«Пепперштейн — сюрреалити-шоу» — Разговор с Евгением Миттой и Андреем Сильвестровым
Анжелика Артюх поговорила с режиссером Евгением Миттой и продюсером Андреем Сильвестровым о фильме про выдающегося художника. Посмотреть картину можно в Центре документального кино — там она идет в прокате до середины июня.
Почему именно сегодня так важно сделать масштабный проект о Павле Пепперштейне?
Евгений Митта: Проект делался не год и не два, и он еще в работе. Паша — значительная фигура. В мире современного искусства не так уж сильно что-то меняется: формируются, конечно, новые тенденции, новые медиа, но что останется большой вопрос. А с Пепперштейном все стабильно. Мне интересно делать кино про людей, которые уже давно работают на территории современного искусства, про тех, у кого уже какая-то история сложилась. Важно понимать, куда человек движется, но все-таки застать его в момент активного движения и интереса к арт-сцене, когда не все еще сказано и есть еще какие-то вещи, которые находятся в процессе доработки. Паша как раз все время активен, все время в работе. Сейчас пик его карьеры. Недавно у него была выставка в музее «Гараж» — большая персональная, где были представлены работы всех его периодов, начиная с детского до наших дней. Пепперштейн — точно не фигура, связанная с каким-то острым политическим моментом. Это не Pussy Riot, которые своими акциями всегда затрагивали то, что есть здесь и сейчас. Пепперштейн не оторван от реальности и политика как-то преломляется в его искусстве, но это всегда не впрямую. В его случае, все же важна своя картина мира, в которую попадают осколки мира внешнего.
Андрей Сильвестров: Этот проект длится шесть или семь лет. И в стадии завершения только первая его часть. Работа еще продолжается. В сентябре мы выпускаем первый сезон сериала. И затем надеемся выпустить еще десять серий, которые уже сняты. То есть, всего минимум двадцать серий по 12-15 минут. Спасибо Фонду Владимира Смирнова и Константина Сорокина, за то, что поддержали нас.
Полнометражный фильм, который вы показали на Beat Festival — единственный в своем формате, или будут еще полнометражные фильмы?
Е. М.: Мы хотим по результатам второго сезона собрать второй фильм. Два фильма и два сезона сериала.
А. С.: Кинотеатральный показ — это важно. Показ на большом экране, вроде кинотеатра «Октябрь», производит впечатление как акция. Это не то, что ты смотришь в интернете. Совмещение двух форматов очень правильное решение. В сентябре мы выйдем и в ограниченный прокат, пока не решили сколькими экранными копиями. А за этим последует выход сериала в интернете.
В России очень любят моцартианство, которое, к примеру, заметно в биографии Пушкина.
Поговорим тогда о первом фильме «Пепперштейн — сюрреалити шоу». Главным образом он посвящен первому этапу пути художника, а точнее его детству, становлению и участию в группе «Медгерменевтика». И хотя там есть отдельные сцены из более позднего периода (сцена дня рождения или раскрашивание обнаженных женских тел), тем не менее, его драматургия связана, прежде всего, с прошлым. Взгляд на это прошлое излагается самим Пепперштейном без привлечения коллег, например, Лейдермана и Ануфриева. Почему вам не хотелось привлечь их к разговору? Сам Пепперштейн очень интересно описывал это время в статье «Гнилые годы юности моей» в сборнике «Переломные 80-е» издательства НЛО, как время «глубинной гнили», крушения утопии, застоя в культурной ситуации, а в собственном случае, как попытку компенсировать «гниль» вербализацией, проговариванием, равно как и попыткой оппонировать отцам, в том числе московским концептуалистам.
Е. М.: У всего есть свои плюсы и свои минусы. То, о чем вы говорите, что-то дает, но создает более замусоренное, насыщенное различными точками зрения, пространство. Не то, чтобы это превращает все в хаос, но не создает очищенного поля для героя. Хотелось первый сезон сделать более субъективным. Ведь он не только художник, он очень хороший литератор. Что касается второго сезона, то там я хочу привлекать других участников процесса из того времени, и больше дать интерсубъективного ощущения от художественного процесса и творчества Пепперштейна. Возникнут какие-то истории взаимодействия, точки зрения, люди, с которыми он работал. Это все будет. В сериале больше личных вещей, чем в полнометражном фильме. В сериале есть история про маму, которая была писательницей и на него повлияла, про поездки в Переделкино, про сумасшедший дом и т. д.
Сам Пепперштейн говорил о психоаналитической утопии, которая позволяла рассматривать проговаривание как форму арт-терапии. В вашем фильме его речь — еще одна форма творчества, помимо писательства. Это своего рода искусствоведческий анализ мира, в котором он существовал на протяжении довольно продолжительного времени…
Е. М.: Вы правы, это разнообразный, на протяжении долгого времени разговор. Я ведь не оставляю своих вопросов, говорит только он, как прекрасный рассказчик. В фильм еще попали его папа — прекрасный художник Пивоваров, участник московского концептуализма — и Ольга Свиблова, которая много работала с ним как куратор. Это был ее выбор пригласить Пашу для участия в Венецианской биеннале. Больше в фильме нет никого.
Да, и возникает эффект, что Пепперштейн — сам себе куратор: настолько он хорошо понимает, что делает, и может это проанализировать.
Е. М.: Конечно, он теоретик искусства. У него есть тексты, связанные с самыми разными культурными феноменами и вопросами психоанализа. Он чрезвычайно эрудированный человек. И в художественной среде я других таких людей, как Паша, особенно не знаю. Он открыт к бесконечному количеству разных тем и вопросов. И всегда у него найдутся очень небанальные суждения.
Он естественным образом находит парадоксальные ситуации, медиа и делает из них что-то совсем другое.
Плюс к тому же Пепперштейн открыт разным культурным средам. Он художник не только московский. Постоянно бывал в Петербурге, Праге, объехал Швейцарию, и множество других мест. Что влечет за собой и осмысление культурных пространств и ландшафтов, равно как и совместное творчество с представителями этих пространств, умение находить точки пересечения с другими художниками. Каждый город диктует свою культурную ситуацию. А что для вас в нем самое важное? Вы ведь довольно много занимались творчеством самых разных художников. Что для вас как исследователей современного искусства особенно ценно в творчестве Пепперштейна?
А. С.: Можно, пока Женя думает, я добавлю свой зрительский взгляд в ответ на вопрос: почему в фильме Пепперштейн говорит за себя? В России очень любят моцартианство, которое, к примеру, заметно в биографии Пушкина. В том, как устроен этот сериал, для меня есть прямая аналогия с фильмом «Амадей», где мы видим абсолютно моцартианского героя, который то с бокалом вина, то с обнаженной девушкой, а при этом речь идет о серьезной большой истории. В этом смысле понятно, что фильм является не просто каким-то научным исследованием, которое посвящено творчеству художника Пепперштейна, но еще определенным высказыванием о том, каким может быть художник вообще, возможен ли в современном мире и в современном искусстве такой моцартианский дух. Пепперштейн привлекает к экрану широкого зрителя, который видит в этом прекрасную светлую игру. Если бы появлялись многословные комментаторы, то этот прекрасный пепперштейновско-моцартианский мир был бы разрушен, что для нас недопустимо.
Важно еще, что с закрытием «Медгерменевтики» в 2001 году, кураторы, в том числе на Западе, начинают воспринимать Пепперштейна как самостоятельного художника, что он и доказывает последующими проектами. Есть и идеологический момент: индивидуализация позволяет отстаивать определенную степень свободы как оппозицию необходимости встраиваться в коллективное тело группы и подчиняться общим правилам. Что тот же Пепперштейн в уже упомянутой мною статье называет альтернативной формой тоталитаризма, которая, по его мнению, представлена на Западе в настоящее время. Это желание не быть частью системы, возможность сохранить свою свободу.
Е. М.: Вы правы во многом. Я наблюдаю Пашу уже много лет и вижу, что он очень независимо себя ведет по отношению к арт-системе. Часто пренебрегает какими-то вещами, которые для профессионального развития художника очень важны. Он это делает, потому что ему не хочется, кажется незначительным, неважным. Его продвижение на Западе в известной степени было приостановлено им самим и его нежеланием ездить на какие-то вернисажи в Англию или в Америку, чтобы быть популяризатором своего собственного творчества. «Вот я сделаю, отправлю вам, а дальше вы сами». Приезжать, встречаться, он не любит, изображать заинтересованность тоже. Это такое отношение. Он сидит в пределах Москвы и Московской области и дальше не особенно любит заглядывать.
Еще лет двадцать назад киношники считали, что совриск — это какой-то бред, которым занимаются маргиналы.
Свобода выбор еще и в неконъюнктурности тем. К примеру, представленное в вашем фильме раскрашивание обнаженных женских тел. В наше время — это уже не то искусство, которое можно считать актуальным, особенном в западном контексте. Эта эротика искусства не очень модна. Но в его исполнении — это смотрится круто.
Е. М.: Да, он естественным образом находит парадоксальные ситуации, медиа и делает из них что-то совсем другое. Острый, тонкий человек. Я его как-то попросил написать текст на определенную тему. Он просто сел, взял ручку, написал несколько страниц, ничего не исправляя. Гениальный текст. Готовое произведение за 15 минут. С иронией. С внутренней структурой, драматургией. Паша — высокоорганизованный разум.
Его Malevich Tower, или Черный Куб как небоскреб будущего для правительства России и верховного правителя из книги «Эпоха аттракционов» — образ гениальный, на все времена…
Е. М.: Это его фундаментальная, магистральная тема. Абстрактные формы, превращенные в здания, монументы, супрематические обитаемые объекты будущего. Это началось с выставки, которую курировала Свиблова на Венецианской Биеннале. Она, кажется, называлась «Победа над будущим». Неразрывная связь между футуристическим модернистским проектом, который в наше время становится чем-то историческим, при этом все равно продолжая на нас влиять, оставаться смутным объектом желания художников. Все эти супрематические объекты действительно повлияли на нашу жизнь, на дизайн. И в этом плане можно сказать, что Паша реалист, а не фантазер.
И при этом у него потрясающее чувство ремесла. Он как график и оформитель своих книг — превосходен. Рукастый художник…
Е. М.: Да, он отличный график и рисовальщик. Моцартианство — это точно. Импровизатор, его конструкции постоянно меняются, обладают разными насыщенными интонациями, разными воплощениями работы с кистью, тушью, некоторыми китайскими приемами туши. Он умеет разные приемы комбинировать. Ассортимент его художественных средств довольно большой. Это не может не подкупать. Отвечая на вопрос, что меня в Паше привлекает, скажу, что это синтетичность. С одной стороны, он художник виртуоз, с другой стороны, высочайшего уровня интеллектуал, до которого обычному художнику не дотянуться. Он же философ, мыслитель, человек, который всегда находит свой необычный угол зрения на казалось бы очевидные вещи. Например, кто только что ни делал с «Черным квадратом», но у Паши всегда находится какая-то своя, небанальная точка зрения.
Пепперштейн — единственный художник, которому я показывал материал по мере монтажа.
А сколько вы с ним знакомы? Как начался этот проект?
Е. М.: Мы знакомы довольно давно, и я уже не помню, когда мы в первый раз встретились. Возможно, в конце 1980-х. Он приходил в галерею к нам в Москве. Мы общались. Я приходил к нему. В каких-то совместных выставках участвовали. Вспоминаю итальянскую выставку «В Москву, в Москву!», которая путешествовала по итальянским музеям. Съемочная история началась с того, что я выставлял его графическую серию. Я предложил Паше сделать фильм как дополнение к этой графической серии. И он быстро согласился. И на пепперштейновском английском языке рассказал историю гангстера в Москве, который вдруг решил стать художником, и за это у него начались всякие проблемы с гангстерской семьей и т. д. Это был монолог. Анимации там не было, но была его графика. 2012 год. После этого я стал подумывать о документальном кино и что-то такое зашевелилось.
В «Пепперштейн — сюрреалити шоу» много анимации. Откуда она?
Е. М.: 16 человек аниматоров. Студенты студии «Шар», некоторые — выпускники Таси Круговых, нашего режиссера монтажа. Благодаря ей вся эта команда и собралась. Очень талантливые и разносторонние ребята. Кто-то брал его эскизы и делал один в одни. Кто-то вдруг залезал в его картины и находил там свои повороты, это была большая коллаборация.
Стратегия размывания границы между кино и совриском, началась с опытов параллельного кино
Пепперштейн смотрел материал?
Е. М.: Пепперштейн — единственный художник, которому я показывал материал по мере монтажа. Всем всегда было пофиг. И Кулику, и Дубосарскому. Но Паша все хотел посмотреть.
Как он отнесся к запикиванию Африки в момент рассказа о психоделическом трипе?
Е. М.: Мы с ним обсуждали. В «Эксгибиционизме» все у него описано. Но он считает, что кино — медиум слишком доступный для людей. Считает, что все это не стоит пропагандировать. Кто захочет, тот узнает.
Raiders of the lost avant-garde
А. С.: Мне кажется, что в разговоре с вами нужно обязательно произнести еще одну важную вещь. Этот проект — стратегия сращивания кино и современного искусства. Еще лет двадцать назад киношники считали, что совриск — это какой-то бред, которым занимаются маргиналы. И те, кто занимался современным искусством, никогда бы не написал про кино. Это были очень разнополярные миры и комьюнити. Стратегия размывания границы между кино и совриском началась с опытов параллельного кино: Юфита и Алейникова в 1980-е, поскольку они были в первую очередь современными художниками, которые использовали опыт кинематографа. И дальше достаточно последовательно каждый своими путями — я своим, Женя своим — мы эти линии развивали. На этом проекте сделан еще один шаг к размыванию границ. Что-то, что притворяется кино, являясь современным искусством, и наоборот. Здесь очень трудно эту границу прочертить. Это очень хорошее свойство этого проекта и этого направления, что делает его современным.
Это ваш первый совместный проект с Миттой?
А. С.: Мы давно дружим, но поработали первый раз вместе.
Е. М: У Андрея с бывшим медгерменевтом Лейдерманом было два фильма «Бирмингемский орнамент». Тоже такой прекрасный опыт постмедгерменевтического трипа.
А. С.: В этом году проекту будет 10 лет, и мы это совместно отметим.
То есть, для вас проект о Пепперштейне абсолютно неслучайный.
А. С.: Абсолютно. Я благодарен Жене. Это был прекрасный опыт. Прямо на пути того, чем мы параллельно занимались. Это связано с расширением сознания кино. У фильма будет фестивальная судьба, разных типов жизнь, которая выходит за рамки привычного формата. Будут разные музейные показы и ивенты.
Е. М: Почему такой объем про одного художника? Паша достоин подробного разглядывания, и это только малая часть. Пепперштейн — это миры, со сложными историями. Каждый альбом — запутанный нарратив, с десятками героев. Насыщенная игра ума, концентрат фантазии. Про него нужно делать только большие штуки.
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»
-
«Нужен был нереальный реализм» — Тина Баркалая о «Сказках Гофмана»
-
Сесиль де Франс: «Сниматься — настоящий подарок судьбы»
-
«Я хотел понять свое поколение» — Иван Власов о фильме «Дивный мир»
-
«Одинокий Джокер на Голливудском бульваре» — Влад Козлов о фильме «Немая жизнь»