Дубельт. Голубое сукно
Леонтий Васильевич Дубельт всю жизнь поздно ложился, рано вставал, много действовал. А на последнем отрезке стажа, когда занимал сразу две должности — военную (начальник штаба Отдельного корпуса жандармов) и штатскую (управляющий Третьим отделением Собственной Его Величества канцелярии), — был, наверное, самый трудящийся в России человек. Уступая в этом смысле разве только императору.
Понятное дело, уставал. Но жаловался единственно супруге, Анне Николаевне, и она среди хозяйственных забот в селе Рыскино Тверской губернии беспокоилась за него страшно:
«Не могу выразить тебе, Левочка, как стесняется сердце читать о твоих трудах, превосходящих твои силы. Страшно подумать, что в твои лета и все тебе не только нет покою, но все труды свыше сил твоих. Что дальше, ты слабее; а что дальше, то больше тебе дела. Неужели, мой ангел, ты боишься сказать графу, что твои силы упадают и что тебе надо трудиться так, чтобы не терять здоровье. Хоть бы это сделать, чтобы не так рано вставать. Хоть бы ты мог попозже ездить с докладом к графу — неужели нельзя этого устроить?
Пока ты был бодр и крепок, хоть и худощав, но ты выносил труды свои; а теперь силы уж не те — ты часто хвораешь, а тебя все тормошат по-прежнему, как мальчишку. Уж и то подумаешь, не лучше ли тебе переменить род службы и достать себе место поспокойнее?»
Женская слабость — какое там простительная — приятная. Должен кто-то жалеть и Дубельта, не то — для чего же и брак. Хотя про место поспокойней он прочитает — Анне ли Николаевне не знать? — с улыбкой. Кто-кто, а она-то в курсе, ради чего он жертвует своим покоем, не говоря уже о воле. И ценит, как подвиг. А побранивает больше для биографов из будущего века — чтобы лучше представляли себе его ненормированный рабочий день и вообще расписание:
«Мне не нравится, что тебе всякий раз делают клестир. Это средство не натуральное, и я слыхала, что кто часто употребляет его, не долговечен; а ведь тебе надо жить 10 тысяч лет. Берс говорил Николеньке, что у тебя делается боль в животе от сидячей жизни. В этом я отнюдь не согласная. Какая же сидячая жизнь, когда ты всякой день съездишь к графу с Захарьевской к Красному мосту, — раз, а иногда и два раза в день; почти всякий вечер бываешь где-нибудь и проводишь время в разговорах, смеешься, следовательно, твоя кровь имеет должное обращение. Выезжать еще больше нельзя; в твои лета оно было бы утомительно. — Летом ты через день бываешь в Стрельне… а в городе очень часто ходишь пешком в канцелярию…»
* * *
Как видим, среди многоразличных обязанностей Л. В. главная, наипервейшая, ежедневная была — с утра пораньше съездить к графу. К графу Бенкендорфу, пока он не умер (1844), а с тех пор — к графу Орлову. Прибыть, невзирая на состояние атмосферы и собственного здоровья. И доложить, что нового в стране и в мире.
То есть он работал рассветной такой Шахерезадой у начальника III отделения и (тоже по совместительству) шефа жандармов. А тот, в свою очередь, — у царя, у Николая Павловича, — но лишь два раза в неделю. Так что сюжеты приходилось выбирать, и тут граф (что один, что другой) тоже без Л. В. был бы как без рук.
Телевидения-то не существовало. Из отечественных средств массовой информации государь пользовался одной лишь «Северной Пчелой». И не оттого, что интересовался: какой, дескать, образ мыслей нынче предписан верноподданным? Скорей из любопытства обывательского, как если бы это была не газета, но волшебный горшок с антенной, улавливающей запахи столичного общепита.
Ну вот. А доклады «от полис» («haute police» — высшей полиции) представляли собой независимый сериал. Типа «Вести — дежурная часть», или «Момент истины», или «Совершенно секретно». Только без видеоряда.
Благодаря Дубельту и его графам император почти до самой смерти — загадочно скоропостижной — наслаждался чувством постоянного контакта со своей эпохой и страной. А также бесперебойным эффектом обратной связи: непорядок — сигнал — всеподданнейший доклад — высочайшая резолюция — порядок.
Леонтий Васильевич, таким образом, функционировал как выпускающий редактор: ведал корреспондентской сетью, собирал и сортировал материал… И одновременно как сценарист: в соавторстве с одним графом, а потом с другим оттачивал драматургию эпизодов, композицию передачи, дикторский текст и все такое.
Он же обеспечивал «интерактивность», т. е. воплощал в жизнь августейшие резолюции. Положим, не воплощал (аппарат-то на что?) — скорей, озвучивал. И с особенной охотой — перед фигурантами дел персональных. Изобрел для таких случаев оригинальную, неотразимо обаятельную манеру; ею-то, собственно говоря, и прославился.
Его, по справедливости, надо считать первым в мире пушкинистом: изучил архив покойного насквозь, вплоть до черновиков, — только письма Натальи Николаевны выцарапал чистоплюй Жуковский. Не уразумел нравственный высший смысл этого посмертного обыска.
Смысл же состоял в том, что великодушнейший в мире монарх, оказав семейству писаки столько милостей, желал хоть задним числом удостовериться, что писака был их достоин, — его величеству горько было бы разочароваться. Л. В. же послужил в этом случае не больше как линзой, наведенной на измаранную бумагу: нет ли следов какого-либо недоброго чувства? нет ли какой насмешки, способной навредить царю в будущих веках?
Литература ведь хоть и дура, но распространяется во времени, как под толщей торфа — огонь.
* * *
Львиная доля времени уходила, однако, на работу черновую, оперативную, противную.
Тридцать три, что ли, секретных агента в обеих столицах, в том числе одиннадцать — женского пола. Студенты, приказчики, светские дамы, проститутки, литераторы, помещики. Почти все — алчные, наглые фантазеры, ни единому слову верить нельзя. У каждого — свои собственные информаторы, обычно из прислуги, как правило — пьянь.
Плюс в каждом из восьми жандармских округов — отдельная сеть. И на каждые две-три губернии — специальный штаб-офицер, от него тоже ожидают сообщений, у него тоже источники.
Да с полдюжины шпионов за границей.
Плюс — главное! — народная самодеятельность: доносы, прошения, жалобы. Штук полтыщи в месяц.
Просят, например, о:
разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами;
помещении детей на казенный счет в учебные заведения;
причислении незаконных детей к законным вследствие вступления родителей их в брак между собою;
спонсорской поддержке всевозможных творческих проектов;
беспроцентной ссуде: скажем, 300 рублей на 10 лет, под собственное ручательство пресвятыя Богородицы.
Жалуются, например, на:
нарушение супружеских обязанностей;
обольщение девиц;
неповиновение детей родителям;
злоупотребление родительской властью;
неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве;
а также помещики на крестьян, и обратно.
Доносят, например, что:
опера «Пророк», хотя была переделана под заглавием «Giovanni di Leiden», запрещена, по содержанию в высшей степени возмутительного духа; но при Дворе интригуют, чтобы эта опера была представлена;
сын командира лейб-гвардии Горского полуэскадрона полковника Анзорова, воспитывавшийся в 1-м кадетском корпусе, бежал к Шамилю;
на Московской железной дороге пассажиров заставляют снимать шляпы;
в Россию едет перчаточник Журдан с преступными поручениями от заграничных злоумышленников;
певец Итальянской оперы Формез ужасный революционист, он в Германии и Швейцарии везде был первый на баррикадах, и есть даже гравюры, его изображение со знаменем на баррикадах;
помещик Вилькомирского уезда Ляхницкий, живя в несогласии с соседним помещиком графом Коссаковским, приказал поймать на своем поле крестьянскую лошадь графа Коссаковского и своими руками отрезал ей ноздри, половину языка и между ребрами кусок мяса, отчего та лошадь вскоре сдохла;
в Варшаве одна женщина родила ребенка с птичьей головою и рыбьим хвостом;
канцелярист в уголовном надворном суде Корюханов отрезал себе ножницами язык;
к арестованному литератору Тургеневу допускались посетители;
Хаджи-Мурат бежал, но на другой день его поймали и убили;
купеческий сын Блохин в религиозном заблуждении разбранил Святейший Синод самыми дерзкими и неприличными словами; совращал его рыбинский мещанин Маслеников;
граф Дмитрий Николаевич Шереметев имеет преступную связь с сестрою покойной его жены, девицею Варварою Сергеевною;
в Министерстве внутренних дел составился Красный департамент: министра окружили Милютин, Мордвинов, Арапетов, Надеждин и Гвоздев — все они люди чрезвычайно либерального образа мыслей;
желание публики слышать г-жу Вьярдо так велико, что в первое ее представление все коридоры в театре были полны в том уповании, что кто-нибудь из имеющих кресла умрет или занеможет;
во Владимирской губернии застрелилась девушка София Иванова, проживавшая несколько месяцев в доме помещика Дубенского под именем мальчика дворянина Васильева;
в маскераде в Дворянском собрании испанка Лопес подошла к француженке Люджи. Люджи сказала ей: «Quel villain masque!» Лопес за это ударила ее по щеке и обратилась в бегство. Люджи догнала ее и дала ей несколько толчков ногою по заду;
отставной подполковник Антонов шел ночью по Большой Мещанской и остановился помочиться у будки часового; часовой требовал, чтобы он этого тут не делал; Антонов ударил часового; часовой арестовал Антонова.
Пуды, буквально пуды вздора — сплетен, слухов и клевет. И ни от одной, ни от самой грязной бумажки не отмахнешься: на Высочайшее имя, с пометой «по Третьему отделению».
Конечно, большая часть все равно сплавлялась в полицию, но не безвозвратно: дело-то заведено, а кто завел, тому и закрывать. Вы только представьте себе объем межведомственной переписки. Заодно и картотеку.
А весь штат Отделения — душ двадцать пять, от силы! Это считая графа и самого Л. В. Это считая писцов и перлюстратора. Это с театральной цензурой.
(Корпус — дело иное: там генералы, штаб- и обер-офицеры, унтеры, не говоря о рядовом составе; 26 только музыкантов, а лошадей строевых — тысячи. Но то — войско, а то — сыск.)
Словом сказать, на весь канцелярский урожай один Л. В. был и молотилка, и веялка, и мельничный жернов. При том что с плевелами управлялся единолично, а злаки сохранял и проращивал. Чтобы, значит, непосредственный начальник чувствовал себя необходимым и чтобы глава государства ни минуты не скучал. С увлечением чтобы воспитывал нацию, снабжая Дубельтовы сюжеты развязками.
Вот хотя бы насчет девицы Шереметевой: ей приказано выехать из дома графа и жить при матери; а ежели будет продолжать связь с графом — в монастырь.
Князя Сергея Трубецкого — за то, что увез на Кавказ жену статского советника Жадимировского, — лишить орденов, княжеского и дворянского достоинств, полгода выдержать в крепости, потом — рядовым в Петрозаводск, и только лет через сто, не раньше — героем в роман Окуджавы.
А зато крестьянина Владимирской губернии Василия Гаврилова, приговоренного к пятидесяти ударам плетью за слова «У нас нет государя», — простить.
И каждому приговор объяви, братец Л. В., по возможности лично и как только ты умеешь: с отменной, как бы участливой вежливостью. Как бы утирая слезу несчастного невидимым миру носовым платком. Золотое сердце. («Одна только беда: это то, что бедные разоряют меня, — ужас, сколько выходит ежедневно. Но я думаю, что копейка, данная нищему, возвратится рублем».)
Уж ты-то не забудешь предложить даме воды, офицеру — сигару. Всякий должен увидеть в тебе «чиновника, который может довести глас страждущего человечества до Престола Царского и беззащитного и безгласного гражданина немедленно поставить под Высочайшую защиту Государя Императора…»
* * *
Самое смешное, что Дубельту за всю эту суету не платили ни копейки. Он получал только военное жалованье — как начштаба Корпуса (3900 серебром в год; впоследствии, впрочем, прибавили). Назначая его управлять по совместительству Отделением, царь как-то не подумал, что двойную нагрузку следовало бы подсластить. Подчиненные, прознав об этом, составили было на имя графа ходатайство: дескать, как же так? любимый руководитель, тяжкое бремя, без вознаграждения… Но Л. В. не допустил. На документе же надписал: в архив! хранить вечно! Пусть видят, до чего дружный был в нашем Отделении коллектив.
«Пусть преемники наши читают! Не постыжусь сказать, что, читая эту записку, я прослезился! Моя преданность, уважение и благодарность к моим сослуживцам за их усердие и честную службу еще бы увеличились, если бы это было можно, так тронул меня их благородный порыв и их ко мне внимание. Но согласиться на их желание не могу, как потому, что, имея хорошее состояние, благодаря доброй жене, мне отрадно служить государю, не обременяя казны, так и по той причине, что при вступлении в управление III Отделением, его Величество не соизволил на назначение мне по этой должности жалованья, — а воля нашего царя всегда была и будет мне священна».
Это была его излюбленная поза: рыцарь, безупречный, весь в голубом. Как-то пожаловался графу (Орлову), что иностранная пресса придумывает гадости: «что мой отец был еврей и доктор; что я был замешан в происшествии 14 декабря 1825 года… что моя справедливость падает всегда на ту сторону, где больше денег; что я даю двум сыновьям по 30 тысяч рублей содержания, а молодой артистке 50 тысяч — и все это из получаемого мною жалования 30 тысяч рублей в год».
«Я хочу завести процесс издателю этого журнала и доказать ему, что отец мой был не жид, а русский дворянин и гусарский ротмистр; что в происшествии 14 декабря я не был замешан, а напротив, считал и считаю таких рыцарей сумасшедшими, и был бы не здесь, а там, где должно быть господину издателю… что у нас в канцелярии всегда защищались и защищаются только люди неимущие, с которых, если бы и хотел, то нечего взять; что сыновьям даю я не по 30, а по 3 тысячи рублей, и то не из жалованья, а из наследственных 1200 душ и т. д.
Как Ваше Сиятельство мне посоветуете?»
Граф, естественно, показал это письмо государю. Тот, естественно, передал: плюнуть и растереть, «не обращать внимания на эти подлости, презирать, как он сам презирает». Ни до какого суда, разумеется, не дошло.
Но вообще-то у Николая Павловича память была превосходная. Что Л. В. в молодости был масон, либерал, крикун, что в декабре 1825-го действительно привлекался, хотя и без последствий. Что немного лет назад через того же Орлова был спрошен: большим ли располагает состоянием? — и запальчиво уверял: никаким, все записано на жену… Что и спрошен-то был неспроста, а в аккурат по случаю очередной актриски (в МВД тоже знали свое дело, и петербургская полиция тоже не даром ела хлеб). Одним словом, в головном мозгу самодержца имелось на Дубельта, как и на всех прочих, досье с компроматом.
Однако Л. В. обладал такой странной духовной фигурой, что при взгляде сверху казался дураком. Неподдельным, круглым — но за которым, как за каменной стеной. Граф Орлов так и говаривал тет-а-тет: ну и дурак же ты, братец! Зато люди, чья участь могла от него зависеть (а чья же не могла?) — видели в нем, как Герцен, что-то волчье, что-то лисье:
«…Он, наверное, умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии… Много страстей боролись в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».
Чтo у пом. зам. царя по режиму (так сказать, у генерального кума) бушевало в груди — разъяснилось только в начале XX столетия, когда попали в печать его дневники. Плюс как бы морально-политическое завещание — «Вера без добрых дел мертвая вещь».
«Первая обязанность честного человека есть: любить выше всего свое Отечество и быть самым верным подданным и слугою своего Государя.
Сыновья мои! помните это. Меня не будет, но из лучшей жизни я буду видеть, такие ли вы русские, какими быть должны. — Не заражайтесь бессмыслием Запада — это гадкая, помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите. Не верьте западным мудрствованиям; они ни вас, и никого к добру не приведут».
«Не лучше ли красивая молодость России дряхлой, гнилой старости Западной Европы? Она 50 лет ищет совершенства, и нашла ли его? — Тогда как мы спокойны и счастливы под управлением наших добрых Государей, которые могут иногда ошибаться, но всегда желают нам добра».
«Государь Наследник Цесаревич Александр Николаевич обручен. Виноват, эта партия мне не нравится. Принцесса Дармштадтская чрезвычайно молода, ей нет 16-ти лет. По портрету не очень хороша собою, а наш Наследник красавец. — Двор гессен-дармштадтский такой незначащий!»
«…Про Александра Павловича говорили, что он был на троне — человек; про Николая надо сказать, что это на троне ангел — сущий ангел. Сохрани только, Господь, его подольше, для благоденствия России. — Не нравится мне, что он поехал за границу; там много этих негодных поляков, а он так мало бережет себя! Я дал графу Бенкендорфу пару заряженных пистолетов и упросил положить их тихонько в коляску Государя. Как жаль, что он не бережет себя. Мне кажется, что, принимая так мало попечения о своем здоровье и жизни, он сокращает жизнь свою — да какую драгоценную жизнь!»
«Когда же возвратится наша Цесаревна? Уж и она не хворает ли? Мне кажется, вся беда от того, что наши принцессы Великие Княжны рано замуж выходят. Мария Александровна венчалась 16-ти лет; Александра Николаевна 18-ти. Сами дети, а тут у них дети — какому же тут быть здоровью! — Крестьянки выходят замуж 16–17 лет, так какая разница в их физическом сложении! Крестьянки не носят шнуровок, едят досыта, едят много, спят еще больше, не истощены ни учением, ни принуждением. В них развивается одна физическая сила и потому развивается вполне, как в животных; но и тут, которая девка рано вышла замуж и много имела детей, в 30 лет уже старуха».
«Иностранцы — это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же и кусают».
«Хотя это честно и благородно — не преследовать всех иностранцев за то, что большая часть из них канальи, но, виноват, я бы всех послал к черту, ибо, по моему мнению, самый лучший иностранец похож только на самого подлого и развратного русского. Просто подлецы!»
* * *
Ну что тут скажешь? Только и скажешь вместе с Достоевским:
— Леонтий Васильевич был преприятный человек.
Тут, в этих текстах, не «умственное убожество», как некоторые решили. Тут невинность политического сердца. Точно сама madame Коробочка вещает с того света. Патриотизм чистой воды.
Также не забудем, что Л. В., по обстоятельствам первой Отечественной, был выпущен из Горного корпуса четырнадцати лет от роду и с той поры ничему никогда не учился, только ездил верхом. А заступив на пост, не отлучался из Петербурга. В собственном имении побывал за двенадцать лет всего раз (провел шесть дней): не позволял себе оставить империю без присмотра.
Лично я подозреваю, что это Дубельт, а не Пушкин (посмертно вступивший с Дубельтом в родство: младший сын Л. В. женился на младшей дочери А. С., истязал ее, просто бил), — так вот, именно Дубельт, вопреки Гоголю (которому он отчасти покровительствовал), представлял собою «русского человека в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Советского без затей. Хоть сегодня в органы.
Однако ж не в главк. Интеллект интеллектом, характер характером, а тревожной злобы, сосредоточенной до системного бреда, в Дубельте не было (а в Николае I — была, и в каком-нибудь Липранди — была). Не верил он в существование внутреннего врага — не чуял, стало быть, опасности — отчего и вреда причинил сравнительно немного.
Во всяком случае, перед русской литературой Л. В. на Страшном суде оправдался бы легко. В самом деле:
что наружка в январе 1837 года упустила и Пушкина, и Дантеса, не предотвратила знаменитую дуэль — техническая накладка, нерадивость персонала, — да еще и неизвестно, стал бы Пушкин солнцем поэзии, не закатись вовремя;
что Николая Полевого превратили из властителя чьих-то дум в несчастную пишущую рептилию — тут Л. В. почти что ни при чем, это Уваров (минпрос) его ненавидел, а Третье отделение даже заступалось; и Л. В., между прочим, лично прислал бедняге за несколько дней до его смерти — три целковых;
что Герцена отправили ненадолго в Новгород — так, во-первых, пусть не злословит полицию, а во-вторых, допустил же потом Л. В., чтобы Герцену выдали заграничный паспорт… хоть и не мог этого себе простить, хоть и предлагал потом графу выкрасть этого Герцена из Лондона, хоть и говаривал: не знаю в моих лесах такого гадкого дерева, на котором бы его повесить… — но ведь не выкрал и не повесил;
а Белинского пальцем не тронул… правда, собирался — да не успел, и тоже сожалел: мы бы его сгноили в крепости!.. но ведь не сгноил.
А, скажем, Лермонтову даже как-то поспособствовал: из какого-то полка перевестись в другой какой-то. Лермонтов доводился Анне Николаевне седьмой водой на киселе, но — через Мордвиновых, родством с которыми она чрезвычайно дорожила… Кто же знал, что неблагодарный мальчишка сочинит эту дерзость про голубые мундиры, всевидящий глаз и всеслышащие уши.
По собственной глупости погиб, и поделом.
А Шевченко… Нашли тоже, о ком говорить.
Надо было видеть Шевченку. Вообразите человека среднего роста, довольно дородного, с лицом, опухшим от пьянства, вся отвратительная его наружность самая грубая, необтесанная, речь мужицкая, в порядочном доме стыдно было бы иметь его дворником… И вот этого-то человека успели украйнофилы выказать славою, честью и украшением Малороссии!..
В сущности, из известных литераторов одного лишь Достоевского (ну и подельников его, этих фурьеристов с Покровской площади) Л. В. погубил лично. Да и то ведь не насовсем.
* * *
Положим, в этом случае, действительно, поступился принципами. Отдавал себе отчет, что каторга и солдатчина (не говоря о расстреле) за пустую болтовню — это отчасти слишком. Сам же записал в дневнике:
«Вот и у нас заговор! — Слава Богу, что вовремя открыли. — Надивиться нельзя, что есть такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные беспорядки. На месте Государя я бы всех этих умников туда бы и послал, к их единомышленникам; пусть бы они полюбовались; чем с ними возиться и строгостью раздражать их семейства и друзей, при том тратиться на их содержание. Всего бы лучше и проще выслать их за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Право, такое наказание выгнало бы всякую дурь и у них, и у всех, кто похож на них. А то крепость и Сибирь, — сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть, как на жертвы, станут сожалеть об них, а от сожаления до подражания недалеко. — Выслать бы их из России как людей, недостойных жить в своем Отечестве, как язву и чуму, к которой прикасаться опасно. Такие меры принесли бы чудесные плоды — впрочем, не мне судить об этом».
То-то и оно, что не ему было доверено. Вся эта история о так называемых впоследствии «петрашевцах» (юнцы, да еще подстрекаемые подосланным шпионом, потчевали друг дружку завиральными идеями)… роль Л. В. здесь была, можно сказать, страдательная. Генерал Липранди (из МВД) раздул это дело, желая выслужиться и Л. В. подсидеть. И его министр, граф Перовский, генералу Липранди подыграл — преследуя, впрочем, цель свою. Министр внутренних дел, даром что вельможа, лелеял такие тайные проекты, по сравнению с которыми петрашевщина была все равно что лепет невинного дитяти. Это ведь он исподволь внушал государю, будто в образе правления необходимы перемены; будто Третье отделение — орган, подумайте только, лишний. Заикался даже насчет крепостного права — дескать, архаизм.
Мысли генерала Дубельта по этому предмету были государю известны.
«Пример западных государств не доказывает ли, что свобода разоряет народы? Они все свободны и в нищете страшной, отвратительной, возмущающей человеческие чувства, — наш народ не освобожден, а у нас нет такой нищеты, как на Западе. Они живут, как скоты, на улицах, под землею, а наши в избе, и на столе каравай; — следовательно, не счастливее ли наш народ народов свободных?»
Так что генерал Дубельт графу Перовскому — и графу Киселеву (мингосимуществ) — да целой партии сановников и придворных — мешал.
Без сомнения, эта-то партия и подвела интригу. Чтобы, значит, блаженной памяти Николай Павлович усомнился в генерале Дубельте как в гаранте госбезопасности. Мышей, дескать, не ловит — под самым носом опасный противуправительственный заговор проглядел.
Теперь вопрос стоял так: а точно ли был заговор? И ежели бы ответ оказался утвердительным, — мундир вопиял бы каждой голубой ворсинкой: в отставку! ступай, Л. В., в отставку! Видно, и впрямь устарел, коли так оплошал.
К счастью, его включили в следственную комиссию. К счастью, комиссия не нашла никакого заговора — нашла, наоборот, провокацию.
«…Отдавая полную справедливость оказанной г-ном Липранди важной заслуге — продолжительным наблюдениям за Петрашевским и прочими лицами для передачи настоящего дела в Комиссию, при самом внимательном рассмотрении сделанных им суждений, Комиссия не могла с ним согласиться по следующим причинам:
…по самом тщательном исследовании, имеют ли связь между собою лица разных сословий, которые в первоначальной записке представлены как бы членами существующих тайных обществ, Комиссия не нашла к тому ни доказательств, ни даже достоверных улик, тогда как в ее обязанности было руководствоваться положительными фактами, а не гадательными предположениями…
Организованного общества пропаганды не обнаружено, и хотя были к тому неудачные попытки, хотя отдельные лица желали быть пропагаторами, даже и были таковые, но ни благоразумное, прозорливое, годичное наблюдение г-на Липранди за всеми действиями Петрашевского… ни многократные допросы, учиненные арестованным лицам… ни четырехмесячное заключение их в казематах… ниже искреннее раскаяние многих не довели ни одного к подобному открытию…»
Липранди был посрамлен, Л. В. восторжествовал и упрочился. Мальчишек же не могло спасти ничто, поскольку государь сразу же, заранее, до арестов еще, на предварительном докладе соизволил начертать: «Дело важно, ибо ежели было одно только вранье, то и оно в высшей степени преступно и нетерпимо».
Так что облегчить свою участь Достоевский и другие могли только сами — смиренными, чистосердечными признаниями. К смирению Л. В. и склонял их на допросах. Как некоего Раскольникова — некий Порфирий Петрович (из романа, которого не прочел, будучи к моменту публикации мертв):
— Эй, жизнью не брезгайте! Много ее впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!
Достоевского Л. В. не уговорил — и просто вынужден был диагностировать недонос.
По возвращении из глубины сибирских руд былой подследственный написал своему былому наставнику. Стихи прислал — под титулом «На европейские события в 1854 году»:
Спасемся мы в годину наваждений,
Спасут нас крест, святая вера, трон!
У нас в душе сложился сей закон,
Как знаменье побед и избавлений!
И т. п. В смысле: каторгу отбыл — исправился — не сжалитесь ли? — еще на четыре года в батальон — жестокость ненужная!
Но не мог же Л. В. дозволить напечатать такие бездарные вирши. Пускай его послужит, пока не докажет искренность чувств по-настоящему художественным текстом.
* * *
Генерал Дубельт имел вкус к аллегориям: неизменно платил своим агентам гонорары, кратные тридцати — дабы помнили об иудиных сребрениках.
Генерал Дубельт имел претензию открыто презирать: сексотов и стукачей (продажны), подследственных (говорливы), осужденных (ни капли самолюбия), евреев и поляков (это уж само собой)… А также всех, кто перед ним трепетал — за то, что трепещут.
Генерал Дубельт и анекдоты о себе распускал в этом же духе. Агенты пересказывали, мемуаристы запоминали:
«… Кавалерийский генерал, бывший в особой милости Николая, потому что отличился 14 декабря офицером, приехал к Дубельту со следующим вопросом: «Умирающая мать, — говорил он, — написала несколько слов на прощанье сыну Ивану… тому… несчастному… Вот письмо… Я, право, не знаю, что мне делать?» — «Снести на почту», — сказал, любезно улыбаясь, Дубельт».
Сценка славная: жандарм дает урок благородства лейб-гвардейцу. Герцен, записывая, словно запамятовал (или вправду не знал?), что всю корреспонденцию для несчастных почта неукоснительно доставляла куда полагается — чтобы Л. В. разобрался с нею по существу.
Генерал Дубельт был не какой-нибудь великий инквизитор, — а педагог, моралист, резонер.
Да, занимался ерундой — давил людей почем зря, как букашек… Но не по собственной злой воле, а как сапог на ноге бессердечного Железного Дровосека. При этом полагал, что исполняет священную миссию, спасает Россию.
Вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире: Боже, так сказать, и Дубельте! царя храни!
Но никто не оценил. Как бы никто не знал (не хотел никто знать!) — что Л. В. был главный (сразу вслед за государем Николаем Павловичем) положительный герой своего времени, лучший (по государе) человек в стране. Одна лишь Анна Николаевна, земля ей пухом, находила верные слова:
«В разговоре моем со старостами, в вечер твоего отъезда, первое мое слово начиналось так: «А что! Каков ваш барин?» И каждого из них ответ был следующий: «Ах, матушка, кажется, таких господ, да даже и таких людей на свете нет», — ты, конечно, догадываешься, что я вполне согласна с ними… Это такое блаженство — наслаждаться такою беседою, как твоя. Столько ума, даже мудрости в твоих суждениях, что весь мир забудешь, слушая тебя…»
Вздумай Л. В. показать хоть кому-нибудь такое письмо, не вздев на лицо снисходительной усмешки, — тотчас разнесли бы, что у него mania grandiosa.
А добрались бы до дневника: — Поприщин! — закричали бы, как есть Поприщин! То-то и плетут, будто его матушка была испанская не то принцесса, не то маркиза; он, должно быть, этому верит сам. Смотрите, какой тон:
«Надо стараться, чтобы в нас славили и милость беспримерную, и приветливость, и смирение ангельское, и чтобы презирать и огорчать людей было бы мукою для нашего сердца…»
Светская чернь только и делала, что преследовала его гадкими сплетнями: про воспитанниц театрального училища, про подпольный игорный дом, — и что будто бы он берет взятки. Как если бы Его превосходительство Любил домашних птиц И брал под покровительство Хорошеньких девиц!!! — это про него.
Да, бывало, расслаблялся за кулисами биографии. Но был одинок, был несчастлив. Жаждал любви — а никто не любил, кроме жены, — только арестованные.
Когда до них доходило, что перед ними — не безжалостный враг, а офицер и джентльмен, способный понять буквально все, олицетворенная лояльность, — каким восторгом надежды озарялись бледные, искаженные страхом лица!
В этих мизансценах, в этих диалогах Л. В. наяву чувствовал себя вторым Николаем Первым.
Который — увы! — при всей своей проницательности, видел в генерале Дубельте всего лишь верного Личарду, а не собственного двойника, столь же добродетельного без страха и упрека. Чего же было ждать от всех других?
Когда Николай Павлович умер, граф Орлов ушел на повышение в Госсовет, Л. В. предложили возглавить Отделение. Неприлично было бы не предложить… Но в его ответе — разве кто-нибудь расслышал отзвук затаенной мечты? А ведь он сказал (поддавшись, впрочем, слабости) ясней ясного: на этом посту должен стоять человек богатый, человек с титулом! И что же? Пожаловали графом? Не тут-то было. Еще и пошутили: ну, раз ты такой Дон-Кихот…
Так и кончились карьера и фортуна.
Остался на этажерке бюстик, и под ним — листок бумаги с текстом:
Быть может, он не всем угоден,
Ведь это общий наш удел,
Но добр он, честен, благороден,
Вот перечень его всех дел.
Самого Жуковского, Василия Андреевича, имейте в виду, стихи.
1792 — родился в семье лифляндского дворянина Василия Ивановича Дубельта. Точная дата рождения неизвестна. Сведения о том, что матерью Дубельта была похищенная испанская принцесса Медина-Челли, явно легендарны.
1807, 16 февраля — ускоренный выпуск в Горном корпусе в связи с открывшейся кампанией. Дубельт получает назначение прапорщиком в Псковский пехотный полк.
1807 — Русско-прусско-французская война; сражения под Гутштадтом, Вольфсдорфом и Деппеном.
Награжден орденом Св. Владимира 4-й ст. с бантом.
1812 — Отечественная война. Дубельт — адъютант генерала Д. С. Дохтурова, затем Н. Н. Раевского-старшего. Участие в сражениях: Смоленск, Бородино (ранение), Тарутино, Малоярославец и др.
Произведен в поручики, затем в капитаны.
Удостоен «Высочайшего благоволения»; награжден орденами Св. Анны 4-й степени, прусским орденом «За достоинство».
1813–1814 — Европейские походы.
Награжден медалью «За взятие Парижа».
По заключении мира остается в составе оккупационного корпуса.
1816–1822 — служит штаб-офицером в штабе корпуса Н. Н. Раевского-старшего в Киеве.
1817, 15 сентября — произведен в чин полковника.
1818 — женился на Анне Николаевне Перской, племяннице адмирала Н. С. Мордвинова. Взял за женой 1700 душ.
1819, 29 октября — родился сын Николай (умер 14 ноября 1874).
1822 — назначен командиром Старооскольского пехотного полка.
1822, 9 февраля — родился сын Михаил (умер 6 апреля 1900 года).
1822 — после запрещения правительством масонских лож Дубельт дает письменные показания, что состоял членом лож Эмануэль (Гамбург), Астрея (Санкт-Петербург), Соединенных славян (Киев) и Золотого кольца (Белосток).
1826 — привлекается по делу декабристов. По рассмотрении Комиссия оставляет обвинения Дубельта «без внимания».
1828 — в результате конфликта с непосредственным начальником, командиром дивизии генералом Желтухиным, Дубельт выходит в отставку и поселяется с семьей в имении жены — Рыскино Тверской губернии.
Конец 1829-начало 1830 – по протекции родственника по линии жены, адъютанта Бенкендорфа Львова, получает должность жандармского штаб-офицера в Твери. Но, заместив на время болезни дежурного штаб-офицера в приемной Бенкендорфа, Дубельт настолько понравился шефу жандармов, что Бенкендорф оставляет его в своей канцелярии.
1832 — награжден орденом Св. Владимира 3-й степени.
1834 — награжден орденом Св. Станислава.
1835, 1 июля — назначен на должность начальника штаба Отдельного жандармского корпуса с производством в чин генерал-майора.
1839–1856 — занимает объединенную должность начальника штаба Отдельного жандармского корпуса и управляющего III отделением Его Императорского Величества канцелярии.
Среди наиболее известных дел, в которых Дубельт принимал личное участие:
При этом — неоднократные ходатайства о пенсионах для Николая Полевого и Николая Гоголя, о разрешении постановок для Михаила Щепкина.
1844, 6 декабря — производится в чин генерал-лейтенанта.
1856 — выходит в отставку с чином генерала от кавалерии.
1862, 27 апреля — скончался в Петербурге. Похоронен на Смоленском кладбище