«Нос или Заговор „не таких“» — Бдительность навсегда
С 11 марта в прокат выходит долгожданный «Нос или Заговор «не таких»» Андрея Хржановского. Для следующего номера «Сеанса» (еще не поздно оформить подписку) о новом анимационном шедевре и вечном русском микрокосме написала Лариса Малюкова.
СЕАНС – 78
История создания картины, задуманной полвека назад, овеянной дымами легенд, кажется еще одной из глав этого фильма-заговора. В ней письмо молодого «формалиста», ученика Кулешова, автора запрещенной цензурой антипоэмы «Жил-был Козявин» и аллегории «Стеклянной гармоники», летит к классику Дмитрию Шостаковичу: позвольте одушевить «Нос», изгнанный со сцены! (Какая рифма к гоголевскому сюжету!) И с одобрительной открыткой классика за пазухой молодое дарование отбывает… в ссылку на флот. Автор крамольных «Самоубийцы» и «Мандата» соглашается написать сценарий… И, наконец, спустя десятилетия Юрий Арабов берется за строительство многоэтажной архитектуры картины. Сотворение фильма смешано с его веществом. В этот общий узор вплелись жизнь страны с ее нормированной репрессивной механикой, жизнь семьи, жизнь искусства. И отец режиссера художник Юрий Хржановский — ученик Филонова — появится в фильме с другими «не такими»: Гоголем, Мейерхольдом, Эйзенштейном, Шостаковичем и коллежским асессором Ковалевым.
Опера как либретто к двадцатому веку и пророчество веку двадцать первому. Фильм в трех снах.
Андрей Хржановский: «Сделать этот фильм было нереально во всех отношениях»
О «Носе…» Андрея Хржановского можно говорить в разных аспектах: осмысляя изобразительную драматургию (от передвижников до русского авангарда и сталинского ампира, от коллекции цитат классиков до изощренных эскизов ученицы парадоксалиста Акимова — Марины Азизян), исследуя сложную вязь музыкальной полифонии и ее столкновение с изображением, погружаясь в многоярусные исторические и аллегорические пласты, в которых рядом с гоголевскими текстами — цитаты из «Антиформалистического райка» и стенограмм суровых заседаний, булгаковская байка о Сталине как издевательский парафраз кампании «сумбур вместо музыки», да взять хотя бы театрализованное пространство Петербурга.
Но внутри этого гигантского коллажа, конгломерата стилей, жанров, реминсценций, есть сквозная тема, лейтмотив творений Хржановского: неделимый мир «вчера — сегодня». В условном пространстве-времени «Россия» все нерасторжимо связано, взаимообусловлено.
Эта ясная идея фильма не только цементирует воедино слои и разломы opus magnum, но делает его современным, предъявляющим без упрощения извечные российские дилеммы и травмы как злобу дня. Поэтому в философском лайнере летят производители смыслов, чувств, эмпатии: Шостакович, Гоголь, Мейерхольд, Анатолий Васильев, Клейман, Бархин, Нюта Федермессер, Шнитке, Арабов, Гинкас, Крымов и сам Хржановский. Перед их глазами маленькие экраны, они смотрят кино вместе с нами. И в рифму к этим кадрам: за расстрельными списками и приказами, прочерченными красным карандашом вождя, — портреты их собратьев, растерзанных «не таких»: Мейерхольда, Райх, Введенского, Бабеля, Хармса, Мандельштама. А в небе под звездами-снежинками летят самолеты с их именами.
Булгаков демонстрирует гостям в ящике-вертепе байку про Сталина и сапоги.
Опера Шостаковича разворачивается на фоне истории русского искусства в особо крупных размерах с пристальным фокусом на первую половину двадцатого века.
Опера как либретто к двадцатому веку и пророчество веку двадцать первому. Фильм в трех снах. «Нос» по Гоголю с музыкой Шостаковича, фантазия Булгакова о временной закадычной дружбе со Сталиным и вольная экранизация «Антиформалистического райка» — феноменального гротескного, даже глумливого сочинения Шостаковича, созданного в 1948 году на пике творческих репрессий, — отчаянная издевка над борьбой с формализмом.
Любимый прием Хржановского, который они испробовали с Альфредом Шнитке в «Стеклянной гармонике», — полистилистика. Эксперименты с полижанром апробированы и в трилогии по рисункам Пушкина, поэтической фантазии, летящей строками и зарисовками поэта к зрителю по воображаемому листку бумаги.
В России особые ветра, они дуют с четырех сторон.
…Гоголь окунает в чернильницу перо, падают чернильные слезы. Начинает кружить петербургская карнавальная жуть. По сумрачному небу уносятся шляпки дам, прекрасных во всех отношениях, и шагаловские влюбленные, прихорашивается федотовская невеста в ожидании майора. Но не дождется. Потому что майор Ковалев с опустевшим лицом ищет беглеца. В раешнике цвета запекшейся крови скрючивается и в страшном предвидении застывает персонаж Филонова из апокалиптического «Пира королей». Юный рисованный Николаша Гоголь с гусями и корзиной снеди уезжает от маменьки, мчит в карете мимо подсолнухового поля в Петербург в поисках удачи и счастья. Ледяной город встречает его адамантовым холодом — едва нос не отморозил.
Изломанный Мейерхольд в белых перчатках кисти Бориса Григорьева вьется, танцует запутавшейся в веревках марионеткой. Булгаков демонстрирует гостям в ящике-вертепе байку про Сталина и сапоги. По улицам бегут пионеры, преследующие цирюльника, пытающегося избавиться от проклятого «носа». Люмпены маршируют под знаменами в противогазах, трудятся жнецы Малевича, в толпе мелькают лица репинских бурлаков и девушки со снопами сена. Массовый человек все больше заполоняет экран, вытесняя «не таких».
Носы-облака над Казанским собором. Петрушка из марионеточного балаганчика театра обернется и заметит у колонны Гоголя, Мейерхольда и Шостаковича троицу в профиль, подчеркнуто носатую. Сталин со свитой через бинокль смотрит из царской ложи оперу «Нос».
В силовом поле фильма круговорот искусства вопреки: Филонов, Шагал, Кандинский, Ахматова и Шостакович, обэриуты.
Поначалу Сталин весел, ищет сапоги Булгакову, добродушно ухмыляется в усы, потом разрастается до царственного императора в белом кителе — «Утро нашей Родины». Наконец, жутковатый змеевидный рублевский Сталин, извиваясь, читает газету «Правда». И словно бы из свинцовых букв начинает рисоваться опутавшая страну карта ГУЛАГа.
Ледяная метель пробивает свой путь сквозь хрупкую фигуру Шостаковича. В России особые ветра, они дуют с четырех сторон. Новаторское неудобное искусство, сдирая кожу, прорывается сквозь частокол репрессий и травлю, просачиваясь в лазейки дозволенной классики, вывертывается, притворяется.
Фантазия, оперные фиоритуры и анекдот, балаган, сбрызнутый не клюквенным соком.
Пространство фильма то съеживается в вертеп, в сцену-коробку, то раздвигает декорации, выпрыгивая во внесценическую метафизику, разворачивая меха до сегодняшнего дня, размыкая сферы действия в инореальность, расслаивая действительное и фантастическое. В силовом поле фильма круговорот искусства вопреки: Филонов, Шагал, Кандинский, Ахматова и Шостакович, обэриуты. И черно-белые лагерные фотографии замученных художников. Конфликт рассыпан в каждом эпизоде, в изображении, в звуке. Маргинальные «Нос», Восьмой квартет и Ми минорное трио versus «Марш Буденного», по принципу «чужой — свой». Былинники речистые все громче, напористей ведут рассказ. Бдительные докладчики объясняют, какой должна быть реалистическая музыка для народа, если ее авторы не «антинародные композиторы». Приговор «Какофония и сумбур вместо музыки» обжалованию не подлежит. Слушатели раболепно пускаются в лезгинку по-русски:
Бдительность, бдительность
Всегда везде,
Бдительность, бдительность
Всегда во всем.
Постоянно всюду бди!
Никому не говори!
Авангард мечтал пересоздать реальность, но ему выбили зубы. И сталинская имперская стилистика переписала все по-своему.
«Нос» — «реквием авангарду», который так спешно хоронила страна победившего пролетариата. Хоронила и хоронит.
Он заодно с «врагами», «заговорщиками», посмевшими вырваться за проволоку, окружившую подстриженное под одну гребенку стадо.
И вот словно бы сегодняшние новостные кадры: одноликая шкафообразная яйцеголовая охрана в Казанском соборе истово крестится и бережет набожное благолепие их сиятельства «Носа» в генеральском мундире с позументами, раздувшееся от собственной значимости и нетленной мечты о «государственной пьесе». Наманикюренная ручка обывательницы листает stories Шостаковича: «Разве это композитор, шпана какая-то в равных штанах, выродок».
А в «не так» устроенном изображении пляшут канкан карандашные рисунки, живопись, перекладка, компьютерная графика, хроника, фото, ноты, тушь. Фантазия, оперные фиоритуры и анекдот, балаган, сбрызнутый не клюквенным соком. Документальные кадры врываются в мультипликацию, плоское — в объем. Все вроде бы не по правилам. Тут же резолюции, превращающиеся в расстрельные списки. Товарищ Единицын, опираясь на тысячи раболепных Двойкиных и Тройкиных, расстраивает бетонный каркас гигантской «нормы».
Действительность обгоняет самые смелые предположения Гоголя, Салтыкова-Щедрина.
Фильм Андрея Хржановского эту норму взрывает изнутри. Он заодно с «врагами», «заговорщиками», посмевшими вырваться за проволоку, окружившую подстриженное под одну гребенку стадо. «Выскочки» раздражают серую власть, мешая манипулировать единообразием. Мильон терзаний Шостаковича или Мейерхольда при «строгом режиме» рифмуется с абсурдом нынешнего бытия с пакетом на голове, недостатком воздуха, вечнозеленым обвинением авторов в бесполезности их сюжетов для отечества. И уже не вчера, а в двадцать первом веке приходится жить в воронке (ударение на оба слога) «победившего сюрреализма» под знаменами фигуративного искусства. Действительность обгоняет самые смелые предположения Гоголя, Салтыкова-Щедрина. И трудно поверить в погром Седьмой студии, обезглавливание Гоголь-центра, составление черных списков «несогласных».
Но такое у нас время всеобъемлющее, плывет себе в противоположные стороны. Или исчезает вовсе, превращаясь, как считает еще одна «не такая» Людмила Петрушевская, «в букет колокольчиков».
В многоярусном райке Андрея Хржановского есть даже кинозал под открытым небом: майор Ковалев на ярмарке смотрит «Броненосца „Потемкина“». Колесо отрывается от летящей по ступенькам Потемкинской лестницы коляски, летит безостановочно мимо ротозеев-бурлаков, вычисляющих: доедет ли оно до Казани? Впрочем, по Дмитровке и Тверской это колесо, громыхая по собянинской плитке мимо яйцеголовых космонавтов, уже несется. И «Как сообщает Отдел Музыкальной безопасности, авторы разыскиваются. И они будут разысканы».
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса