаха МакГрегора понадобилась, чтобы передать одиночество Робертс, чувствующей себя без мужа как заживо освежеванная, так традиционность понадобилась, чтобы ярче проявилась новизна чувства, с которым Леттс предлагает нам всем отнестись к обычной и всеобщей драме. Робертс опять бросит мать, укатит и не попросит прощения. Но она остановит свой драндулет на закате вдохнуть воздух Оклахомы, разулыбаться сквозь злые-презлые слезы. Зазвучит элегичная, как закат жаркого дня, песня рокеров из Нэшвилла про «последнюю милю до дома», и понятие любви к родине наполнится совершенно новым чувством. Любить — не значит любить за что-то хорошее. И любить — не значит прощать. Любить значит признать и разделить, что и земля, на который мы выросли, и люди, которые нас воспитали и вытолкнули своими нравоучениями прочь в большой мир — и они, и мы одной крови, потому что во все времена все люди, родители и дети, имеют жизнь, одинаковую в своей основе, о которой так хорошо сказала в этом фильме Джулия Робертс: «Знай мы свое будущее, мы бы не вставали с постели». Вот тут фильм обнаруживает свое новаторство, нарушая не просто традицию — заповедь. Произведениям искусства ведь пристало обеспечить катарсис, просветление. «Август» же зовет двинуться дальше такими же неисправимыми, какими начали его смотреть: злыми, и жестокими, и не умеющими сдержать слезы, и знающими, как заткнуть их улыбкой, и цепко держащимися за эту растреклятую, свою драгоценную жизнь — как завещали нам наши родители.
