Никита Лаврецкий: «В отсутствии альтернатив»
В «Новой Голландии» показали «Детский фильм» Никиты Лаврецкого — камерный супергеройский триллер, разворачивающийся на фоне белорусских протестов. Об искренности, снобизме и проблемах независимого кино с режиссером поговорили Алексей Артамонов и Никита Лопатин. Фильм, к слову, можно посмотреть на YouTube.
Никита Лопатин: Никита, у тебя накопилась уже большая фильмография, а один из твоих последних фильмов, «Свидание в Минске», два месяца назад получил главный приз на престижном международном фестивале Doclisboa. Скажи, что поддерживает твой интерес к съемкам в ситуации отсутствия какого-либо финансирования?
Сложно ответить на этот вопрос. Это какая-то энергия, знаешь, дьявольская. После каждого фильма хочется сказать, что все, я ухожу на пенсию, я больше не буду снимать, я уже все сказал. Но потом начинают какие-то идеи сверлить мозг, что нужно еще что-то сделать, снять. Это что-то, что я не могу объяснить, зачем я делаю эти фильмы. Это помешательство. Но я заметил, что у многих режиссеров так же. Я вот не верю Тарантино, который сказал, что уходит на пенсию. Или вот мой друг Леша Суханок. Он уходит из стендапа каждые две недели.
В общем, как говорил Кристиан Грей: «Мои вкусы немного специфичны»
Н.Л.: Поговорим про «Свидание в Минске». Мне очень понравился фильм, и это, как мне кажется, эксперимент со случайностью. Ты отталкиваешься от простой сюжетной конструкции: ты и твоя девушка разыгрываете роли парня и девушки на первом свидании. Действие полностью отдается на волю случая: вы играете в бильярд, импровизируете диалоги, потом выходите на улицу, идете куда глаза глядят. Насколько ценен для тебя этот момент случайности? Тебе приходили идеи, как бы ты хотел развить эту игру со случайностью в дальнейшем?
Не хочу, конечно, разочаровывать, но я пять лет учился на кафедре теории вероятности и математической статистики. Да, мне нравится идея того, чтобы оседлать случайность, взять ее под свой контроль. И, конечно, игра в бильярд очень случайная. Но я предположил, что мы не очень хорошо будем играть. Это мне, в принципе, было заранее известно, исходя из того, что я последний раз играл лет семь назад, а Оля не играла ни разу в жизни. В общем, что-то мне подсказывало, что шаров мы забьем не очень много.
Что касается импровизации, то для меня наши разговоры в фильме тоже очень предсказуемы. Все темы повторяются после определенного количества лет общения, и я мог достаточно легко предположить, как будет звучать этот разговор.
Кстати, мой новый сценарий — про игрока в карты. И там абсолютно каждый его ход рассчитан, на экране появляются очень сложные формулы вероятности. Герой не как-то закавыченно выигрывает, он продумывает каждый шаг. Это-то мне и интересно будет показать в новом фильме. Он называется «Современ», действие происходит в СССР в 2025 году. Альтернативная история.
Н.Л.: Твои фильмы представляются мне, в первую очередь, независимыми от каких-то предрассудков, я бы даже сказал от снобизма. По крайней мере, такое впечатление на меня произвел «Детский фильм». В случае с ним, мне кажется, можно говорить о связи между независимым кино и детским взглядом. Она для тебя важна?
Честно говоря, я пипец сноб. Мне кажется, по фильму понятно, что его снял человек, который такой: «Вы все ничего не понимаете в кино, только я понимаю, но мне все равно, если этот фильм никто не сможет смотреть». Это — супер-фильм, я думаю. Но вам его понять не дано. Это моя позиция — и это снобистская позиция. В этом проблема независимого режиссера: если он так себя начинает позиционировать, то, наверное, он уже сноб по умолчанию. Потому что он как бы противопоставляет себя общепризнанным взглядам и вкусам. В общем, как говорил Кристиан Грей: «Мои вкусы немного специфичны».
Главный психотерапевтический инструмент в моей жизни — психотерапевт. Кино — это хобби
Алексей Артамонов: Давай я по-другому поставлю вопрос. Что, если исходить не из оппозиции между демократизмом и снобизмом, а между какими-то устоявшимися кодами, языками кино и желанием их все время изобретать с нуля? Мне кажется, что независимое кино, без бюджета, оно революционно априори — оно пытается изобрести язык в ограниченных условиях. «Детский фильм» и другие свои работы ты, очевидно, пытаешься выстраивать по собственным законам, а не тем, которые установлены кем-то еще.
Называть мое кино революционным это, конечно, мощно. Вот если, например, какая-то страна заявляет о независимости — это революция, это я могу понять. А «Детский фильм» — это революция, совершенная у меня в квартире, то есть это повторение истории, но уже в виде фарса. Не очень впечатляющая революция.
А.А.: Ну, могут появиться последователи.
Насчет этого я не знаю.
А.А.: Но для тебя же очевидно важен этот творческий импульс? Не кажется ли тебе, что он как-то связан с детством? Если не ошибаюсь, Максим Селезнев писал в контексте твоего фильма, что дети все время изобретают кино с нуля, им достаточно всего лишь телефона с камерой.
«Детский фильм» снят в ситуации отсутствия каких-то альтернатив. Я, затюканный, в своей квартире пытаюсь как-то осмыслить реальность. И все, что у меня осталось — вот это маленькое пространство и разные приемчики. Я позвал друзей и снял с ними боевые сцены в таком виде, в каком я снимал их, будучи ребенком. Это все, что мне было доступно. Если бы меня в тот же период пригласили снять «Черную Пантеру 2», то я бы, естественно, согласился.
Использовать зелья и оккультные ритуалы, чтобы победить злодеев — это не моя политическая программа
Н.Л.: Ты вообще часто снимаешь своих знакомых, а в сюжеты обычно вплетены события из твоей жизни. Кино для тебя — это способ понять себя и своих близких?
Ты имеешь в виду кино как психотерапевтический инструмент? Главный психотерапевтический инструмент в моей жизни — психотерапевт. Кино — это хобби. По приколу. И еще это способ хорошо провести время с друзьями. Может быть, в будущем повысится качество знакомых — и качество фильмов тоже повысится. Нет, все мои друзья, конечно, хорошие люди, но круто, если бы какие-нибудь голливудские актеры были у меня в друзьях. Например, Дуэйн Джонсон. Представьте, он бы снялся в «Детском фильме». Мне кажется, фильм бы от этого выиграл!
А.А.: Позиция ребенка, запертого в квартире со своими фантазиями и страхами, — насколько она соотносилась с той социальной реальностью, в которой был сделан фильм?
«Детский фильм» не про человека запертого в квартире, на самом деле. В нем есть эпизоды, где героиня Оли с оружием в руках уходит на какую-то борьбу и потом возвращается домой, в безопасное место. Хотя оно и перестает быть таковым. То есть, интересен скорее опыт восстания, когда твоя квартира превращается в базу, в которую ты возвращаешься после каких-то подвигов на передовой. Но при этом квартира может и потерять эти свои свойства, потому что в нее придут с рейдом. У нас в семье такое тоже было.
Кино может дать людям всего лишь две вещи: либо крутые взрывы, либо честный рассказ человека о своих переживаниях
А.А.: Согласен, дом в «Детском фильме» — не исключительно клаустрофобическая среда. Но восстание как некая коллективная стихийная сила в фильме все же остается за кадром. Такая самоизоляция, закапсулированное существование характерны и для твоих фильмов в целом. Каждый раз это погружение куда-то все глубже в мир твоих интересов, страхов, перверсий и так далее. С одной стороны, твой метод далек от идеи выходить на улицы и снимать протесты. С другой, «Детский фильм» — по-моему, очень политическая работа. Возможно, на уровне, скажем, уличной политики ты признаешь свое бессилие, но на чувственном уровне твои фильмы довольно милитантны. Если говорить именно в таком политическом ключе, то в чем заключается корень твоего интереса к кино?
Я бы сказал, что в «Детском фильме» не так уж много политики. То есть использовать зелья и оккультные ритуалы, чтобы победить злодеев, как это показано в фильме — это не моя политическая программа. Да, все фильмы политические в той или иной степени. Но опять же, в чем проблема: политический это фильм или нет, решают для себя зрители. А корень моего интереса в том, чтобы просто рассказывать людям о каких-то событиях из своей жизни. То есть личные какие-то вещи. На тот момент, когда я снимал «Детский фильм», восстание и наблюдение за его ходом были для меня важным потрясением, и это я показал на экране. Это отражение того, что уже произошло в реальности, а не какая-то политическая программа на будущее. Все-таки политика — это когда ты придумываешь решение для будущего, предлагаешь видение. А отражением произошедшего занимается искусство. Хотя, возможно, есть искусство, которое и будущее тоже отражает.
А.А.: Есть еще одно соображение, почему твои фильмы можно считать политическими и почему они кажутся важными лично мне. Приведу пример. Есть такой киноальманах — «Германия осенью» (1978). Ты же наверняка его смотрел?
Нет, не смотрел.
Алексей Артамонов: Это альманах, снятый после расправы над арестованными членами «Фракции Красной Армии» в Западной Германии и смонтированный Александром Клюге. Там много режиссеров, и первая новелла — авторства Фасбиндера, он сам в ней играет. Там показан его документальный разговор с мамой по поводу этих убийств, которые она оправдывает, что вызывает ярость режиссера, он злится, обвиняет ее и говорит, что, в сущности, с нацистских времен ничего не поменялось. В другой сцене он голый курит в коридоре и плачет, разговаривая об этом по телефону со своим любовником.
Это фильм про то, каким образом политика проходит через нас, через жизнь простых обывателей. И Фасбиндер здесь обнажен и представлен в столь же нелицеприятном свете, что и его мать, которую он атакует с моральных позиций. Он обнажается перед камерой именно как политический субъект. И мне кажется, для тебя эта тема эксгибиционизма тоже очень важна. Поэтому, например, твои «Шутки про ХХХХХ» мне кажутся дико важным кино: фильм говорит о ХХХХХ* [мы живем и работаем в России — примеч. ред.] с позиции обывателя. Это позиция, которая из общественного дискурса как бы исключена, но на самом деле, именно в ней и заключается залог успеха любого антивоенного произведения, вспомнить хотя бы «Жестяной барабан» или «На западном фронте без перемен». Она состоит в том, что на людей смотрят не сверху вниз, и зрители могут себя с ней соотнести. Только так они могут что-то почувствовать, понять, изменить свою позицию и так далее. Этот твой эксгибиционизм, мне кажется, и делает твои фильмы по-настоящему народными. Это моя версия. Но хотелось бы узнать и, что ты сам думаешь, почему для тебя так важно выставлять себя в неприглядном свете и говорить о том, что ты не можешь принять в себе самом?
* Ниже определение закрытого слова согласно сайту Министерства обороны РФ: «Крайняя форма разрешения противоречий, характеризующаяся резкой сменой отношений между государствами, нациями, др. субъектами политики и переходом к применению средств вооруженного и др. видов насилия для достижения социально-политических, экономических, идеологических, территориальных, национальных, этнических, религиозных и др. целей».
Да, ты прав. Наверное, я действительно обыватель. Мне интуитивно кажется, что в фильмах стоит честно раскрываться, чтобы другие люди могли как-то развлечься. Мне кажется, я что-то даю им, когда честно делюсь своими переживаниями. Думаю, в этом и заключается какая-то развлекательная ценность моих работ. Могут ли они быть народными или нет, это вопрос, конечно, открытый. Пока что я не вижу лайкопада и лавины подписчиков, а политичность или неполитичность фильма зависит и от того, сколько людей его посмотрело, как мне кажется.
Может прозвучит наивно, но я думаю, что открытость — это то немногое, что я могу дать людям в плане контента, когда у меня нет больших средств — эффектов там, взрывов. Кино может дать людям всего лишь две вещи: либо крутые взрывы, либо честный рассказ человека о своих переживаниях. Первое — это голливудское кино, массовое. Второе — авторское. Но самое крутое, это когда человек рассказывает свою личную историю, но при этом там есть и взрывы. Такой фильм скоро выйдет — это «Аватар 2». И на него я пойду в кино.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»