Край. Сияние. Страх. Чужой дом
Фридрих Эрмлер на съемках фильма Дом в сугробах
Один был партийный художник с маузером на боку, другой — сдержанный интеллигент с вечным мундштуком в уголке рта. Но, ишь ты, сошлись. Странноватое сближение! В 1928 году Фридрих Эрмлер снимает «Дом в сугробах» по рассказу Евгения Замятина. Не первая экранизация: за плечами Эрмлера уже были «Катька — Бумажный ранет» по повести Михаила Борисоглебского и «Парижский сапожник» по повести Николая Никитина «Преступление Кирика Руденко». Но, пожалуй, первый случай, когда так равновелики гении режиссера и писателя.
В мифологию петербургского текста фильмы Эрмлера вошли давно и прочно. Никак не забыть мокрое подножие екатерининского памятника, где ночует Филимонов («Обломок империи»), торговый Аничков мост, где стоит Катька («Катька — Бумажный ранет»). И из фильма в фильм кочует Федор Никитин, который оборачивается то пушкинским Евгением, то достоевским князем Мышкиным. В глазах его каждый раз какое-то огромное несчастье. Глаза его выдают то, о чем смолчит привычный хеппи-энд: какой же он на самом деле маленький лишний человек в этом новом советском мире.
Дом в сугробах. Реж. Фридрих Эрмлер, 1927
История про голодного музыканта из рассказа Евгения Замятина «Пещера». И что за рассказ! Петроград, год девятнадцатый. Со шкурами мамонтов, со скрежетом зубовным, и с тьмой кромешной. Скажете, сейчас средневековье? Пусть. Не худшее из времен. Лет сто назад было и вовсе первобытное. И если у Вальтера Беньямина Москва 30-х — густой непроходимый лес, то Петроград десятилетием раньше и вовсе — голые скалы, пустыня, каменный век. «На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду — или умереть.
?
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин „Опус 74“; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной — бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка».
Дом в сугробах. Реж. Фридрих Эрмлер, 1927
Стынущий сквозь туман Исаакиевский, опоры трамвайных проводов, кусочек Невы в просвете меж домов, сгорбленная фигурка случайного прохожего, да афиша Шаляпина, что колышется на ветру. Даже «Известия» признавались: «Прекрасный фильм. Но главное, что составляет достоинство „Дома в сугробах“, — это ощущение самой эпохи». У Эрмлера нет ни богов, ни церковных праздников. Федор Никитин оборачивается вновь достоевским персонажем, на этот раз впрямь Раскольников. «Тварь ли я дрожащая, или…». Тварь, тварь, тварь. Берется за топор — рубануть не старушку, а мебель на растопку — рука не поднимается. Идет воровать. Как еще порадовать жену в святой праздник именин? Сварить суп из попугая, домашнего любимца. Возвращаются с улицы дети. И девочка, пришедшая с мороза, берет косточку, оставшуюся от дорогой птицы. Целует ее, тут же кусает, обгладывает мясо. Тут как будто предчувствие блокады: выстуженные дома, гибель любимцев. Лет через двадцать, тоже зимой запишет Лена в дневнике: «Сегодня у нас был вкусный суп с мясом и макаронами. Кошачьего мяса хватит еще на два раза. Да на 3 раза американского, а что будет потом, неизвестно. Хорошо бы раздобыть где-нибудь еще кошку, тогда бы нам опять надолго бы хватило. Да, я никогда не думала, что кошачье мясо такое вкусное, нежное» («Блокадный дневник Лены Мухиной»).
Вне времени и пространств, какой-то вечный гибельный Петербург- Петроград- Ленинград, где люди-то умирают зачастую раньше своих тел. Выдержать осаду или бежать? Замятин сам эмигрирует в 1931 году, и своим героям вкладывает в руку склянку со спасительным ядом. В склянке, правда, — на одного. Так вот, что так светит полумесяцем в рожу, ударяет проклятуще меж глаз. В глазах Никитина из фильма в фильм — та маленькая неправда, что он-то уже приговорен, что нечего делать на этом свете этому беззаконному седьмому спутнику. Свою дозу оставляет жене.
Пусть выжил: жив по случайности. Музыканта «демобилизнули», позвали бренчать для солдатни, вернувшейся с фронта. Дали еды. Не новая жизнь, а новое падение. А что оставалось: прятать хлеб по карманам, воровать полешки. Да «чижика» наверчивать под портретом Троцкого.
