«Переходный возраст» — разговор с Еленой Кондратьевой
Лара Павлова беседует с Еленой Кондратьевой, режиссером фильма «Переходный возраст», номинированного на «Лавровую ветвь», а до этого получившего призы на Dok Leipzig и «Флаэртиане».
Лена, сейчас ты завершаешь дипломный проект в Московской школе кино. Как ты пришла в режиссуру?
До поступления на режиссуру я работала в рекламе. В этом бизнесе есть фрустрация, связанная с творческой реализацией. Все хотят творить, но это дорого, много согласований, не все твои идеи принимаются. А я чувствовала, что мне очень хочется что-то придумывать и снимать. Потом у меня появился ребенок, и я осмелела, стала искать второе высшее образование. Начала ходить в МШК на встречи с интересными кинематографистами. На первом же мастер-классе познакомилась с моим любимым режиссером Анной Меликян, она была такая смелая и восторженная, что я тоже решила взять быка за рога. Никакие другие школы всерьез не рассматривала, потому что здесь мне нравились заявленные мастера и кино, которое они делают.
Когда я поступала, не знала, что на первом году обучения будет документальный блок. Про это говорили вскользь, я даже видела работы студентов, но несильные, и подумала: «Ну ладно, это-то я точно сниму». А потом, когда мы уже стали детальнее все изучать, оказалось, что очень сложно принимаются этюды, приходится действительно много работать.
Зона змеи
Еще я раньше думала, что док — это фигня: наезды камеры на реакцию героя, перебивки, закадровый голос. А в МШК нам показали, что можно просто наблюдать за людьми, и в этом будет драматургия. Новые знания стали буквально переворотом сознания. Сейчас я вижу, что в документалистике все время идет поиск новых форм, чего-то абстрактного даже иногда, постдок какой-то. В общем, этот блок открыл мне целый мир.
И теперь твое сердце принадлежит документалистике?
Документальное кино — единственное, за которое мне пока не стыдно. У меня и этюды были хорошие, я чувствую, что могу расположить героев, мне это очень интересно. Но я не могу сказать, что теперь служу этому. Я заметила, что матерые документалисты как будто служат искусству. Это очень возвышенная штука и, наверное, она пока не про меня. Я в начале пути, у меня сохраняются амбиции и на игровое кино. Но с ним труднее, потому что там надо что-то выдумать и убедить других в своей выдумке: чтобы начать снимать на высоком уровне, нужно вложить очень много денег и ресурсов, подключить огромное количество людей, работающих по совести. А документалист такой одинокий воин, хотя у него тоже очень много препятствий на пути, кино вообще может не получиться — вот он снимает год, а драматургии нет, истории нет. Это же дикое испытание.
Я могу сейчас планировать игровое кино, но вдруг закончу текущий проект, почувствую творческий кризис и пойду снимать документальное, которое дает гораздо больше? Игровое ведь высасывает из тебя все соки, а документальное наполняет и учит.
Согласись, существенная проблема на пути «одинокого воина» — это формирование бюджета.
У меня после Лейпцига душа больше всего за это болит. Я была в шоке от того, сколько денег в Европе, сколько фондов, как фестиваль относится к своим участникам, как устроен сайт, на котором ты можешь заблаговременно договориться о встречах с кучей полезных людей.
Там такая позитивная атмосфера раздачи денег: «Мы готовы ко всему, только снимайте, пожалуйста!» Я не шучу. Через 10 минут после начала церемонии открытия дали первый приз — девушке, которая отправила на питчинг свой проект «Женщины Африки и секс». Она еще даже не участвовала в устной презентации, а фестиваль уже: «Нам так понравилось, мы вам сразу даем 5 тысяч евро». В Европе документальное кино поддерживается на всех этапах производства, а в России очень сложно получить на него деньги.
«Документалист – это аноним»
Да и на игровое непросто, а людей все равно тянет в киноиндустрию…
Мне кажется, это амбиции: «Слушайте меня, я знаю вот такую историю». Я вижу и по одногруппникам, хоть у нас очень хорошие отношения, что это очень конкурентная и нарциссическая среда. Все хотят творить, но очевидно, что не у всех получится. К этому надо относиться философски: если не выйдет из тебя большого режиссера-романа, то получится сборник рассказов «Тут я побыл режиссером, а тут кем-то еще».
Забавное наблюдение. А я недавно столкнулась с мнением, что про эго — это актерство, а режиссура — она про другого человека.
Я честна с собой, мне кажется, режиссер — тоже очень амбициозная профессия. Твое имя первым появляется в титрах, по фестивалям ты ездишь один. Есть другие, более альтруистичные профессии, но точно не режиссер.
У меня бывают большие сложности с командой игрового кино. Я еще не нашла ту линию поведения, которая поможет не обижать людей во время съемок. Это громадное мастерство и оно крепко завязано на личные травмы и то, как ты вообще выстраиваешь взаимоотношения с людьми. Я, конечно, всех очень ценю, меня нельзя назвать деспотом, ну а как можно быть деспотом, когда твоя команда бесплатно работает?
То есть, режиссура еще и про уязвимость?
Алексей Попогребский, он же по образованию психолог, говорит, что режиссура — это дорогая психотерапия. Это всегда зеркало твоей личности. В том, какой и почему ты выбираешь материал, какую историю придумываешь, каких героев снимаешь. Даже у нас в группе большая палитра: у меня в кино роды, у соседа — похороны. Мы все очень разные и подходы разные. Поэтому, конечно, в работе присутствует большая часть самоанализа.
А еще у меня есть ощущение, что в России, чтобы делать документальное кино, нужно страдать. Найти что-то, чему ты сопереживаешь, открыть язвенную шкатулку общества. Но у меня посыл немножко другой, мне интересно снимать про тонкие чувства, нет желания показать какой-то надрыв. Почему, как мне кажется, мое кино выстрелило? Моя история про женщину материально обеспеченную, состоявшуюся в работе, такую, на которую мы со стороны посмотрим и скажем, что у нее жизнь удалась. Не социалочка. Но оказывается, что там тоже может быть драма, что такие люди могут существовать без масок.
«Простая бытовая вещь»
Расскажи о своей героине. Как тебе удалось подойти к ней так близко?
Четыре года назад я стала мамой, а Инна наставляла меня перед родами и приняла их. Она мне нравилась просто как человек еще когда я ходила к ней на курсы для беременных. Мне казалось, она разносторонняя личность, у нее были такие интересные метафоры. После родов мы не общались, она даже не помнила меня. А когда я искала героя, подумала о ней — совершенно не обычной среднестатистической российской женщине. Решила написать. Долго сочиняла сообщение, два часа вычитывала его, откладывала, думала: «Ну зачем я ей нужна? Никто про меня не знает, а она гуру акушерства». В общем, долго комплексовала, а потом все же отправила, надеясь, что она не ответит. Но через 2-3 минуты я получила сообщение: «Давай снимать, у меня в жизни происходит такое, что мне сейчас это просто необходимо».
Я не сразу объясняю героям, что док в моем понимании — это когда я хожу за ними тенью. Просто говорю, что хочу снять кино. Пришла к Инне, принесла свет, посадила ее, она вкратце поведала о своей жизни, я все записала. Потом этот материал никуда не пошел, но это дало ей возможность выговориться и поиграть по ее правилам. Позже я уже больше рассказала о себе, о том, что понимаю под съемкой дока, она, конечно, удивилась, но мы стали пробовать, и дистанция между нами сошла на нет.
Говоря «такое», она имела в виду развод?
Да, мы начали снимать в момент дикой турбулентности, когда она чувствовала себя очень беззащитной, у нее во всем были сбиты ориентиры, и я сначала думала, что это будет история про развод, но быстро стало ясно, что об этом не получится, потому что наступает выздоровление. Там вообще долго не происходило ничего драматургического. Это было просто наблюдение за интересным человеком. Но мне всегда нравилось, как она выстраивает отношения со своими дочерьми, потому что настолько открытой семьи я не встречала нигде в России. Когда я рассказывала о героях своим родственникам, они не верили, что такое возможно. Мне так хотелось, чтобы кино про это получилось. И каким-то магическим образом произошла драматургия, на канву которой оказалось возможно положить отношения внутри их семьи.
Они будто поменялись ролями. Если в семье взрослый за ребенка, то детям не остается ничего, кроме как стать взрослыми. Подростковый бунт по годам дочери, а его проживает мама. «Мне хочется секса, и я выпиваю» — звучит из ее уст немного инфантильно, вроде «ну а что мне остается».
И это всюду, в очень многих семьях. Эта инфантильность многих из нас и привела в режиссуру: «Я хочу иметь свою личную жизнь в любом возрасте, я имею на это право». Поэтому мы очень долго монтировали финальную сцену — мне было важно, как закончить фильм. Представь, если бы мы не включили момент, где героиня очень спокойно, очень трезво говорит, что ей требуется время, чтобы преодолеть кризис. Убери мы один этот кадр, оставили бы зрителя на стороне той позиции, которую ты озвучила — что роли поменялись, это тяжелая тенденция и с этим придется что-то делать. А я как режиссер решила оставить ее фразу. В этой сцене я героиню поддерживаю, я на ее стороне, я, так же, как она, прошу, чтобы ей дали время.
Они рассудительно и по-взрослому говорят о вещах, которые детям не принято открыто обсуждать с родителями, но в то же время кажется, что эти диалоги растворяются в рутине, следствие которой — эмоциональная глухота.
В этом кино мне больше всего нравится линия двух сторон близости. Вроде ты в принимающей семье, но иногда разговоров и ран так много, что ресурс сопереживать истощается. У меня была суперзакрытая семья, где мы ни про что не говорили, и я вдруг ощутила себя в семье супероткрытой. И поняла, что да, ты можешь говорить, тебя здесь принимают, сопереживают, но если сегодня у тебя произошло что-то ужасное, и ты пришел и рассказал об этом, ты не можешь быть уверен, что у твоих родственников найдется ресурс тебя поддержать.
Интересно, что импульсом к изучению режиссуры для тебя стало рождение дочери. Первый твой фильм — о молодой женщине, вырвавшейся из царства пеленок, героиня второго — не просто мама четырех детей, а архетип матери.
И диплом мой — про девушку и ее первый раз. У меня пока не получается снимать ничего, что я сама не прочувствовала. Мой интерес к пути женщины-героини — это то, в чем я сейчас существую. Очень классно, что ты это заметила, я про первый фильм уже и думать забыла, но вообще да. Удивительно, как часто док похож на то, что ты собой представляешь. Казалось бы, выбирай каких хочешь героев, но даже тут проявляется твой почерк.
После твоего показа на «Флаэртиане» зрители говорили, что героиня отвечает феминистской повестке. Вот она — современная self-made woman, откликающаяся на зовы своего тела. При этом есть ощущение, что истоки ее душевной смуты в попытках встроиться в патриархальную систему.
«Флаэртиана»: Сериальная форма, война и границы
Есть такое исследование «Путь героини». Очень интересная книга, которая рассказывает, как строится драматургия сказочного героя-женщины. И оказывается, что это колесо сомнений — «сегодня я такая, завтра другая», «сейчас меня захватили эмоции, но я вроде бы победила», «зарабатываю деньги и веду за собой войско, но сейчас в душе неспокойно» — крутится бесконечно. Даже если у тебя все в порядке во всех сферах социальной жизни, неминуем кризис, когда ты будешь нестабилен. Меня сейчас зовут на разные феминистские конференции и встречи, а я вообще не думала, что у меня такое кино, и вот ты рассказываешь, что так его читают — очень интересно.
Может, еще и поэтому «Переходный возраст» хорошо приняли в Европе? Dok Leipzig — твоя первая мировая премьера. И сразу приз.
Мне повезло. Жюри было мое. Они так светились! Когда эти милые люди вышли объявлять победителей, мое сердце забилось чаще. Кино у нас чувственное, и то, что жюри оказалось таким, что они дали приз — просто большая удача. Конечно, я очень сильно радовалась, но у меня нет ощущения, что это прямо заслуженно. Всегда есть сомнения, что тебе просто повезло. Хотя и на «Флаэртиане» получилось… После второго показа в Лейпциге ко мне подошла женщина, которая проводила Q&A, и говорит: «Лена, я так рада, что ты приехала! Ты знаешь, что это я выбрала твое кино? Я первая обратила на него внимание». Это оказалась отборщица Саскиа Валькер. Пожурила меня, что я поздно отправила заявку, но сказала, что они очень внимательно все отсматривают. Саскиа, кстати, отобрала еще анимационный фильм из Украины, и он тоже выиграл. Она была так счастлива!
Саскиа рассказала, почему выбрала твой фильм?
Был такой классный момент, когда нас всех сфотографировали после церемонии награждения, я увидела ее в зале, подошла, и мы одновременно друг другу: «Они все поняли!» Она говорит на русском немного, и у нас была одна и та же фраза. Все, что мы обсудили, — теневые стороны близости, моменты, когда жаль героиню, а когда ты не сочувствуешь ей — жюри и зрители тоже поняли. Я вообще думала, что на иностранных фестивалях нам ловить нечего, у нас ведь много разговоров, не будут успевать читать титры, но история оказалась интернациональной. Там стояли немцы, англичане — не было никакого языкового барьера, видимо, моя героиня живет в такой же парадигме, как и они, и все коды считались.
Самый популярный вопрос от зрителей — про близость меня и героини. «Вам не было неловко, что вы находитесь рядом в такой момент?» — спрашивали они меня о финальном разговоре мамы с дочкой. Всем было неловко присутствовать при таком интимном диалоге. А ты не испытывала это чувство во время просмотра?
Знаешь, нет. Может, потому что в фильме не показаны нагие тела и лица любовников. Само по себе и это не было бы неловким, но тебе удалось обнажить героиню без подобных спекуляций.
Вот, в России меня об этом ни разу не спрашивали, а «прожженной ужасными моральными устоями» европейской публике действительно было очень неловко. Я во время документального блока в МШК поняла еще одну крутую штуку — иногда прямой показ чего-то гораздо меньше подключает зрителя, чем туманный разговор об этом.
И чем шире пространство для интерпретации, тем больше фантазий. Ты из тех режиссеров, кто никогда прямо не отвечает зрителю, что же хотел сказать автор?
Я скорее за диалог. Но это ведь тоже игра, как только вы начинаете обсуждать, начинается та же психология. Он тебе про свою боль, а ты ему про свою. Многим людям, особенно мужчинам, не нравится моя героиня. А однажды у меня даже был скандал с одной документалисткой, она вышла с фильма и сказала: «Как вообще в нашем мире, когда война на Донбассе, можно снимать кино про нытика?! Вот она стоит и ноет. У нее нет проблем в жизни, ну какие у нее могут быть проблемы?» А потом добавляет: «Но я рада, что ты мне показала героиню, которую я теперь могу люто ненавидеть». Тут уже я говорю: «Как интересно ты увидела кино». В общем, иногда можно рассказать, что ты имела в виду, а иногда это просто бесполезно.
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»
-
«Нужен был нереальный реализм» — Тина Баркалая о «Сказках Гофмана»
-
Сесиль де Франс: «Сниматься — настоящий подарок судьбы»
-
«Я хотел понять свое поколение» — Иван Власов о фильме «Дивный мир»
-
«Одинокий Джокер на Голливудском бульваре» — Влад Козлов о фильме «Немая жизнь»