Интервью
Фестивали
Алексей Артамонов
Алексей Артамонов

Алена Полунина: «Это было лучше любого советского фильма про войну»


 

В международном конкурсе Doclisboa, который всегда в равной мере делал ставку на формальные эксперименты и политически острое кино, в этому году было два российских фильма. Один из них — «Монолог» Отто Лакоба, курсовая Мастерской Марины Разбежкиной, снятая в психоневрологическом диспансере в Абхазии — талантливая, но излишне абстрактная по своему посылу короткометражка, погружающая зрителя в беспроигрышную кинематографически среду. Снятые в ч/б монологи безумцев, подчиненных психиатрической системе, но не подвергающих сомнению ее авторитет, вероятно, должны восприниматься как метафора абсурдизма российской политической системы — во всяком случае так кажется из-за несколько нарочитого монтажа и выпирающих отовсюду отсылок к России. Несмотря на сильный материал и декларативно сюрреалистический подход, который Отто защищал на Q&A, есть ощущение, что автор оказался не готов по-настоящему заглянуть в мир своих героев, и потому держится за слова, дистанцию и все время норовит соскочить в публицистику. Которая, правда, в данном случае не слишком волновала международного зрителя.

Обратная ситуация возникла с намного, на первый взгляд, более однозначным фильмом «Своя республика» Алёны Полуниной о батальоне «Восток» [вооруженное формирование на территории ДНР — примеч. ред.], из-за которого разгорелся непривычных для Португалии масштабов политический скандал. Украинское посольство и активисты, не видя фильма, требовали отменить все показы, убрать картину из конкурса и открыто обвиняли фестиваль в поддержке терроризма — безрезультатно. Показы состоялись, Полунину сопровождал полицейский эскорт, активисты, помитинговав, купили билеты на просмотр и после показа устроили вялую перебранку с режиссером, в которой обе стороны воспроизводили знакомую риторику. Фестиваль же в сложной ситуации занял осторожную охранительную позицию, предлагая воспринимать фильм лишь как художественное, а не политическое высказывание, напомнив о поддержке Сенцова и недавнем показе «Майдана» Лозницы.

Однако самое интересное в «Своей республике» как раз невозможность уместить эффект от фильма в рамки удобных политических конвенций. «Своя республика» — несомненно, апология Донецкой Народной Республики, показывающая человеческое измерение воюющих на ее стороне. Картина Полуниной без прикрас и фальшивого героического пафоса показывает будни бойцов и жесткие, но братские отношения внутри коллектива. Этот фильм, своим скупым лиризмом напоминающий произведения советского «сурового стиля», почти неизбежно вызывает тихое сочувствие к его героям, вместе с которым возникает и вопрос, не имеющий простого ответа: что заставляет этих людей, несмотря на все опасности и тяготы военного быта, день за днем находиться на передовой с автоматами в руках? Идеологические клише разбиваются об картину реальности, с которой непонятно, как обходиться: талантливый фильм такого рода, безусловно, неразрывно связан и с агрессивной милитаристской политикой России, даже если он и не является безличным продуктом пропаганды. И в то же время он обнажает разрыв между официальной политикой и ее реальными агентами, чья политическая воля не сводится к спущенным сверху лозунгам и идеологемам. «Своя республика» — крайне проблематичная картина. И именно эта сложность является залогом возможного пересмотра отношений между политикой, искусством и окружающей нас противоречивой реальностью. Но для этого нужно сначала позволить себе в нее эмоционально погрузиться.

 

 

Ты давно собиралась поехать на Донбасс, еще когда снимала «Варю». Что тебя туда влекло? Как и когда ты поняла, что тебе нужно снять фильм на эту тему?

Без всякого лукавства скажу, что этот фильм я хотела снять всегда.

Фильм о мужчинах на войне?

Фильм о войне, о ее человеческой, психологической стороне, сделанный среди военных… В поисках своего места и своих героев я и ездила на Донбасс из раза в раз.

То есть теоретически это могла была быть любая другая горячая точка?

Нет. Я приезжала на Донбасс со своими знакомыми гуманитарщиками, и у меня появилось множество самых разных знакомых. И я нашла историю, которая мне понравилась, но понравилась, что называется, с холодным носом. Среди прочего я познакомилась с работниками тамошнего морга и бюро судмедэкспертизы, которые с самого начала войны собирают человеческие останки. Это такая макабрическая совершенно коллекция фрагментов плоти в целлофановых пакетиках с подписями, где и при каких обстоятельствах они были найдены. Пропали тысячи людей. И один русский меценат купил дорогое оборудование, чтобы устроить в Донецке лабораторию ДНК, в которой любой желающий с той и с другой стороны мог бы установить, нет ли среди останков его близких. Но все это очень тянулось, и меня стало пугать, что я слишком схематично подхожу к этой истории. Слишком много концепций роилось в моей голове, а я чем старше становлюсь, тем дальше хочу отойти ото всех умозрительных вещей, хочу быть как можно проще и точнее. Но Донбасс меня затягивал — это в самом деле место силы, о котором мы ничего не знаем. И в какой-то момент возникла киностудия им. Горького с предложением сделать какой-нибудь фильм. Я подумала: отлично, почему бы мне хоть раз в жизни не получить что-то от государства. И заявка про лабораторию прошла. Но снимала я так, как если бы работала совершенно одна, и в итоге привезла им уже практически готовый фильм.

И не было проблем, что итоговый фильм имеет мало общего с заявкой?

Не было. Почему-то передо мной открывались все двери в этом процессе — и заявка прошла, и в мою работу нос никто не совал. Потом редактор посмотрел финальную версию и сказал: кажется, фильм получился.

В чем заключалась роль редактора?

Обычно он участвует в процессе, но не в моем случае, поэтому его имени и нет в титрах. Это было принципиальное для меня условие. Я одиночка, даже снимать теперь стала сама — это мой операторский дебют. Я впервые по-серьезному взяла в руки камеру, потому что 22 оператора отказались принимать участие в работе над фильмом: кто за жопу свою боялся, и почти все — из политических соображений. Это удивительно, но московские мальчики и девочки уверены, что знают о том, что там, гораздо лучше, чем те, кто там находится.

Ты туда ездила без всяких официальных аккредитаций и разрешений? Как ты пересекала границу?

Да, без ничего. Садилась на поезд или самолет до Ростова, прицеплялась там к ребятам, которые переезжали границу, встревали мы в кучу всяких разных ситуаций. Например, один какой-то сумасшедший стрингер подумал, что я украинская шпионка и настучал на меня в МГБ, но я уже успела покинуть республику, и арестовали его.

И камера не смущала пограничников?

Смущала. Но я плела какие-то истории, что я снимаю гуманитарный конвой, что я делаю ролики для их сайта, что-то более понятное для них, чем «документальное кино». Убеждала, что я не журналист — это сразу маркирует тебя как пронырливого репортера, который непонятно что снимет и в каком свете выставит.

И все-таки, могла бы ты снять такой фильм, допустим, в Сирии?

Мне это было бы неинтересно. Не потому, что меня не интересует, как разворачивается современная геополитическая борьба за нефть и так далее, а потому, что Донбасс мне не чужой.

То есть момент идеологической симпатии был принципиально важен?

Да, она у меня была, и субъективно все это было очень важно. То есть мне как документалисту было не все равно, по какую сторону находиться. После некоторых событий все мои абстрактно-гуманистические погремушки как-то со звоном улетучились.

 

 

На Q&A после показа в Лиссабоне ты говорила, что военные действия сами по себе не кинематографичны, что ты не хотела на этом строить фильм и пошла в другую сторону. Расскажи, как ты сама для себя определила, на чем нужно сфокусироваться?

Любой боец тебе скажет, что войну неправильно снимают, она не такая. Она действительно не такая. Если мы смотрим новости, видим, как правило, либо постановочные вещи, либо какие-то самые яркие моменты — взрывы и прочее. И большая часть, не столь кинематографически эффектная, остается за бортом. Но об этом долго можно говорить и это, наверное, уведет нас в сторону. Если коротко, я считаю, что это мой самый честный фильм. Я сознательно сузила себе пространство борьбы и не пыталась быть всеохватной.

И сконцентрировалась на быте, а не на том, что происходит на передовой?

На тот момент все-таки была фаза перемирия, которое как-то соблюдалось. Причем могу сказать, что за те два года, что я была на Донбассе — вылазками, не целиком, но все же — я ни разу не видела, чтобы обстрел начинала наша сторона. Только вяло отстреливалась. Они не могут отвечать в полную силу, об этом мало кто знает, но там для бойцов это реальная психологическая проблема — потому что за убийство украинского офицера срок, потому что наши не могут нарушать Минские соглашения, потому что не выдают достаточно боекомплекта…

Интересно, что ты говоришь «наши». У тебя с ними полная идентификация?

Да, потому что это моя сторона, а та — не моя.

То есть для тебя нет границы между Россией и Донецкой Народной Республикой? Мне в фильме как раз важным кажется то, что мы видим людей, оторванных от большой политики, не являющихся ее прямым продолжением, и подспудно возникает принципиально важный вопрос: за что они борются?

Про границу это такая тема, над которой можно голову сломать. Это русские люди, они считают себя русскими, они смотрят на Москву, и они разочарованы сейчас Москвой из-за того, что никто их не собирается присоединять к России. Я не вижу разницы между ними и нами. Но если мы возьмем Россию, в которой сейчас тоже на ментальном уровне идет гражданская война, то между частью, скажем, людей внутри Садового кольца и ими, как и мной, эта граница существует.

Хорошо. В какой-то момент ты поняла, что будешь снимать только отдельное подразделение батальона «Восток». Почему?

Я к ним случайно заехала вместе со своими знакомыми гуманитарщиками, которым они как-то помогали — машиной или чем-то еще, не помню уже. Вообще, батальон «Восток» это реально хорошие ребята. И пока я там сидела заряжала аккумуляторы, случайно услышала один разговор: они говорили про сны, в которых к ним приходят погибшие товарищи. Они, естественно, в большинстве простые люди, которые не обсуждают постоянно высокие материи, но это было так красиво, так честно, лучше любого советского фильма про войну. У меня лежала рядом камера, но я решила, что, если включу ее в этот момент, пропущу что-то намного более важное. Потом я начала про них узнавать и уже целенаправленно приехала к ним снимать.

 

 

В твоем фильме не чувствуется никакого героического пафоса, скорее бесконечное томление, усталость, тоска, разочарование. Интересно, какие ты выделяла основные конфликты, когда работала?

Я не формулировала это для себя. Скорее, ориентируясь на какое-то чутье, понимала, что вот это мои герои, моя линия, мои локейшны, это цикличность их существования, их взаимоотношения. Я не распылялась, я специально создавала некую клаустрофобию и не вылезала за контрастами в нарядный и роскошный, по сравнению с чумазыми ополченцами, Донецк, в который на тот момент как раз приехали сорящие деньгами «возвращенцы» и где понаоткрывалось всяких красивых кофеен и брадобреен. Я хотела уйти от всякой публицистики. Вообще считаю это слово ругательным по отношению к документалистике.

И тем не менее, считаешь ли ты свой фильм политическим высказыванием?

Я не хочу в принципе воспринимать кино как высказывание.

То есть ты, как и организаторы Doclisboa, отделяешь искусство от политики?

Я воспринимаю свой фильм как историю, рассказанную в определенное время в определенном месте и про определенных людей.

Но тем не менее твоя позиция и политика там ведь присутствуют.

Я не отрицаю этого. Но политика присутствует там косвенно, по умолчанию. Я совершенно не хотела устраивать никаких прокламаций.

Я думаю, что одной из наиболее проблемных вещей в твоем фильме для российского зрителя с другими политическими взглядами, а может, и не только для него, будет то, что снят он не сверху, не снизу, а на уровне взгляда — на равных, и зрителя тоже ставит в эту позицию, совершенно не энтомологическую. Но вот не кажется ли тебе проблематичным, что, сознательно или бессознательно, ты романтизируешь войну?

В войне есть своя романтика. В мужском братстве есть своя романтика. Зачем это отрицать? У многих хороших ребят, которые ехали в 2014-м на войну, были, наверное, и эти соображения. А у некоторых только эти. Я не говорю, что война это хорошо. Но она происходит, жизнь состоит из конфликтов, в том числе военных и вооруженных. И смерть — это тоже часть жизни.

 

 

Ты сознательно убрала из фильма все мотивации героев — что их держит там, за что они воюют?

Ну, наверное, потому что им это близко, иначе люди уходят. Но на уровне речи там этого нет, потому что герои давно об этом не говорят. Они четыре года вместе воюют и прошли через огонь, воду и настоящий ад, о котором мы мало что знаем. А я их не провоцировала, потому что я не работаю методом интервью или методом вмешательства. В предыдущих моих фильмах элементы этого были, но не здесь.

Твоя «Варя» — на мой взгляд, лучший фильм о послереволюционной Украине. Потому что там ты смело показывала всю противоречивость ситуации, как и в предыдущих своих фильмах, на самом деле, и в этом их богатство. От «Своей республики» есть ощущение, что из-за симпатий ты себя сдерживала, и потому всю политику попыталась вынести за скобки.

Потому что в политическом смысле я находилась в полном согласии со своими героями. Какие у меня с ними могли быть противоречия?

Но внутри их собственной позиции, внутри их мира, ты думаешь, никаких противоречий нет?

Внутри их собственной позиции тоже не было противоречий, потому что они понимают, с кем они воюют и за кого они воюют.

Ну а вот эта линия со вторым командиром, который баллотируется на пост главы республики? Нет там разве этого разрыва между бойцами, которые сидят в блиндажах, и политиками, которые присваивают их победы?

Этот политик, будучи человеком небезызвестным, не бедным, при власти, своими ручками копает окопы под палящим солнцем, до волдырей. То есть у них вот так. Поэтому я их люблю. Так что сатиру политическую в моем фильме ты не выловишь. Там нет такой армейской муштры и такой вертикали, где об тебя будут ноги вытирать, потому что ты салага, но есть тот самый фактор военного братства, и есть военная демократия. Это не солдатики, которых забрили и они маршируют на плацу и командир для них царь и бог. Здесь они ему тоже могут предъявить. Но и он с ними спустится в окопы и будет копать, не для красивой картинки, а потому что вот так. Мне обидно только, что какие-то такие вещи у меня не получилось снять. Возможно, мне просто повезло встретить именно таких людей и не столкнуться с отморозками.

Логотип Министерства культуры, который появляется перед твоим фильмом, никак тебя не смущает? Не делает ли это твой фильм частью политической машины, которая больше, чем твоя личная художественная деятельность?

Совершенно ничего страшного я в этом не вижу. Я сделала это честно, и я сделала это так, как хотела. Я не из тех фрондерствующих творческих единиц, которые страшно боятся, что их примут за часть системы. Сейчас я гораздо ближе к официальной линии, чем к той, которая популярна среди творческой интеллигенции. Раз уж произошло такое смыкание на определенном отрезке, то почему я должна этому противостоять?

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить