Роми не покончила с собой
Никто не знает, как это произошло.
В тот вечер они были в ресторане с Лораном. Тихое место на Монпарнасе, где можно побыть на людях и в то же время оставаться неузнанной, незамеченной. Последние недели она стала как будто спокойней и уже без прежнего ужаса могла думать о внезапной встрече с папарацци, выслеживавшими каждый ее шаг, или безумными поклонниками, слонявшимися крикливой стаей около подъезда ее дома. На всякий случай Лоран мог всегда „прикрыть“ ее, если видел, что она не в форме. А в общем-то ей уже было все равно, как она выглядит и какие фотографии назавтра появятся во „Франс-Суар“.
Теперь она уже переодевалась не с намерением кому-нибудь понравиться, а скорее из желания вспомнить былое: тот белый костюм, который Роми выбрала в тот вечер, был куплен еще до операции. Один-единственный раз она упросила Давида пойти с ней за покупками, но он остался ждать на улице. И она видела из-за манекенов, стоявших в витрине, что он изнывает от ожидания. Ему казалось, что мать, как всегда, слишком долго выбирает. Чтобы не портить настроение себе и ему, она схватила с плечиков первые попавшиеся жакет и брюки, едва взглянув на размер. Но с тех пор ни разу так их и не надела, и вот теперь они стали ее траурным, поминальным нарядом, в котором она провела свой последний вечер.
У „Саша“ было тихо. Какая-то задумчивая сумеречная музыка звучала в динамиках. Она села спиной к залу. Лоран напротив. Уже почти год они вместе. Такой страшный год. Почему он появился так поздно, спрашивала она себя. Почему все так нелепо складывалось в ее жизни? Любила ли она его? Его голос, его руки, его дыхание ночью, когда она, мучаясь бессонницей, прислушивалась, спит он или нет — в эти мгновения она не чувствовала себя одинокой. Он был рядом. До него можно было дотронуться. Иногда сквозь полусон, который настигал ее под утро, она слышала звук его босых ног, ступавших по полу. Он готовил для нее кофе. Водил гулять. Давал лекарства. Играл с Сарой. Все это делал легко, бесшумно, как-то незаметно. Конечно, ему было с ней нелегко. После какой-то мимолетной ссоры, уже помирившись, она спросила его вполне миролюбиво:
— Интересно, сколько ты еще продержишься?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Просто я хочу быть готовой к тому, когда ты объявишь, что тебе все надоело, и бросишь меня.
— Это произойдет, только когда ты сама этого захочешь.
— Но ты ведь знаешь, как мало зависит от моих желаний в этой жизни.
Весь этот год у нее было только одно желание — спрятаться и скрыться от всех. И дом в Буасси Сане Авур, который она купила в марте, ей казался тихим прибежищем, куда она хотела возвращаться после Парижа, после съемок. Здесь, на сельском кладбище, она выкупила место для могилы Давида и в июне собиралась перевезти его сюда из Сан-Тропеза, где он был похоронен. Думала ли она, что через несколько недель ее саму похоронят на этом кладбище? „Мама! — писала она Магде Шнайдер. — У нас есть дом. Наконец! Здесь я хочу жить, здесь я буду заботиться о своей дочери, здесь буду варить варенье, гулять по саду, просто нормально жить. И здесь я хочу состариться.“ Она хотела жить несмотря на то, что по утрам, когда впереди маячил целый день, она чувствовала себя особенно потерянной, беспомощной, ненужной.
По ночам ей снился Давид. Она разговаривала с ним. И больше всего боялась, что он может опять уйти, и ей надо будет дожидаться новой ночи.
После „Саша“ она попросила Лорана не ждать ее и лечь спать. „Я побуду с Давидом, а потом приду к тебе.“ Ей еще предстояло написать короткое письмо для „Эль“, в котором она должна была извиниться за отмененное интервью. Зачем обижать людей? Их профессия — задавать вопросы. Ее профессия — на них отвечать, улыбаться фотокамерам и ладить со всесильными колумнистами и критиками, поскольку от их мнения и „звездочек“, которые они поставят, зависит судьба нового фильма.
Я с сожалением должна сообщить, что не смогу в ближайшее время принять Вашего корреспондента, однако если Вы настаиваете, я могла бы в письменной форме ответить на все интересующие Вас вопросы…» Расписаться она не успела.
В половине восьмого проснулся Лоран и, увидев, что ее нет рядом, пошел в гостиную, где оставил ее накануне ночью. Она полулежала в вольтеровском кресле. И в первое мгновение ему показалось, что это обморок. Глаза были открыты и не выражали ничего. Роми была мертва.
Он немедленно набрал номер полиции, и судебный медэксперт после часового обследования выписал свидетельство о смерти, в котором причиной значилась «естественная кончина вследствие остановки сердца». Продюсер «Прохожей из Сан-Суси» Пауль Леви, вызванный Лораном, вывесил на двери короткое объявление: «Роми не покончила с собой». Но тогда им мало кто поверил. Крупнейшие французские газеты вышли в тот вечер с броскими заголовками «Самоубийство Роми Шнайдер», а вслед за ними сенсационн у ю новость подхватили другие средства массовой информации. Короткое интервью с Делоном и перепечатанное свидетельство о смерти несколько успокоили общественное мнение. Тон газетных заголовков стал более умиротворенным.
По телевидению несколько раз показывали, как осунувшийся Делон, не гладя в объектив, растерянно повторял: «Я не мог этого предвидеть. Ни я, ни ее врач, никто. Можно было говорить о ее плохом здоровье, о кризисе, который она переживала, но умерла она от того, что не выдержало сердце. В сущности, ее смерть началась с гибели ее сына Давида.» Брижжит Бардо, нарушив свое затворничество в Сан-Тропезе, дала интервью: “Я потрясена ее смертью. В предсмертные часы Роми испытала то, что чувствую я: сомневаешься во всех, нет никого, на кого бы можно было положиться. Кино -вот что убило Роми. Атмосфера, в которой делается кино, убивает душу. ” Верный друг Жан-Клод Бриалли выступил по телевидению в программе, посвященной памяти Роми: «В конце жизни смерть ходила вокруг нее. Такие люди, как она, просто притягивают несчастья. Она пыталась найти любовь — не такую, которую мог дать Делон, но другую, основанную на дружбе, доверии, верности. У Роми было много любовных историй, приносивших ей мгновения истинного счастья, но и немыслимые душевные испытания. Вспоминая ее жизнь, я сейчас думаю о словах, сказанных однажды Жаном Кокто: „Нужно знать, как далеко ты можешь зайти.“ Роми зашла очень далеко. И уже не могла вернуться в обычную размеренную жизнь. После смерти Давида она два или три месяца жила рядом со мной. Она вновь хотела научиться дышать, спать, мечтать, разговаривать с друзьями. В какие-то моменты мне казалось, что она может быть еще счастлива. Но ее состояние ухудшалось на глазах. Она слишком много пила. Принимала слишком много транквилизаторов. И вовсе не для того, чтобы поскорее свести себя в могилу, как утверждают некоторые. Нет. Она не могла спать. Она все время чего-то боялась. Ее изнуряли беспричинные приступы страха. Никакие лекарства не помогали ей. Она сама произвольно увеличивала дозу. Мне кажется, что в конце своей жизни она боялась самой себя.»
