«Проникающее ранение»: Восемь человек на площади
У людей, живущих в середине 2010-х годов, особая форма двоемыслия. Двоемыслие 2010-х — это работа двух станций в голове. На одной — переключение звуков дня рядового обывателя, поющего по утрам в сортире, читающего ленту фейсбука, говорящего с родными. Это голоса нормальной жизни, звуки клавиатуры, крики футбольных фанатов, фейерверки «Москвы-красавицы» (она же — «курва-Москва»), саундтреки кино и прочего. На второй станции — ровный сигнал, по амплитуде близкий к стону кита (слышал этот звук в какой-то передаче про природу).
Эта станция — мысль, бьющаяся в стенках черепной коробки, — каждую неделю получает новые названия, накапливая все, что были до, как в детской игре о бабушке, которая собирала сундук в дорогу. Например: «болотники»; «болотники», «Малобродский»; «болотники», «Малобродский», «дело „Нового величия“»; «болотники», «Малобродский», «дело „Нового величия“», «неусыновленные дети» и так далее. И — с 14 мая — быстрым двусложным сигналом выскакивающее слово: «Сенцов», «Сенцов».
От этой второй станции не деться никуда. Мысль будет биться в поисках выключателя и натыкаться на саму себя. В ней нет ничего, кроме звука.
Пятьдесят лет назад, 21 августа, московская школьница Елена Вигдорова[1] видит, как ее дедушка Илья Яковлевич слушает на своем стареньком дребезжащем приемнике вражеские голоса. И вдруг «какой-то шум, треск и прочее, и у дедушки начинается приступ, это был инсульт или микроинсульт». Он узнал о вводе советских войск в Чехословакию, и пойманный им сигнал об этом стал мгновенным ударом: «стыд невозможный», который привел к приступу.
Для Елены Вигдоровой, которой летом 1968 года исполнилось четырнадцать лет, Прага — не просто название столицы одной из стран соцлагеря. Уже несколько месяцев она переписывается с пражской ровесницей — в школе был «интернациональный клуб», детям раздавали почтовые адреса, и они вступали в переписку со школьниками из-за рубежа. Елене досталась Илона из Чехословакии, они присылали друг другу фотографии и сувениры, поздравляли с новым, 1968 годом: на новогодней открытке отец Илоны приписал, что он помнит русских, которые освобождали Прагу во время войны.
О том, что через четыре дня после ввода войск в Чехословакию несколько человек вышли на Красную площадь, Вигдорова тоже услышала по «голосам»: «Часть имен мне была знакома — Ларисы Богораз, Горбаневской… Про нее я знала, что она поэт. И вот эти слова, „За вашу и нашу свободу“, они для меня прозвучали как „Я вас любил, любовь еще, быть может…“ Правда. Такая завораживающая фраза, как стихи».
Наталья Горбаневская так начинает предисловие к своей книге «Полдень»: «Таким вопросом [герои или безумцы?] — об участниках демонстрации против советского вторжения в Чехословакию — задавались журналисты и зрители в московской телепередаче второй половины 90-х. »…” Ни то и ни другое. Не герои и не безумцы. Просто люди, пожелавшие поступить по совести. Или даже скажем грубее: «очистить совесть». В этом смысле я часто говорю, что демонстрация была актом почти эгоистическим«.
Слева направо: Владимир Дремлюга, Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Вадим Делоне
Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг. Имена и фигуры этих «эгоистов» с каждым днем, прошедшим за пятьдесят лет, растут, становятся еще сильнее. Тени людей, ровно в полдень 25 августа развернувших плакаты «За вашу и нашу свободу!», «Мы теряем лучших друзей», «At’ žije svobodné a nezávislé Československo!» («Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!») — прежде, чем их плакаты сломали, им самим заломили руки, выбили зубы, — тени этих людей, стоявших несколько минут на Красной площади, превращаются в памятники. Их имена, которые в августе 1968 года передавали дребезжащие приемники, становятся соучастниками и наших текущих событий, точнее, становятся обитателями наших черепных коробок — они «вражеские голоса» той второй станции, где ровный сигнал, по амплитуде близкий к стону кита. Чем сильнее и чище мотив тревоги сегодня, тем ближе те люди, вышедшие на площадь и отправленные в психбольницы («невменяем», «вялотекущая шизофрения»), в лагеря и ссылки.
Слева направо: Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Лариса Богораз, Павел Литвинов
Вероятно, для тех восьмерых, кто, услышав летом 1968-го о вводе советских войск в Чехословакию, вышел на площадь, такой сигнал второй станции стал опасен для жизни — его надо было во что-то преобразовать: «Я думала: что делать? — говорила Горбаневская. — Демонстрация представлялась мне единственным осмысленным актом — единственным по-настоящему демонстративным. При этом я по природе не склонна к такому виду протеста — мне лучше сидеть за машинкой, перепечатывать самиздат, редактировать письма протеста или, чем я занималась с апреля того года, составлять „Хронику текущих событий“. Но тут я чувствовала, что ничем таким не могу ограничиться. Демонстрация — и только».
Спустя пятьдесят лет для людей, живущих со своей второй станцией в голове, знающих эти растущие с каждым днем имена Константина Бабицкого, Татьяны Баевой, Ларисы Богораз, Натальи Горбаневской, Вадима Делоне, Владимира Дремлюги, Павла Литвинова, Виктора Файнберга, помнящих магические слова «За вашу и нашу свободу», никуда не исчезает вопрос: во что преобразовать сигналы своей второй станции. Мы прячем ее, заваливаем ее быльем и бельем, стараясь плести свой двойной код так, чтобы полученные сигналы не привели к приступу. Но без этого звука мы неинтересны, прежде всего, сами себе. Попросту — нас нет.
Нет, я наврал: те восемь не стали памятниками. Точнее, главная для нас опасность, что они и их демонстрация станут для нас памятниками, а нужно, чтобы они были обитателями постоянной опорной станции. Радиоточкой, которая мешает заглушить свой собственный сигнал и призывает отвечать всякий раз — во что ты его преобразуешь. Позывные этой радиоточки — «За вашу и нашу свободу», как уже было сказано, «такая завораживающая фраза, как стихи».
Михаил Айзенберг по другому поводу напишет: «Эти стихи — нотная запись времени, ощущаемого как проникающее ранение».
«Стихи» эгоистичных людей, вышедших на площадь, чтобы «очистить свою совесть», — то, что передал нам август 1968-го. Это наше проникающее ранение. Ответ на него — вопрос выживания.
Осенью 1968 года, после вторжения войск и после выхода на площадь восьмерых, школьница Елена Вигдорова пошла на почтамт, чтобы отправить письмо пражской подруге: «Я решила, что надо послать не открытку, а письмо. Писала очень конспиративно, прямо на Главпочтамте. Конечно, „За вашу и нашу свободу“ я не могла написать, это было немыслимо, но я написала, что нам очень стыдно, вот это я хорошо помню. И это письмо я опустила в ящик на Главпочтамте, без обратного адреса. Возможно, что из конспирации и не подписалась, не помню. Больше никогда и ничего я из Праги не получала от этой девочки. Может быть, письмо за границу без обратного адреса просто не дошло, поэтому узнала эта девочка Илона, что мне стыдно, или не узнала — неизвестно. Но тогда я все время думала, а понимает ли девочка Илона, что мы против вторжения? Вот, когда я это письмо опустила в ящик, у меня было ощущение, что я тоже какое-то действо произвела».
[1] Здесь и далее цитируется фрагмент воспоминаний Елены Вигдоровой, записанных Ольгой Розенблюм для проекта Международного Мемориала 1968.memo.ru.
