«Облучаем немножечко» — «977» Николая Хомерики
В воскресенье в 16:00 на Новой Голландии вместе с режиссером мы смотрим фильм «977» и говорим о «новой российской волне». К показу публикуем архивный текст Олега Ковалова.
Пока смотришь ленту Хомерики, вспомнишь и Сорокина с его навязчивыми мотивами клонирования, и Юфита с его дотошной демонстрацией бессмысленных научных опытов. То вспомнится Кафка, то — «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. Когда становится ясно, что загадочная девушка Рита, сужающая круги возле Ивана — фантом, который «занес» в НИИ он сам — вспоминается «Солярис» Тарковского, тем более, что боксы для опытов сняты Хомерики так, будто людей «распыляют» в них на элементарные частицы, а на вопрос Ивана о том, что происходит с испытуемыми «дальше», следует уклончивый ответ коллеги: «А дальше… макароны по-флотски и компот из сухофруктов».
Фильм Хомерики остался бы манерным экзерсисом, если бы кадры его не источали некую… приятность — качество, позабытое нынешним российским кино. Опытный зритель, принимаясь смотреть эту ленту, сразу понимает — всех тайн здесь все равно не раскроют, а значит, и голову над ними нечего ломать, лучше сразу отдаться более увлекательному занятию — скажем, с удовольствием следить за игрой солнечных пятен, которые превращают в узорчатый, вибрирующий бликами ковер не только стену, возле которой делает зарядку крепенький Иван, но и все пространство кадра. И кажется, что фигуры Ивана и девушки, которая идет к нему по тенистой аллее, размещены в одной плоскости, как птицы, вписанные в узор единого декоративного орнамента.
Но… так ли уж неактуальна и метафизична его лента?
Главный герой фильма — интонация, а мельчайшие детали действия сняты столь витально и аппетитно, что экран начинает дышать каждой своей клеточкой. Тамара, убегая к корпусам НИИ, весело уворачивается от веера брызг, бьющих из поливального шланга, а плотная «испытуемая», поиграв на стоящем в центре пустого зала лоснящемся фортепьяно, непринужденно оправляет легкое цветастое платье, облегающее ее мощный скульптурный торс — легкие штрихи, разбросанные по фильму, вносят в него очарование почти любительской «несделанности» и непреднамеренности. А с каким удовольствием «прочитано» камерой само запущенное здание НИИ — шедевр позднего конструктивизма, неухоженный и погубленный варварством перестроек и невнимания! Как водится у нас, красоты этого сооружения не замечают ни администрация, ни «испытуемые».
Сам Хомерики настаивает, что снимал метафизический фильм, где действие относится и к давним, и к нынешним временам. Но… так ли уж неактуальна и метафизична его лента? Сам НИИ молодой режиссер (он родился в 1975-м году) показывает так, словно провел в нем свои лучшие годы — и у человека, жившего в эпоху «застоя», от одних его картин сладко ноет сердце. За окнами института льют светлые дожди и поют незримые птицы, а ветви старого сада с шелестом нависают над галереями балконов, опоясывающих здание. Загадочный НИИ, словно отрезанный от всего мира, окружен живописным парком, снятым как райские кущи — в его закоулках удобно назначать свидания с девушками-лаборантками, а они здесь — как на подбор: мечтательные, большеглазые, таинственные, похожие на восточных гурий или редкостных птиц, томящихся в неволе — порой их фигуры и сняты через сетчатые переплетения проволочной ограды. Медленно и безнадежно прохаживаются они на виду у мужчин, но, похоже, довольствуются лишь судорожными объятиями в закутках служебных помещений или за стеллажами с пробирками — пока не застукают и не спугнут их радостные сослуживцы. Сами мужчины, вообще-то, недостойны таких красавиц — сотрудники НИИ увлечены не столько наукой, сколько интригами, а «испытуемые» шляются по дворам и коридорам в самом затрапезном виде, ничуть не стесняясь казенных комбинезонов, напоминающих сирое солдатское исподнее.
Кажется, что жизни за пределами этого НИИ ни у кого просто нет, от нее остались туманные воспоминания.
Считается, что сюрреалистической ленте не пристало отражать социальную реальность. Фильм Хомерики, однако, рисует образ той социальной резервации, где было ощущение какой-то «остановленности», завершенности жизни — люди жили словно в искусственном питомнике, и словно не старились, а смолоду как-то увядали. Иные оттенки и отношения «застойного» времени схвачены здесь тонко и сняты со знанием дела — странным для молодых авторов. В НИИ живут большой семьей, и, как в деревне, все про всех все знают — кто с кем и кто против кого, — благо все на виду. Кажется, что жизни за пределами этого НИИ ни у кого просто нет, от нее остались туманные воспоминания.
Сам институт, чьи очертания проступают из таинственно шелестящих зарослей, начинает напоминать таинственный «Остров мертвых»
В эти стены «испытуемые» заточили себя добровольно, и облучаться рвутся наперебой, да еще вне очереди. Кажется, не от похвального героизма, а просто от скуки. Поразительны эпизоды свидания мужчин с женами, пришедшими «с воли» — их хочется назвать «бывшими» или «брошенными». Мужья прекрасно обжились в ином мире и, как в инобытии, у каждого здесь — иные романы и иные сердечные привязанности.
Весь поэтический строй фильма и вся его атмосфера передают ощущение вечного нашего безвременья — с его вечной неустроенностью, ставшей обжитым и даже каким-то уютным бытом, с вещами, уродство которых никто не замечает, с женщинами, красоту которых некому оценить, с сонным томлением и возбужденной чувственностью, загоняемой внутрь, с самыми дикими слухами, рожденными засекреченностью всего на свете, с умолчаниями и намеками, нелепыми мифами и какой-то глубокой, загнанной внутрь метафизической тревогой. Сам институт, чьи очертания проступают из таинственно шелестящих зарослей, начинает напоминать таинственный «Остров мертвых» с картины Бёклина. Показательно, что, когда Иван, пришедший в НИИ, спрашивает Сергея Сергеевича, сам этот невозмутимый циник, склонный к «черному юмору», вполголоса роняет: «Сергей Сергеевич… умер», — и медленно цедит: «Жена его борщом отравила».
О свободе выбора
Словом, «время остановилось», как назвал свой великий фильм Петер Готар. Режиссер словно подыгрывая критикам, радостно уличающим его в цитатности, не только снимает в своей ленте Катю Голубеву, прославленную Лео Караксом, но и выводит на экран его самого, уходящего за поворот бесконечного шоссе, волоча за ручку, как чемодан, вечную поклажу истинного метафизика — сюрреалистические часы с неподвижными стрелками.
