Саломея, моя любовь — «Семь вуалей» Атома Эгояна
В прокат выходят «Семь вуалей» Атома Эгояна. В основе фильма — опера Рихарда Штрауса «Саломея», поставленная Эгояном в театре; семью вуалями сверху — история травмированной ученицы, которой после смерти мастера предстоит завершить его спектакль об иудейской царевне. Об оскале реальности в театре, влечению к кошмарам и необходимых излишествах пишет Антон Фомочкин.
Анонсируя начало нового сезона, Канадская опера объявляет о возвращении на сцену спектакля «Саломея». Во-первых, в память о последнем ее (так в фильме) постановщике Чарльзе, почившем год назад. Во-вторых, потому что «Саломея» — это new black — «новый черный», хит сезона. Сам Эгоян по заказу Канадской оперы ставил «Саломею» в 1996-м, а затем не раз возвращался к ней, последний раз в 2023-м. В фильме же очередная постановка оперы в Штутгарте оборачивается этическим скандалом, и оба ее ведущих голоса приезжают исполнять свои партии в промозглый Торонто.
Если ужасное и случается, то в первую очередь в нашем воображении
По завещанию режиссера реконструировать его видение постановки должна Джанин (Аманда Сейфрид), воспитанница и помощница мастера. До этого они много лет жили одной жизнью (во всех смыслах) — в том числе, ставили оперу. Однако Джанин сразу объявляет о нескольких небольших, но важных изменениях в постановке, из-за чего руководство площадки в лице бывшей супруги Чарльза (Ланетт Уэр) приставляет к девушке «соглядатаев», которые должны оценивать и сдерживать ее художественное своеволие.
Примы капризничают и распускают руки, артисты второго состава тоскуют и ждут форс-мажорного чуда. Реквизитор Клеа (Ребекка Лиддьярд) по наказу начальства снимает блог, который вскоре придется расценивать как компромат. Но вся эта закулисная суета не столь волнующа, как тайна Джанин, некогда послужившая фундаментом для интерпретации «Саломеи» Чарльзом. Изживет ли бывшая помощница свою загадочную травму, или творческий шаманизм окончательно помутит ее рассудок?
Нередко Эгоян объясняет устройство своих фильмов при помощи какой-нибудь мелкой детали, о которой легко можно забыть, пока тебя накрывают семью вуалями тревоги. «Экзотика» открывалась видом сквозь полупрозрачное зеркало, определяя смутную перспективу слияния настоящего и прошлого. Свой новый фильм режиссер начинает с панорамы зрительного зала. На общем плане из специального отсека, откуда, обычно выносят отрубленную голову Иоанна Крестителя, выглядывает Джанин.
Эгоян всегда был про излишества
Она выходит постоять на излюбленное место Чарльза — репетиционный мостик над оркестровой ямой, и лишь одним своим появлением вызывает на сцене нечто едва объяснимое. На экране просыпается человеческий глаз. Пытливо вглядывается то в героиню, то в нас. «Если смотреть слишком пристально, может случиться ужасное», — подмечает Джанин, мысленно обращаясь к Чарльзу.
Но если ужасное и случается, то в первую очередь в нашем воображении. На протяжении всей карьеры Эгоян апеллирует к худшему в зрительском сознании. В разговоре о низменном и жестоком он всегда избегает излишнего натурализма, разумно полагая, что аудитория сама увидит все корыстное, бесчеловечное и просто кроваво-красное. В лучших его фильмах такой маневр срабатывал безукоризненно. К моменту кульминации он нокаутировал и героев, и нас истиной куда более невыносимой, чем любые возможные догадки. Степень бронебойности любой концептуальной работы Эгояна зависит от изящества — того, как незаметно сквозь степенную, сонную повседневность фильма проступает звериный оскал реальности.
Редко в этой гнетущей прозе жизни можно было по-настоящему понять персонажей, солирующих в кадре. Ведь судьба, навалившись, сдавливала их настолько, что оптика неизбежно давала трещину. Герои видят столь искаженную картину мира, что умом ее не понять — только чувством, а именно щемящей печалью несправедливости мира и принятия своего скромного места в нем. Фильмы Эгояна сродни семейному портрету, украшающему отчий дом Джанин. Все вроде бы чинно: мама, папа, дочь. Улыбки и благостность. Но есть в этой парадности какая-то жуткая неоднозначность. Во взглядах, неловкости, неестественности. Над разгадкой этой «неправильности» ты и проводишь последующие раздражающие, строгие и холодные два часа, так и не достигая катарсиса.
А дальше… Иносказательность. Травматический лимб. Мандарины на качели
К финалу «Вуалей» Джанин так и останется для нас маленькой фигурой в серой зоне — на мостике между сценой и зрительным залом. Где-то между принятием своей детской боли и ее трактовкой за авторством Чарльза. Скульптор Клеа хочет слепить голову Иоанна вручную, но результат сразу же признается неликвидом. «Скульптура меняется в процессе работы над ней, а маска — как фотография», — объясняет ей режиссер.
И если «Саломея» Чарльза — снимок чувствительной и ранимой Джанин, то «Саломея» в огранке самой Джанин — портрет ее разочарованной взрослости. Ее жизнь — это скорый развод и ежедневный обман дочери, которая думает, что у родителей все хорошо, дистанционное наблюдение за матерью с деменцией и за ее молодой медсестрой, которая в онлайне уводит мужа Джанин из семьи. Увы, безрадостное «взрослое» так и не смягчило бессознательную детскую горечь.
Эгоян всегда был про излишества. Он намеренно перетасовывает свои извечные фетиши: изменчивость правды, которую предполагают любые видеозаписи; непременная культурологическая подпорка, возвышающая частное горе над всеобщей заурядностью (в «Светлом будущем» была связка с «Крысоловом», в «Пленнице» с «Волшебной флейтой», здесь — «Саломея»); технофобия: и блоги, и подкасты, и даже официальный сайт театра, — здесь это средства для различных манипуляций. И, главное, мотив родительской жестокости: от равнодушия и гиперопеки до инцестуальных подтекстов. Именно в тот момент, когда заботливое «присматривать» переходит в нездоровую, хищническую фиксацию — отцы и дети навсегда становятся друг другу чужими.
Драма нескольких несчастных влюбленных, по-разному пришедших к своей гибели
Параллельно жизни взрослой Джанин мы наблюдаем и за тем, как ребенком она участвовала в любительских видео своего отца (Райан Макдональд). Мужчина выводил свою дочь на лужайку, завязывал ей глаза, заставлял танцевать и вслепую шагать по лесу. И всегда приговаривал: если лишить человека какого-то из чувств, остальные обостряются.
А дальше… Иносказательность. Травматический лимб. Мандарины на качели. Скрюченные лапищи обнажившихся по осени деревьев, нависающих то над маленькой девочкой, то над Саломеей. Что следовало за этими съемками, остается за той же полупрозрачной ширмой, что и сценический танец «семи вуалей», который Саломея танцевала похотливому царю Ироду. За этой пеленой — густые тени, разлитые чернилами по бумаге. Они оскверняют ее белизну. Они намертво въедаются в сознание Джанин.
«Семь вуалей» — фильм о будничных манипуляциях, которые по природе своей и есть режиссура
В редкий миг просветления мать героини мрачно подметит, что «отец любил девочку слишком сильно». Это «слишком» — перемычка между гением и злодейством. Ведь одержимость не только берет города и калечит жизни, но и воскрешает мертвых. За весь фильм мы не видим ни одного конкретного изображения Чарльза. Для Джанин – это и наставник, и любовник, и фигура отца, которая обратила боль в единственное терапевтическое русло — в искусство.
Их связь живет в постановке «Саломеи» — как драма нескольких несчастных влюбленных, по-разному пришедших к своей гибели. И если каждый раз, когда на сцене возникает образ девочки, бредущей сквозь чащу, Джанин вспоминает свое детство, то, возрождая «Саломею», она возвращает к жизни и Чарльза. Неслучайно, когда артисты выходят на поклон, героиня остается в стороне, не появляясь на сцене. Ведь с ними в этот момент уже находится другой режиссер, пусть и незримо.
«Семь вуалей» — фильм о будничных манипуляциях, которые по природе своей и есть режиссура. Разница лишь в том, что достигая результата на сцене, можно взаправду излечиться, а жизнь устроена иначе. Джанин не показана Эгояном как незамеченный гений. Напротив, она – воинственно настроенная на отмщение жертва в самоотверженном исполнении бледной, что снег на горе Хермон, Аманды Сейфрид. Она могла бы самостоятельно перевести свою трагедию в искусство. Но на техническом прогоне ее исповедальную речь о надрывной боли Саломеи заглушит оркестр. Все репетиции пройдут под взглядом координаторов. И даже обычный подкастер укажет ей на то, что чавкать печеньем неприлично.
Что до фантомного демиурга Чарльза — он так и останется лакуной, как и природа их отношений с Джанин. Это и есть главная тайна фильма, ибо любовь всегда загадочнее смерти.
