Погиб фестивальный куратор, киновед, автор и друг «Сеанса» Алексей Медведев. Приносим соболезнования родным и близким Алексея и публикуем текст Михаила Ратгауза об этом ярком человеке и важности быть несогласным.
Я знал Лешу очень-очень давно, при этом я совсем его не знал. Мне кажется, в его жизни не было прямых, но я никогда не мог проникнуть (и не пытался) зайти за ту преграду, за которой он оборонял свою нежность, свою боль. Его всем известная жесткость прямо граничила с какой-то бесконечной, почти детской мягкостью, слабым ядром. И, мне кажется, в его глубине жила любовь, которая, прорываясь наружу, часто находила такие обжигающие, выжигающие все формы.
Сейчас мне кажется, что его жизнь была построена как череда противоречащих друг другу движений, как сбивающийся с темпа танец, и это внутренняя несинхронизация, этот момент, когда обнаруживаешь свою ногу не там, где она должна оказаться, была для него мучительной.
Алексей Медведев
В нем было много, много огня, так много, как мало кому дается
Леша мне предложил работать на «Послании» дважды, в прошлом году делать свою программу, в этом конкурс. И мы не то, чтобы много, но нередко говорили друг с другом, в основном, по делу, но иногда с захилом в личное, к которому нужно было приближаться с осторожностью, потому что впереди всегда темнелась стена его недопуска туда, где, как мне кажется, жил бешеной, обжигающей жизнью цветок его страсти. Я вспомнил сейчас про эти разговоры, потому что как бы глубоко мы не заходили (а глубоко не заходили), какая бы теплота или тепловые пятна не рождались внутри этих разговоров, они заканчивались всегда вдруг резко, безлично, в последние секунды голос менялся, становился формальным, чужим, и Леша быстро бросал трубку. В общении с ним ты всегда находился на неустойчивой, сейсмически беспокойной почве. Как будто пока вы говорили, он был внутренне занят усмирением своего вулкана или прислушивался к внутренним толчкам лавы.
Я недостаточно знал Лешу, чтобы понять генезис того, что его терзало. Но я достаточно знал его издалека, чтобы понять, что внутри бушевала и требовала себе служения идея чистоты. Я извне наблюдал, как в последние годы богатых публичных дискуссий Лешу заносило в те стороны, которую обещали эту чистоту, идеальное, и в которых я всегда видел ложные посулы, но Леша их не видел. Мне кажется, он постоянно хотел быть там, где вершится справедливость, и здесь в нем было что-то даже донкихотское, не принимающее компромиссов с реальным, а только впадающее в ярость от его слабого несоответствия идеалу. Я думаю, его должно было мучить, что по-настоящему жить по этим несгибаемым принципам ему удавалось не часто. Но они трудились в нем, как огонь, как требование, как религиозный абсолют, как требующее подчинения и жертв божество.
Я точно знаю, что ко мне у него было точно такое же, отрицавшее себя отношение, которое не ложилось в прямую, и приходило ко мне в разных формах после путешествия по горным речным порогам и перевалам. Я последовательно находился в лагере людей, которые оскорбляли это божество. Но Леша любил мои старые тексты, и однажды в Питере, на какой-то веселой пьянке в питейных, сказал, что считает меня своим «значимым другим». В прошлом году, перед началом программы на «Послании», он зачем-то сказал об этом зрителям, не так, но примерно. Мне было неловко. Это было лестно, но в глубине лежало то же противоречие, принятие через неприятие, излом кривой, выбоина или кочка на немощеной дороге.
Но главное, что я видел и вижу, главное, что хочется и нужно сейчас сказать, это то, что Леша относился к породе людей пылающих, людей с факелом, с пламенем, которое билось на ветру жизни, и которое то ярко вспыхивало, то тухло с дымом, выедавшим душу. Леша, фестивальный практик, внимательный критик, гуру без школы, врожденный одиночка, веривший и в кино религиозно, но уставший и от этого божества, которое расчисляло религию на ритуалы, Леша — Дон Кихот на Росинанте грустной российской жизни и ее раздолбанных искривленных дорог, отрицающих требовательную идею беспощадной прямой, Леша — герой, Леша — дитя, Леша — человек со щитом и звездой, он был метеоритом, которому тесно, душно и невозможно здесь, на темной и влажной ночной земле. В нем было много, много огня, так много, как мало кому дается.
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
Для функционирования сайта мы используем файлы cookie и данные о вашем IP-адресе. Если вы не хотите, чтобы эти данные обрабатывались, вам придется покинуть сайт. Если вы не против, нажмите «Хорошо».
