Захват «Фауста» в нацистской Германии

Когда мы придем к власти, мы упраздним Гете.
Курт Тухольски. Гитлер и Гете. Школьное сочинение

Требование упразднить Гете, выдвигаемое вымышленным подростком — приверженцем Гитлера в эссе Тухольского, опубликованном в Weltbühne 17 мая 1932 года, вполне объяснимо с позиций национал-социализма. Само слово величайшего классика нашей литературы — его сочинения, письма, беседы — как назло, обладает бесконечным потенциалом сопротивления националистической адаптации. Надо сказать, что коричневые противники Гете без устали напоминали об этом его коричневым апологетам. «Какой вклад мог бы внести Гете в наше дело?» — такой риторический вопрос задал рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах в 1937 году в день открытия Веймарского театрального фестиваля на собрании гитлерюгенда в Национальном театре. «Гете, этот гражданин мира, этот либеральный проповедник так называемого прогресса, — отнесся ли он с должным вниманием к Отечеству, к Нации — он, этот олимпиец, отрекшийся от своего Отечества, этот проповедник человеколюбия?»¹

Людвиг Бюттнер, представитель «расовой» германистики, в 1939 году писал в «Размышлениях о биологическом подходе к литературе», что неогуманизм несовместим с «расово-биологической» картиной мира. Неогуманизм, по Бюттнеру, уходит своими корнями в мировой заговор: «Гуманистическая мечтательность, идея развития равно совершенных народов порождена масонами и поддерживается ими»².

Отметив, что Гете был гуманистом, гражданином мира и членом веймарской масонской ложи «Амалия», автор намекает и на его спинозизм, в котором видит проявление родства Гете и «еврейской мысли»: «В знаменитом диалоге Гретхен и Фауста о религии заметна тень Спинозы, философию которого Гете положил в основу своего пантеизма»³.

Пауль Фехтер в «Истории немецкой литературы» пишет, что «Фауст» является «письменным свидетельством» «трагедии» самого Гете: «Человек, который мог стать первым великим поэтом, формирующим национальное сознание наравне с Гердером, отступает в область очень благородного искусства, которое, однако, в конце концов оказывается чуждым народу, так как истоки его — в античности». «Фауст» «мог стать произведением искусства, в котором нация увидела бы самое себя, свои желания, свою сущность, свой путь»; но он стал «книгой, которая свидетельствует только об обскурантизме того, кто, по весьма надежным сведениям, происходит от греков»⁴.

Дипломированный германист Йозеф Геббельс писал в своем романе «Михаэль», своеобразной эпигонской версии «Вертера»: «Я был во Франкфурте, где отдал дань уважения молодому Гете. Он и сегодня ведет нас в нашей духовной борьбе. Он — передовой боец за желания молодых. Веймар — не наша Мекка. Я ношу в сумке только одну книгу — «Фауста». Я читаю первую часть. Для второй я слишком глуп»⁵.

Альфред Розенберг в «Мифе XX века» упрекает разностороннего вольнодумца Гете в том, что он «как в жизни, так и в творчестве не признавал никакой диктатуры мысли, без которой народ не может оставаться народом, а подлинное государство вообще не может быть создано»⁶.

Там, где Гете изображает утопическое единство, скрепленное «диктатурой мелкой мыслишки», — в «земном» окончании второй части «Фауста», — критик Пауль Фехтер чует тлетворное влияние западного рационалистического мышления, порожденного капитализмом, «падение [Фауста] в мир бездушной техники, в предпринимательство, поставленное на широкую ногу»⁷. Фехтер видит в пятом акте свидетельство заката Европы и вместе с ним — заката фаустовского духа в понимании Освальда Шпенглера, который, ставя свой диагноз эпохе модерна, писал: «Фаустовское мировое желание действия, жившее в каждом великом человеке, начиная от Штауфенов и Вельфов до Фридриха Великого, Гете и Наполеона, мельчая, превратилось в философию работы»⁸.

Того, чего не хватает критику в драме Гете, предостаточно в одной небольшой литературной адаптации фаустовского материала, распространявшейся в нацистское время, — историческом романе «Фауст. Книга о немецком духе» австрийца Эрнста Кратцмана. Первое издание вышло в 1932 году, второе — как гордо отмечает автор — «в год освобождения Австрии», в 1938-м. В этой средневековой панораме Фауст вдохновляет немецкий народ на самоопределение. Он не только инициирует первое крестьянское восстание, но также наставляет в частных беседах Мейстера Экхарта, лидера борьбы против духовенства и папства и основателя новой немецкой религиозности. Более того, будучи врачом, он и делом помогает людям. Днем творит «чудеса врачевания», а ночью в монастыре пестует веру «в необходимость разорвать оковы столетия»^9. «Фауст здесь — руководитель немцев в делах духовных и практических, настоящий образец национального “вечного движения”»¹⁰. Чтобы обнаружить что-то подобное у Гете, нужно обладать выдающимися интерпретаторскими способностями.

Ввиду распространенного сдержанного отношения к Гете и его «Фаусту» неудивительно, что массовый культ «короля поэтов», равно как и его главного труда, в нацистское время не возник. Вместо Гете на коричневый Парнас взошли Шиллер, Гельдерлин и Клейст. Одни представители национального литературоведения ставили задачу провести «границу» между надлежащими положениями национальной идентификации и классическим, гуманистическим отношением к миру и литературе¹¹. Другие старались смягчить противоречия, выстроив линию «Гете, Шиллер, Гельдерлин, Клейст»; показателен здесь подзаголовок книги Рудольфа Ибельса: «Поэты. Международное обозрение. От проблем “мирового гражданства” и духа к проблемам национально-политическим, от “переживания божественной природы” к “политической действительности нашего времени”»¹².

Существовал и третий вариант — вписать Гете и прежде всего «Фауста» в национал-социалистическую картину мира. Ставка в этой интерпретации, по сути, делалась на обновление старых «догматов веры» времен Империи: национализм в своих фаустовских штудиях пытался опереться именно на эту идеологию, «несвоевременный романтизм которой с такой же натяжкой трактовал высказывания Фауста о судьбе и агрессивные проявления фаустовских “жажды жизни” и страсти к действию как национально-империалистические. Таким образом, посылки и аргументы для теоретических тезисов национал-социалистическая мысль заимствовала из XIX века»¹³. Так полагает Ханс Эрнст Шнайдер — человек, известный в ФРГ под именем Ханс Шверте (см. Приложение I).

Даже у Альфреда Розенберга позитивное толкование «Фауста» берет верх над скепсисом по отношению к Гете: «Гете в “Фаусте” так говорит о нашем характере: то Вечное, которое постоянно живет в нашей душе, обретает новую форму»¹⁴. На оправданный вопрос Бальдура фон Шираха: «Какой вклад мог бы внести Гете в наше дело?» Розенберг отвечает: «Назовите мне, немцы, истинно немецкую книгу. Это “Фауст”. Назовите мне истинно немецкого писателя. Это Гете»¹⁵. Историк литературы Франц Кох, автор пасквиля «Гете и евреи», в «Истории немецкой поэзии» лаконично, словно провозглашая неоспоримую истину, пишет: «Фауст и фаустовское стали истинными символами германского народа»¹⁶.

Уже в XIX веке Фауст понимался как провозвестник особого немецкого пути. Но рационально обосновать этот «особый путь» было невозможно. Следовательно, его нужно было придумать. С разделением Германии и гибелью Германской империи в Первой мировой войне стало ясно, что пора привлекать на «военновспомогательную службу» фаустовскую филологию¹⁷. В Лейпцигском университете, на кафедре Германа Августа Корффа, которая три десятилетия — с 20-х по 40-е — была главным «перевалочным пунктом» всего фаустовского, германист Ханс Фолькельт использовал драму Гете как оружие идеологической обороны. В полемической статье «Стоять на свободной земле со свободным народом. “Фауст” Гете и жизненные требования Германии» Фолькельт противопоставляет «вражескому» образу Гете победоносный образ Фауста из пятого акта второй части: «Мы знаем, что в сегодняшней жесткой борьбе за величие Германии нужно постоянно помнить о выдающихся мыслителях прошлого: Фридрихе Великом, Шиллере, Фихте, Бисмарке или Ницше. Подчас менее уверенно говорят о Гете — к великому сожалению. Враг использует эту нашу “слабость”, с удовольствием напоминая нам о болезненном неучастии Гете в борьбе за освобождение, и уверяет нас, что Германия никогда не опустилась бы до войны, если бы мы оставались верными духу Гете. На это мы отвечаем: от народа Гете следует ждать прямого удара; наша цель — свобода и жизненное пространство, в котором мы будем руководствоваться стремлением к объединению немецкого народа. Это неоспоримо»¹⁸.

Посмотрим на интерпретации «Фауста» 30-х годов. Как в частностях, так и в общих выводах они основываются на поверхностных параллелях между лозунгами национал-социалистов и вырванными из контекста гетевскими стихами. Вильгельм Фезе так описывает происходящее в 1935 году: «То, что мы сейчас переживаем — это волшебство крови. “Кровь, надо знать, совсем особый сок”, — так говорил Гете»¹⁹. Ганс Северус Циглер, генерал-интендант немецкого национального театра в Веймаре, приближенный Гитлера, трактовал слова Мефистофеля о крови как «элементарную истину, <…> над которой сегодня надстраиваются новые знания»²⁰. Иоганн Бертрам в «”Фаусте” Гете в XX веке» пишет, что Мефистофель «подтверждает факт, для большинства людей все еще остающийся неочевидным, — о связи воли, движущей силы человеческих способностей, с субстанцией крови», о «мистерии крови»²¹. Таким образом слова Гете вкрапляются в идеологическую мозаику. Неясные места в «Фаусте» дают возможность трактовать некую иррациональную «мистерию» как национальную. По той же логике мистическое Царство Матерей идентифицируется с основой нации — «кровью и почвой»: «Новый человек появился из недр народа, он начертал на скрижалях новые заповеди, он создал новый народ, подняв его из тех глубин, из которых на свет появилась и наша великая поэма: из Царства Матерей, из крови и земли»²². От Фауста и Лютера — к Гитлеру, новому Моисею…

В борьбе против гуманистических и либерально-демократических трактовок «Фауста» национал-социалисты опирались преимущественно на раннее и позднее творчество Гете. И в самом «Фаусте» их интересовали прежде всего четвертый и пятый акт второй части, где протагонист провозглашает: «Не в славе суть. <…> Мое стремленье — дело, труд». Здесь очевидно возвращение к титанизму «Бури и натиска», а следовательно, и к ранней концепции образа Фауста. Еще до захвата власти национал-социалистами, в 1932-м, в столетнюю годовщину смерти Гете, германист Вальтер Линден, придерживавшийся национал-социалистических взглядов, писал: «Настоящий гетевский человек для нас — это фаустовский человек: вечно неудовлетворенный, находящийся в постоянном поиске новых решений, движущийся от свершения к свершению; носитель внутренней бесконечности, а не классического, смирного совершенства»²³. Линден отсекает все классическое от образа Гете: «Такой Гете может кое-что для нас значить. <…> Не усыпляющий гуманизм, но самосовершенствование в борьбе; не достигнутое счастье, но ничем не стесненное стремление».

В 1939 году эта мысль обрела форму правительственной директивы. Отдел прессы министерства пропаганды заявлял: «Ошибочно видеть в Гете лишь жизнелюбивого и производительного художника. Напротив, он всегда был борцом»²⁴. Розенберг еще в 1930-м поучал: «Великий гимн человеческой деятельности — это “Фауст”»; и даже глава коричневой банды из Браунау²⁵ самоуверенно подмечает, что слова Фауста: «В начале было дело», — «весьма достойны внимания»²⁶.

Об идее действия пишет и ученик Georgschule Курт Гильдебрандт в монументальной книге о Гете 1941 года, «коричневой» от первой до последней страницы. Он говорит о том, что произведение, созданное Гете в старости, непосредственно обусловлено его мировоззрением раннего периода: «Фауст стал создателем свободного и прекрасного народа. Это в чистом виде старый идеал Прометея, также вызвавшего к жизни свободный народ». В творчестве Гете дофаустовского периода (в ранних гимнах «Прометей» и «Песнь Магомета») Гильдебрандт видит протагониста, стремящегося «основать» или «создать народ». Однако «раздробленная немецкая империя пока еще далека от возможности такого объединения, которое обладало бы безграничным потенциалом… Если одинокая душа не находила применения для своих сил в обществе, она была вынуждена либо погибнуть, либо отвернуться от мира и искать источник божественного внутри себя»²⁷. В заклинании Духа Земли Гильдебрандт усматривает метафору создания нового народа. Ему вторит Грютцмахер: «Дух Земли — гений северного волюнтаризма, который желает подчинить себе мир»; таким образом,«фаустовскую культуру репрезентирует мифологическая фигура»²⁸.

Брак Фауста и Елены для национал-социалистических «захватчиков» Гете — не повод отказываться от антигуманистической и антиклассической модели интерпретации. Даже наоборот. Для Гильдебрандта этот союз олицетворяет «идею духовной империи, которая предшествует империи национальной»: «В конце — власть политическая, а в начале — духовная, художественная; ее символизирует Елена». «Ради Елены Фауст начинает управлять империей», являющейся «образцом для будущей немецкой империи духа». Конец третьего акта показывает, что «заложить настоящее основание для империи с помощью демонстрации призраков не удается», «Елена возвращается в Аид, а Фауст становится реальным политиком». Только здесь начинается «поэма о создании народа»²⁹.

Также и исследователь Гете Роберт Петш, ни в коей мере не являющийся национал-социалистом, замечает, говоря о третьем акте, что «в основе этого образа [брак немецкого и античного] — не обращение северного характера к южному, <…> но утверждение полнокровия германского характера»³⁰. Если встреча с Еленой воспринимается как подготовительный этап политического становления Фауста, то античность должна пониматься или как побежденная германским Севером, или как сильно «германизированная». Грютцмахер понимает третий акт как историю поражения античности: «Север выступает из постепенно рассеивающегося тумана. <…> Южный блеск угасает, тускнеет. <…> Восток элиминируется союзом Юга и Севера, греческой и германской культур»³¹. Пауль Хусфельдт превращает Елену в этакую национальную Фаустину, когда утверждает, что «ее характер — быть госпожой. Она, точно как Фауст в конце драмы, представляет собой тип человека-властителя. Она создает жизнь как в хорошем, так и в плохом смысле»³².

Позже Курт Гильдебрант с удивительным бесстыдством выскажет постклассическую нацистскую идею: «Гете был пророком: в XIX веке он увидел предвестие будущего упадка, в воодушевлении прогрессом — отказ от обновления нации, в гердеровском гуманистическом идеале — зародыш современного гуманизма, ратующего за сохранение жизней тех, кто жизни не достоин, и предлагающего отменить борьбу за существование»³³.

В годы осуществления поистине фаустовского плана колонизации новых земель и заселения их деятельным и свободным народом охранительная дамба филологии окончательно прорвалась и идеологизированные, фашистские интерпретации текста хлынули потоком. В 1932 году историк литературы Адольф Бартельс писал о том, что «сегодня, когда мы справедливо говорим о “народе без пространства”³⁴, образцом для немецкой экспансии должен послужить грандиозный фаустовский план колонизации». В год захвата власти национал-социалистами Курт Энгельбрехт в сочинении «Фауст в коричневой рубашке» заявил: «Высочайшее счастье находит немецкий Фауст <…> в борьбе за новую Родину»³⁵. Эти слова приобрели отчетливо тревожный смысл в год нападения Германии на Польшу.

Профессор государственного права Эрнст Рудольф Губер, автор канонического учебника «Конституционное право Великой Германской империи»³⁶ (1937/1939), в 1944 году писал о «фаустовской» империи следующее: «Идея государственной власти, иерархии и порядка реализуется здесь в противоположность не только идее партикулярного, механизированного государства, но и иллюзии безграничной власти масс»³⁷. В «Закате Европы» Освальд Шпенглер предсказывал скорую победу механистического государства западнодемократического типа и грядущее господство бездуховности. Опровержением этого должен был стать Третий рейх.

Так, апологеты Гете открывают в «Фаусте» «новое воодушевление трудом, обновление деятельного единства духа», «настоящий немецкий идеал правителя, созданный Гете, ненавидевшим парламентаризм и презиравшим мнение большинства; идеал, открыто противопоставленный фальшивой демократии»³⁸. Фауст провозглашается «настоящим императором»: «С юношеских лет Гете носил в себе Священную империю как идею и как нечто реальное; он до конца своих дней хранил мысль об императоре в ее позднем идеальном виде. Он преодолел идею старой империи, не соответствовавшей требованию постоянного совершенствования, и старый образ императорской короны, переставшей быть символом жизни; он провидел образ свободного народа на свободной земле, гения общественно-полезного созидательного труда»³⁹. Такую формулировку сложно понять неправильно: Фауст вел себя в точности как Кайзер, Гитлер или Вильгельм II.

Чем пошлее аналогия, тем лучше: «Адольф Гитлер — исполнитель политических заветов Гете». И еще: «Потеряв физическое зрение, Фауст стал яснее видеть зрением духовным. Так же и Адольф Гитлер после временной потери зрения стал видеть только острее»⁴⁰.

В книге «Фауст-Мефистофель, немецкий человек» заместитель директора средней школы из Ольденбурга Карл Габлер цитирует речь диктатора 1935 года, произнесенную на торжественном открытии дамбы имени А. Гитлера в южном Дитмаршене: жизнь человека должна «быть постоянным сражением, оправданным только трудом»; «наша империя» является «лишь прибрежной полосой в мировом море, от наступления которого ее должна охранять дамба»⁴¹. В последнем монологе Фауста Габлер видит гитлеровское отношение к жизни и метафорику его речи — те же «символику охранительной плотины [и оппозицию] море — горная цепь», те же «миллионы: единая Германия»⁴². Георг Шотт с религиозным благоговением воспевает в 1940 году исполнение того, что было предсказано в «Фаусте» Гете: «Образ фаустовского предводителя <…> так мудро создан Гете, <…> что можно даже прийти в замешательство, если сравнить поэму и сегодняшнюю действительность». И еще: «Для тех, кто пишет сегодня всемирную историю, прежние интерпретации “Фауста” не значат ничего»⁴³. Однако есть в этом исследовании и критическое зерно: автор вскользь сообщает нам о том, что Мефистофель глумится над Фаустом и не обещает Новой стране никакого светлого будущего. Как правило, коричневое сознание, пропитанное антиинтеллектуализмом и антисемитизмом, связь фаустовского и мефистофелевской иронии отвергало. «Вот уже сколько веков мы то и дело сталкиваемся с подобным бесстыдством! Фаустовский человек, лидер, вождь обсмеивается горе-литераторами и журналистами сатирических еженедельников — этими порождениями Мефистофеля, — но мы уверены: время сделает правильный выбор»⁴⁴.

Как иначе объяснить то, что даже те интерпретаторы, которые расценивали проект колонизации как негативную утопию — Габлер, Шотт и Фолькельт, — находили что сказать в защиту Фауста: «Даже взявшись за коммерческое предприятие, он приступил к нему с упорной, часто беспощадной энергией, с осмысленным, продуманным стремлением пустить в дело все, использовать все возможности. Его подчиненные работали изо всех сил; по сути, это была эксплуатация, но, восхищенные его замыслом, они преодолевали все препятствия, стараясь осуществить его великий проект»⁴⁵. «В фаустовском человеке жива сильная воля, которая помогает ему ставить и решать жизненные задачи, оставаясь при этом хладнокровным». В творческой и потому оцениваемой позитивно «несдержанности в желании обладать» он хранит «трагическую верность неумеренности»⁴⁶.

Грютцмахер, как и большинство национал-социалистических «захватчиков» Гете, считает, что Фауста оправдывает его титанизм. Впрочем, по их мнению, даже Дух Земли как «представитель фаустовской культуры» ведет себя «совершенно нейтрально по отношению к нравственным противоречиям между Добром и Злом» и находится — как нетрудно догадаться — «по ту сторону добра и зла»⁴⁷.

Герман Август Корфф, автор вышедшей в 1938 году книги «Фаустовская вера», считает, что вина Фауста заключается в сомнительной «легитимации высшего <…> разума». В четвертой части книги «Дух эпохи Гете», опубликованной в 1953 году в ГДР, он развивает эту мысль. Корфф утверждает, что Фауст после встречи с Заботой «продолжает уверенно держаться в стороне от добра и зла», и именно в этом видит суть «фаустовского этоса»⁴⁸.

Слова Мефистофеля о том, что человек «обладает силой, потому он прав», Гильдебрант считает выражением авторской позиции и комментирует следующим образом: «Заниматься мировой политикой — это не морали читать. Кантовское понятие вины как действующая норма здесь неприменимо. Гете говорит о воле к власти, находящейся вне морали, не так откровенно, как Ницше: он не хочет быть оплеванным моралистами своего времени»⁴⁹. Чтобы польстить своему фюреру, этот германист читает слова ангелов из заключительной сцены: «Чья жизнь в стремлениях прошла, того спасти мы можем» как мандат на расовые преступления. «Спасение и божественную милость в финале трагедии нужно рассматривать не как нечто, свершающееся только после смерти Фауста (то есть как событие иного мира), а как аллегорическую, вечную оценку его бытия, его жизненного пути. Бог благословляет арийского человека на подвиги, благословляет его неистощимое стремление к успеху, полное опасных, но плодотворных противоречий»⁵⁰.

Представить варварство как социальный альтруизм удается Паулю Хусфельду в статье «Вина и трагизм в “Фаусте” Гете», опубликованной в 1944 году в журнале Euphorion (в те годы выходившем под названием Dichtung und Volkstum): «Единство общества, единство его идей требует жертв. <…> Только когда Фауст с достойной подражания решительностью — в том числе прибегая к пиратству и насилию — создал все предпосылки для возникновения нового бытия, он смог открыть себя самого естественному процессу становления. <…> Великий человек, властелин узнается по характеру служения, служения жизни. Он должен отдаваться этому служению, от начала и до конца отдаваться исключительно ему и — “за других быть виноватым”»⁵¹. Подобный вывод находим мы и у Бертрама: не будь вины, не было бы и искупления. Оправдание собственных преступлений — одна из самых мрачных примет подобных интерпретаций и фашистской идеологии в целом.

Эрнст Бойтлер, директор музея Гете во Франкфурте, в книге с компромиссным названием «”Фауст” Гете — немецкая поэма» наряду с критикой мероприятий по расширению прибрежной полосы высказывает следующее: «”Фауст” никогда не был “немецкой поэмой”, мораль которой сводилась к тому, что человек с помощью дьявольской силы может стать основателем нового государства. Между делами, которые проворачивает Фауст в союзе с Мефистофелем, и трудом правителя, заручившегося поддержкой собственного народа, лежит бездна — столь же огромная, сколь и та, что отделяет зло от добра»⁵². Отдав дань критике фаустианской утопии, Вильгельм Бём писал в книге «Нефаустовский Фауст»: «Протагонист драмы Гете — упреждающий пример для всякого бесцельного существования»⁵³.

В политической дискуссии «о фаустовском» «гуманистическое крыло исследователей Гете», согласно весьма точному наблюдению представителя рецептивной эстетики Карла Роберта Манделькова, придерживалось скорее центристских взглядов — «во избежание конфликтов с официальным партийным литературоведением»⁵⁴, с домодернистским взглядом которого на искусство ему приходилось считаться.

Единственное исключение здесь — это работы Макса Коммерелля, а прежде всего, его эссе «”Фауст”. Часть вторая. К пониманию формы», напечатанное в 1937 году в журнале Corona. По его мнению, «если когда-нибудь гетевская раса примется за какое-нибудь дело столь же усердно, это станет началом ее вымирания»⁵⁵.

Не только филологическая наука и публицистика приложили свою руку к «захвату» «Фауста»: театр и школа также не остались в стороне. Но надежда Грютцмахера, полагавшего, что «теперь “Фауст” Гете станет столь же великим откровением для театральной сцены Германии, каким для сцены оперной стали драмы Рихарда Вагнера»⁵⁶, не оправдалась. В годы войны было две значимых постановки «Фауста»: спектакль К. Вюстенхагена в Гамбурге (1940) и спектакль Г. Грюндгенса в Берлине (1942). В заметке «Фауст сегодня», напечатанной в Hamburger Programmheft, милитарист Вольфганг Бойрлен сравнил жизненный путь Фауста с экспансией Третьего рейха: «Немецкому народу стоит сегодня вспомнить о том, что воинственность Фауста родилась из мрака скорби. Как он стремился изменить себя, так и сегодняшняя Германия стремится к новым высотам, достигнув которых, она докажет: можно выиграть и у судьбы»⁵⁷. Так может думать театральный критик, но именно таким интерпретациям и сопротивляются Вюстерхаген и исполнитель роли Фауста Маттиас Виманн. Фауст — «только скептик; ярче всего это проявляется в сцене, в которой Забота отнимает у него зрение»⁵⁸, — пишет Генрих Кох.

Но рупором национал-социалистической идеологии был, конечно, не театр, а гимназия (cм. Приложение II). В 1940 году ученик средней школы Аттендорна пишет в сочинении: «Фауст был национал-социалист. Это был борец за свободу, который хотел построить новый мир. В “Фаусте” много всего; то, что нам не подходит, — можно отбросить; а то, что годится, — взять на заметку»⁵⁹. Пауль Тиггес, которому принадлежит это воспоминание, в книге «Юность при Гитлере» приводит список литературы для обязательного изучения в школе: «Эдда, Нибелунги, фон Гюнтен, Шиллер, “Фауст” Гете, Арндт, поэзия Освободительной войны, Флекс, солдатская лирика». Преподаватель был «приверженцем Лагарда, Лангбена и Хьюстона Стюарта Чемберлена» — и, разумеется, адептом националистической германистики⁶⁰.

Впрочем, к подобным сравнениям прибегали не только национал-социалисты. Пауль Целан в своем знаменитом стихотворении о концлагере «Фуга смерти» обращается к образу из пятого акта второй части «Фауста»: протагонист выходит из дворца и торопит лемуров, роющих траншею, которая в действительности является его могилой. Альбрехт Шёне так комментирует эту аллюзию: «В этом фрагменте “Фуги смерти” поэт изобразил немцев и евреев»⁶¹. Не только приспешники нацизма, но и его жертвы чувствовали связь «Фауста» с современностью. Но для филолога это, разумеется, тоже не аргумент.

Книга Ханса Шверте «Фауст и фаустовское. Глава из германской идеологии» (Faust und das Faustische. Ein Kapitel deutscher Ideologie) — один из наиболее любопытных литературоведческих трудов послевоенного времени. Ханс Шверте, почетный член ученого совета Аахенского университета и кавалер ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» (впоследствии, впрочем, его лишенный), принадлежал к числу влиятельнейших профессоров последнего тридцати лет⁶². До 1981 года Ханс Шверте был уполномоченным по делам взаимоотношений между университетами земли Северный Рейн — Вестфалия, Бельгии и Нидерландов.