Красный нуар Голливуда: Вирджиния «Джигги» Рей
Было время: Голливуд смешивал до степени неразличимости профессиональную, светскую, политическую жизнь. Фабрика грез претворяла реальность в сценарное сырье, а эффектные сценарии — в жизнь. Смешно, безвкусно, всерьез, насмерть. Так обошелся Голливуд и с коммунизмом. «Быть коммунистом — это был шик» (Фриц Ланг). «Голливудская компартия была, как Сансет-стрип. Тысяча людей взяла за привычку немного погулять там под ручку, а потом заглянуть куда-нибудь еще. Вы знакомились с уймой интересных людей, вас приглашали на вечеринки» (Авраам Полонский).
Ланг работал «почтовым ящиком» Коминтерна, Полонский был связником военной разведки США с европейским Сопротивлением: они имели право на иронию. Но не заслужили ли доброго слова светские мотыльки, слетевшиеся на красный свет. В конце концов, их — пусть эфемерный — коммунистический выбор доказывает: не такими уж бессмысленными людьми они были. Взять, хотя бы, Вирджинию Рей, оставшуюся в истории просто как Джигги.
21-летняя танцовщица, сыгравшая в трех, забытых богом и людьми фильмах, в 1936-ом вышла замуж за сценариста Бадда Шульберга, сына одного из хозяев «Парамаунта». Его особняк был святилищем «красного света» не в последнюю очередь благодаря Джигги и ее сестре Аните. Сценарист Ринг Ларднер сочинил слоган: «Самые красивые девушки Голливуда состоят в компартии»:
Расставшись с Баддом, Джигги вышла (1944) за Питера Фиртеля, автора «Африканской королевы» и романа «Белый охотник, черное сердце», экранизированного Иствудом, сотрудника военной разведки, сына легендарной Зальки Фиртель, сценаристки и любовницы Греты Гарбо: ее дом был штабом лесбийского Голливуда и немецкой эмиграции. Когда КРАД взялась за Джигги, она уже рассталась и с Питером: тот увлекся моделью Грациани, бросившей его ради богатейшего человека мира Али Хана.
Протоколы КРАД — величайшая трагикомедия века, но допрос Джигги (6 июня 1956) выходит из ряда вон даже в их контексте. Охотно закладывая всех, кого помнила, она, отвечая на простейшие вопросы, бесила КРАД так, как не удавалось твердокаменным сталинцам.
Джигги в сводном именном указателе публикаций КРАД за 1956-й год.
Когда она вступила в партию? В 1936-ом. Кажется. А вышла? Ну, после 1940-го. Ой, подождите, я сейчас вспомню, когда же это я развелась с Баддом? В 1942-ом фактически, официально — в 1944-ом. Ну, когда-то тогда и вышла. В 1945-ом точно уже не состояла. Вообще-то, и состояла нерегулярно. Как это? Ну, мы с мужем часто бывали в отъезде, и в это время в партии не состояли. Да, чуть не забыла: в партии я разочаровалась уже в 1939-ом. Кажется. Но в 1940-ом — точно.
«Но вы же оставались в партии?», — спрашивал следователь Уилер.
«Да, но это ничего не значило. Да, это понять тяжело, я понимаю, это кажется странным, но о членстве никто не думал. Это было достаточно произвольно — это не имело никакого значения»
Почему она вступила в партию? Хотела пополнить образование.
Почему вышла? Из-за несогласия с партийной догмой.
«У: В чем конкретно заключались ваши разногласия?
Ф: Да во многом.
У: А конкретнее?
Ф: О, боже. Это было так давно. Ну, в основном, в пустяках (…)
У: Как вы реагировали на пакт Сталина с Гитлером?
Ф: Ну, я подумала, что это удачный маневр, чтобы выиграть время. Но мы были в отъезде (…) Вы же знаете, что мы жили на Восточном побережье и не имели контактов с членами партии, а Daily Worker об этом ничего не писала несколько дней. Я бывала во всем неправа, так что могу быть неправа и в мелочах».
Разойдясь с партией, Джигги «несколько раз» заходила на собрания: послушать что-то интересненькое и повидать друзей. Забавно. Многие отступники уверяли, что стали в душе антикоммунистами из-за «пакта». Когда же от них требовали объяснить, каким образом они оставались в партии еще лет семь-восемь, отвечали, что пали жертвами «морального террора». Террор заключался в том, что в партии состояли все их друзья, и, порвав с партией, они оказались бы в светском вакууме.
Следователь Уилер пошел с козырей: «Жили ли вы в 1943 году [по такому-то] адресу?»
«Ф: В каком году?
У: В 1943-м.
Ф: Да, жила.
У: У нас тут есть сведения, что 21 августа там состоялась благотворительная акция в пользу People’s World.
Ф: Да, я предоставила для такого случая свой дом. А, что мне с ним было делать, как не сдавать под вечеринки.
У: Предоставляли ли вы дом для других [подобных] оказий?
Ф: Возможно, не помню, но в связи с этим я помню, что было много народу, и после них я несколько дней прибиралась.
Конгрессмен Дойл: Что вы имеете в виду, когда говорите „много народу“? Сколько именно?
Ф: Сотни, сотни…
Д: 200, 500, 700?
Ф: Не знаю: просто сотни. Я никогда ни в одном доме или саду не видела столько людей.
Д: Как я понимаю, вы порвали с партией в 1940-м, но в 1943-м были столь любезны, что позволили сотням людей воспользоваться вашим садом?
Ф: Да, всего-то.
Д: Группе коммунистов.
Ф: Конечно. Это кажется странным, но вовсе не поэтому — это было в пользу газеты, в конце концов. Ей всегда не хватало денег, чтоб раскрутиться, так что мыустроили вечеринку, чтобы собрать для нее немного денег»
Партийный праздник Рей припоминала так же трудно, как светские львицы — давние вечеринки: все они сливаются в одну. Какая, к черту, железная дисциплина и конспирация? Какой сталинистский моральный террор? Отступники не то, что не подвергались остракизму: однопартийцы не замечали самого отступничества.
Смех смехом, но не пройдет и четырех лет, как Джигги сгорит, засунув — да, пьяная — горящую сигарету в карман пижамы. Бедная, бедная Джигги, хористка из того самого хора, что, по Бродскому, погибает в современной трагедии.
