Реванш модерна: Висконти в Зубровке
Потомок миланских герцогов и крупных фабрикантов, Лукино Висконти родился в 1906 году. Когда началась Первая мировая, ему не было и девяти, но став режиссером уже на четвертом десятке, во времена другой бойни, он снимал так, как будто кинематограф был изобретен не Люмьерами, а Прустом и Томасом Манном.
Время Висконти
Всю жизнь он напрасно мечтал экранизировать «В поисках утраченного времени» и «Волшебную гору»; как и Стефан Цвейг (навеявший Уэсу Андерсону «Отель „Гранд Будапешт“»), Висконти заявлял о том, что принадлежит к миру своих родителей, «вчерашнему миру», который исчез только что и преследует нас. Этот мир — «замкнутая цивилизация Милана», без которой не сложилась бы одна из главных фильмографий XX века — во всех исключительных и избыточных деталях воссоздан в книге Лоранс Скифано «Висконти. Обнаженная жизнь», которая вскоре выйдет в издательстве Rosebud в переводе Дмитрия Савосина. Этот мир, в котором родители Висконти в Милане, а родители Цвейга в Вене, жили, как за каменной стеной, исчез с началом Первой мировой.
Спустя пятнадцать лет после его смерти провозгласили конец истории.
Молодая Италия сорок лет искала и находила идентичность в воспоминаниях о прошедшем Рисорджименто, упивалась давним разгромом австрийцев и тосковала по новому Гарибальди; из этой тоски потом соткался Муссолини; в 1914 году страна, которая была не готова к войне, выступила на стороне антигерманской коалиции. «Большинство сторонников войны, — пишет Скифано, — воспринимали ее как крестовый поход против варварства и произвола авторитарных империй. Новость о вторжении Германии в Бельгию была воспринята как удар, который ради чести наций и независимости нельзя оставлять без ответа: в Милане начались погромы и разграбление магазинов и домов, принадлежавших немцам. Вскоре к обновлению великих принципов Рисорджименто примешиваются требования ирредентистов — они выступают за то, чтобы вернуть в лоно Италии италоговорящие города и области, остающиеся под иностранным владычеством, в том числе Тренто, Триест, Корсику и Ниццу. Разгоряченные народные трибуны поют осанну насилию и войне. В первых рядах этих ораторов — миланские писатели-футуристы. На время они забывают излюбленные мишени для насмешек — танго («эти медленные и размеренные похороны мертвых гениталий») и «полифоническую гниль» Вагнера («сладкую вату желания, которая вызывает потоки мистических слез»); теперь футуристы снова седлают любимого боевого конька и запевают прежние куплеты о «любви к опасностям, привычке к смелости и порывам», не упуская прекрасную возможность восславить «агрессию движенья, и бодрость возбужденья, жизнь — бегом, в смерть — прыжком, пощечину и удар кулаком». В сентябре 1914 года они переходят от слов к делу, не давая начать представление оперы Пуччини, прежде чем на сцене не будет сожжен австрийский флаг… д’Анунцио приветствуют в Риме более 100 000 человек: выйдя на балкон отеля «Реджина», он выступает с пламенным призывом: «Мы победим трусость героизмом! Пусть Италия вооружается, но не на героический парад, а на суровую битву! Это вызов вам, о римляне!» И бросает белую перчатку остолбеневшей толпе.
«Будапешт» из условных тридцатых — это санаторий «Волшебной горы», задремавший на два десятилетия гранд-отель Des Bains.
Каждая из европейских стран заплатила за участие в Первой мировой войне свою цену; Италия потеряла 600 тысяч человек убитыми и надолго погрузилась в хаос, выходом из которого стал приход к власти Муссолини — тоталитарной инверсии Гарибальди.
Главная загадка «Отеля „Гранд Будапешт“» — косвенная речь в четвертой степени, несколько хронологических этажей, казалось бы, необязательных и лишних; сквозь них, с короткими или длинными остановками, медленно опускается лифт повествования.
«Что случилось с месье Густавом? — Его расстреляли»
Будапештский меморандум
В прологе девушка из условного настоящего приходит к памятнику любимому писателю; через склейку он, оживший, начинает из 1985 года вспоминать о 1968-м — оттуда, через посредника в лице постаревшего коридорного Зеро Мустафы, мы переносимся в 1932-й. Каждая из дат неслучайна, это ключевые моменты XX века. Но начало 1930-х, гитлеровский канун, оказывается не финальной остановкой в процессе погружения в шахту времени — последней, дальше всех отстающей точкой, становится Густав, про которого под занавес будет сказано: его время прошло еще до того, как он родился. Даже женщины его — бывшие красавицы из далекого прошлого. «Будапешт» из условных тридцатых — это санаторий «Волшебной горы», задремавший на два десятилетия гранд-отель Des Bains, где летом 1912-го года (спустя год после Томаса Манна и его Эшенбаха) расположилось в трех пляжных кабинках семейство Висконти с эскортом прислуги и нянек.
Висконти — один из последних великих модернистов мировой культуры — был одержим тоской по прошлому, у которого было будущее. Спустя пятнадцать лет после его смерти провозгласили конец истории.
Это горечь от внезапной догадки: никому на самом деле не нравится жить в XXI веке.
Восторжествовавший к концу XX века постмодерн дробит человечество на личности и подсистемы; модерн оперирует массами; человек — песчинка в пылевой буре истории. Главные герои «Отеля „Гранд Будапешт“» сходят со сцены тихо, за кадром, беглым упоминанием: я ее очень любил, а через два года она умерла от прусского гриппа вместе с нашим маленьким сыном. «Что случилось с месье Густавом? — Его расстреляли».
Это ощущение (и принятие) мимолетности, факультативности отдельной человеческой жизни перед лицом неуправляемой стихии, превращает «Отель „Гранд Будапешт“» в нечто гораздо более глубокое и важное, чем просто очередной фильм многолетнего кумира хипстеров.
Берлин-2014: «Отель „Гранд Будапешт“»
Уэс Андерсон — это коридорный Игорь, который крутит ручку механического лифта, везущего зрителя через двадцатый век. Как и Висконти, на протяжении всего своего пути в кино он искал ориентиры (прежде всего эстетические) в недавнем прошлом. Как и многие другие художники, живущие со смещенным чувством времени, Андерсон рано почувствовал, как меняется ветер истории. «Отель „Гранд Будапешт“» — это горечь от внезапной догадки: никому на самом деле не нравится жить в XXI веке — после конца истории, в мире, распавшемся на атомы. Тоска по прошлому, у которого было будущее, требует повторения XX века; на карте Европы в эти дни доигрывается не столько распад СССР, сколько Первая мировая. Что там любит Бог? Троицу?
Вдруг оказалось, что «короткий двадцатый век» не закончился в 1991-м — он просто замер ненадолго, как волкодав перед прыжком.
Читайте также
-
Шепоты и всхлипы — «Мария» Пабло Ларраина
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера
-
Отборные дети, усталые взрослые — «Каникулы» Анны Кузнецовой
-
Оберманекен будущего — «Господин оформитель» Олега Тепцова
-
Дом с нормальными явлениями — «Невидимый мой» Антона Бильжо