Вместо компромисса. 50 лет вводу войск в Прагу
Слева направо: вице-премьер Чехословакии Густав Гусак, Генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев, председатель Совета министров СССР Алексей Косыгин и Президент Чехословакии Людвик Свобода.
Наш разговор о 1968‑м я хочу начать с Новочеркасска. Советские танки оказались в Праге спустя примерно шесть лет после событий в Новочеркасске. Это события одного порядка?
По‑моему, нет. Это разные вещи. И с точки зрения Кремля, и с точки зрения танкистов, и даже с точки зрения протестующей интеллигенции, которая была в 1968 году и которой в 1962‑м не было. Новочеркасск — это стыдно, это катастрофа и эксцесс, противоречащий всем советским ценностям, не имеющий даже формального публичного оправдания, которое можно было бы убедительно напечатать в газете «Правда», сделав вид, что так и надо. Новочеркасск — это генерал Шапошников, отказывающийся стрелять в рабочих, это директор Курочкин, неожиданно, я думаю, даже для самого себя, воспроизводящий со своим «жрите пирожки» Марию Антуанетту, и это казачья тема, потому что 1962 год отделен от 1919‑го — как от нашего времени отделен 1975 год, расказачивание проходило практически вчера. А Прага — это в моральном смысле продолжение Второй мировой войны. Даже в протестных высказываниях 1945‑й и 1968‑й шли через запятую — и у Твардовского («Что делать нам с тобой, моя присяга, / Где взять слова, чтоб написать о том, / Как в сорок пятом нас встречала Прага / И как встречает в шестьдесят восьмом…»), и у Евтушенко («разве я не счастливым в танки другие, родные тыкался носом сопливым»), и, конечно, в пропаганде, которая, кажется, именно тогда придумала знаменитое: «Если бы не мы, там бы стояли солдаты НАТО». Тогда в советской риторике НАТО шло в комплекте с «западногерманскими реваншистами». До Вилли Брандта образ ФРГ в советской прессе выглядел примерно так же, как образ Южной Кореи в прессе КНДР: недобитые фашисты при поддержке США создали свою страну и снова хотят на нас напасть. Так что возможностей оправдать Прагу было множество. Да что говорить, уже в наше время похожие вещи сказали по каналу «Звезда», и Медведев был вынужден извиняться перед чешским президентом. Так что нет, это были разные танки, разные буквально — одни хрущевские, другие брежневские.
А сам Брежнев понимал эту разницу между своими и чужими гражданами? Отсюда все эти долгие переговоры, дискуссии, встречи с Дубчеком?
И вся «доктрина Брежнева», которая тогда и возникла как данность, хотя «ограниченный суверенитет» был данностью с 1945 года.
Ни разу за все годы брежневского царствования (в отличие, скажем, от горбачевских времен) войсковых операций против советских граждан не было. И ко всему прочему Брежневу нравилось быть мировым игроком, в конце шестидесятых он только входил во вкус. Операция в Праге была для него допустимой формой участия в мировой политике, и в ордене «Победа», который он повесит на себя через несколько лет, есть несколько бриллиантов, символизирующих Прагу. Не сомневаюсь, что в чешском сюжете Брежнев чувствовал себя силой добра.
А что бы случилось, если бы Брежнев все‑таки удержался от вмешательства?
Конечно, ничего страшного бы не было. Давай фантазировать: отпустили Чехословакию, а дальше Польша говорит «я тоже хочу», и дальше Венгрия, а потом кто? Монголия? И тут мы бы увидели по‑настоящему злого Брежнева. Брежнева без разрядки, Брежнева без той его «почти дружбы» с Западом, которую мы помним по 1970‑м. Может, конечно, и Перестройка началась бы от этого раньше, но это невозможно проверить. При всем этом ни Брежнев, ни его СССР добром не были.
Те, кто вышел на Красную площадь, были во всем правы?
Конечно, они были правы, но важно понимать: их было всего семеро. Это не значит, что остальные двести миллионов жителей СССР были неправы.
У меня тогда даже было что‑то вроде фельетона: если бы Путин ввел войска в Прагу, я бы понимал, как к этому относиться, но Симферополь не Прага, универсальных рецептов нет. Их и в 1968 году, конечно, не было.
То есть выходит, что понемногу правы все: прав в чем‑то Брежнев, правы чехи, правы диссиденты… А кто виноват в том, что произошло?
Как обычно — никто. Может быть, это как раз такая общая травма 1945 года, когда нам показали, что бывает некое абсолютное зло, в сравнении с которым все молодцы. А это ведь тоже преувеличение, и опасное. Любая историческая драма или трагедия складывается из множества разнонаправленных добрых намерений, но в сумме всегда получается черт знает что. Я, кстати, думаю, что даже если бы во главе Советского Союза в 1968 году стояли те семеро диссидентов с Красной площади, ничем хорошим бы это тоже не закончилось. Они, может быть, и не ввели бы танки в Прагу, но точно сделали бы что‑то такое, что заставило бы нас сегодня вздыхать о Брежневе как о лидере утраченного шанса. Всеобщая правота и всеобщая неправота — это универсальная формула любого исторического сюжета. Буквально краткое содержание «Красного колеса». Не бывает добра в мировой политике.
Прага принесла Советскому Союзу большие репутационные потери: он лишился поддержки еврокоммунистов, утратил статус морального авторитета для леваков всего мира. Параллельно полным ходом шла вьетнамская бойня, но в массовом сознании главный злодей 1968 года — это Советский Союз. Как так получается?
Я бы так жестко не стал формулировать. Или дал бы оговорку: «по состоянию на 1 января 1990 года главным злодеем мировое массовое сознание считало Советский Союз». Или не 1990‑й, а 2000‑й, или 2018‑й… Массовое сознание — это очень подвижная вещь. Сегодня нас удивляет что? Скандалы с харассментом, снос памятников конфедератам в США или шаги Запада навстречу КНДР. Все это заставляет прийти к одному выводу: вещей, которые устоялись и будут существовать всегда, не существует.
Может быть, это такое обывательское или туристское впечатление (хочу заранее за это извиниться), но меня очень впечатлила прошлогодняя серия выставок в Лондоне к столетию советской революции. У нас это невозможно: абсолютно положительный Ильич, восторги по поводу нового общества, созданного большевиками, права женщин, права детей. Дожил бы до этого Брежнев, он бы радовался. В его время такие выставки на Западе СССР устраивал за свой счет, а люди смеялись. Как же неустойчив любой исторический консенсус.
Леонид Брежнев и Первый секретарь ЦК КПЧ Александр Дубчек в июле 1968 года.
Для СССР 1968 год стал переломной точкой? Осталась какая‑то засечка в политической культуре, в народной памяти? Будапешта 1956 года у нас точно никто не помнит…
Про Венгрию неуверенно возражу. Да, сейчас она, может, из памяти выпала, но у Высоцкого в конце 1970‑х, то есть через двадцать лет после событий, есть такое: «занозы не оставил Будапешт, а Прага сердца мне не разорвала». Даже после Праги охранители постоянно вспоминали именно Венгрию, говоря, что если будет контрреволюция (что бы ни значило это слово в наших условиях) и начнут вешать коммунистов на фонарях, — нужна жесткость. Но Прага все же несопоставимо медийнее. О ней говорили, по ее поводу протестовали. У нас с нашим «родиноцентризмом» она до сих пор не вписана толком в общемировой контекст. Мы не говорим о ней и о Париже или о Вудстоке… Но, может, это и не страшно — у нас ведь именно 1968 год закончил настоящую «оттепель», которая, и это тоже очень несправедливо, теперь железно привязана к Хрущеву, как будто не было ни Новочеркасска, ни «педерастов», а только стихи на Маяковской и Солженицын в «Новом мире».
Прага поставила точку в этом романтическом периоде, и, наверное, думая о ней, мы думаем о том утраченном СССР, каким он мог бы быть, если бы не… Хотя никаких «если» в таких вещах не существует.
Тебе правда кажется, что ранний Брежнев — это скромный лидер коллективного руководства?
Каждый новый советский лидер, начиная со Сталина, тратил первые годы на избавление от «коллективного руководства». От Подгорного — а тот, как говорят, звонил в «Известия» и требовал называть его президентом СССР (!) — Брежнев вообще избавился только к 1977 году. А мы говорим о конце шестидесятых.
Когда я общался с чехами, моими сверстниками, и спрашивал их про 1968 год, они часто говорили, что вопрос не совсем однозначный: советские танки в Праге — это безусловно зло, но они видят, что и внутренние проблемы чехословацкой элиты и общества сыграли свою роль в конфликте… Каким был месседж подавленной Пражской весны для других стран Варшавского договора, что это изменило в отношениях СССР и других стран соцблока?
Есть такой парадокс советского империализма, которому наследует нынешняя Россия: ты побеждаешь условную Чечню, ставишь в нее Кадырова и заваливаешь ее деньгами, вызывая трепет и ненависть всего населения метрополии. Прага‑68 — этот акт агрессии и ада, но он оказывается максимально благотворным для соцлагеря. Неизвестно, где испугались танков больше: в Европе или в Москве. После танков там стало больше свободы и равноправного сотрудничества. Даже угроза ввода войск в Польшу в 1980‑м — это скорее миф, Ярузельский обошелся собственными силами.
Евтушенко на Прагу отреагировал своим известным стихом про «Правду» и Прагу. Как ты думаешь, люди, которые не вышли на площадь, чувствовали несправедливость произошедшего?
Мне было бы странно домысливать за них мотивации, они сами много раз об этом рассказали. И я хочу сказать не о несправедливости, а о крушении той картины мира, которая (если считать 1956 год какой‑то совсем ушедшей эпохой) была у советской интеллигенции до августа 1968 года.
Я, будучи вполне антипутинским автором и активистом, приветствовал присоединение Крыма… Не мог бы от себя ожидать ничего подобного в 2012‑м, а, скажем, Максим Кантор, который как раз в начале десятых экспериментировал с лоялизмом, превратился в почти карикатурного либерального демократа. Все знают, что случилось с Лимоновым, Прилепиным и людьми их круга. 1968‑й травмировал советское общество, наверно, не так наглядно, но поводы быть лояльным и нелояльным в 1967 и 1969 годах — очень разные. Вспомни Галича времен «Вас вызывает Таймыр». После 1968 такого просто не могло быть.
Читайте также
«Проникающее ранение»: Восемь человек на площади
Тени людей, ровно в полдень 25 августа развернувших плакаты «За вашу и нашу свободу!», «Мы теряем лучших друзей», «At’ žije svobodné a nezávislé Československo!» («Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!») — прежде, чем их плакаты сломали, им самим заломили руки, выбили зубы, — тени этих людей, стоявших несколько минут на Красной площади, превращаются в памятники.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»