Конвой. Пресса о фильме
Моральный конфликт фильма разворачивается между тремя главными героями (Игнат, Артем, сержант), которые представляют три модели выживания в аду: стоик, клоун, конформист. Воплощенным же адом на Земле становится сегодняшняя Москва с гастарбайтерами, проститутками, бандитами и ментами — грандиозная в своем масштабе камера пыток. Сцены насилия множатся настолько неотвратимо, что грозят превратить фильм в комикс или трэш-хоррор. Мизгиреву стоит немалых усилий остаться в поле художественного кино. В этом ему помогают музыка и операторское решение, хотя оно с точки зрения стиля и небезупречно.
Отдельного анализа заслуживает лингвистический ряд фильма. Один из рецензентов не без оснований обмолвился о «языке огрубевшего Платонова». С одной стороны, это не лишенный своеобразной поэзии обсценный язык зоны, в которую превратилась страна вместе с ее златоглавой столицей. С другой — очищенная от междометий, почти афористичная речь Игната, которая тем не менее напоминает животный рык. Только в финале, пережив процесс очеловечивания, герой, кажется, готов заговорить другим языком, но капитан не знает слов.
Е. Плахова
«Искусство кино»
Меня смущает даже не то, что фильм сумбурен и временами кажется глюками больного на голову капитана (что едва ли входило в режиссерский замысел). Смущает не то, что он сгущает краски и демонстрирует некую обочинную Москву, незнакомую реальным москвичам — коренным или со стажем. <…> Смущает, что многое притянуто за уши. Откуда-то появляются случайные люди, которые тянут сюжет в нужную режиссеру сторону. На пути героев встают знакомые, почему-то точно знающие, где их можно разыскать в 10-, если не
Ю. Гладильщиков
«Московские новости»
На первый, да и на второй взгляд, Мизгирев снимает мужское кино. А при этом сентиментальное. Известное сочетание жестокости/сентиментальности тут заявлено ясно, но слегка искривлено заразительным партнерством участников конвоя. Взаимообменом их ролей или участи. Мизгирев снял отчасти условное кино (оно сработано на жанровой доминанте героев — ******* капитана, простецкого контрактника, экзотического эксцентрика), а при этом простодушно замотивированное «психологией» ментов, гастарбайтеров, их вожака, его охранников и трагическим прошлым капитана. <…> Без вины виноватость парализует капитана и раздавливает в неподходящие моменты обмороком. А невозможность спасти от смерти в тюрьме мальчишку-дезертира, шута при короле, превращает мужественного капитана с гудящей, словно после контузии, головой в старого клоуна, не способного ни спасти, ни защитить — только смутить, да и то напарника-идиота.v
З. Абдуллаева
«Искусство кино»
Фильм Мизгирева на самом деле — комикс с супергероем: офицер в скупом исполнении Олега Василькова не чувствует боли, может крепко сжать в руке опасную бритву так, что закапает кровь, а может — вареную рыбу из кастрюли с супом, с которой бросится на оборзевшего мента (и мент испугается, отступит). Мизгирев четко расставляет приоритеты: зло в нашем мире — мелкие власти предержащие, охранники и носители погон, слабое добро — угнетаемые ими, а супермен — тот, кто проникся равнодушием к первым и ко вторым. <…> Мизгирев доказывает удивительное: о такой вещи, как уставные и неуставные отношения, можно написать пусть страшную, но сказку.
О. Шакина
«Ведомости»
Язык «Конвоя» кажется предельно достоверным языком зоны и казармы. Но когда Игнат дежурно отвечает ментам «Где ты мне, мусор, братан?» или «Я извиняться не буду», когда Артем каркает вороном и рассказывает неотличимые друг от друга анекдоты, когда снова и снова всплывает сакральная сумма в 19 тысяч рублей, эта достоверность испаряется. Если искать аналогии, то это ближе всего к речевому шуму фильмов Киры Муратовой с его сюрреалистическими повторами. <…> Это фильм не только не о насилии, но и не совсем о России. Недаром Мизгирев, комментируя «Конвой», вспоминает <…> морпехов, мочащихся на трупы иракцев или афганцев. Недаром его любимый фильм — «Полуночный ковбой». Он — очень американский режиссер: не голливудский, а именно что американский и урбанистический, чуткий к физике и метафизике мегаполисов. «Кремень» венчала то ли пародийная, то ли нет, но точная отсылка к «Таксисту» Мартина Скорсезе. Готов поспорить, что среди любимых фильмов Мизгирева — «Последний наряд» (1973) Хэла Эшби, тоже конвойная и тоже страшная, хотя и по-другому, история.
М. Трофименков
«Коммерсантъ. Weekend»
Мизгирев снял шокирующую жестокостью и насилием экзистенциальную драму выживания человека в нечеловеческой среде. Игнат, офицер, получивший задание отловить и вернуть без огласки в часть сбежавшего первогодка — «духа». С ним едет сержант. Задание они, в общем, выполнят. Цена? Кино о цене. <…> Фильм не идеален, местами хромает драматургия. Но оставляет впечатление сильного, честного кино. С точки зрения режиссуры, ритма, драйва стиль Мизгирева близок стилю Балабанову.
Л. Малюкова
«Новая газета»
Если дебют режиссера Мизгирева «Кремень» перекладывал на отечественную действительность сюжет «Таксиста», то «Конвой» уже в некотором роде «Охотник на оленей» — в котором посттравматический стресс не только одолевает всех без исключения героев, но и буквально сотрясает стенки реальности. Та распадается, отказывается складываться в единое целое, что ни приложи: грубую силу (Мизгирев уже цитирует сам себя — капитан носит в кармане кусок кремня), анекдоты, мошенничество — замирая, лишь когда главный герой впадает в нарколепсический сон. Метафоры кромешного мрака русской жизни — и правда мотив, русским кино по-прежнему отработанный не до конца. Другое дело, что любимый прием Мизгирева — повторение (одних и тех же дерзких фраз, выкрикиваемых в бездну), а оперирует он не столько предложениями, сколько фонемами. Он буквально упивается звучанием всех этих «шпанцов», «ментовок» и «скрипочек» (даже не спрашивайте), играет с ними, переставляя буквы. Само по себе это не страшно — но упоение передается материалу, жуть обращается эксплотейшном. Ну и, раз уж заново составляешь словарь, хорошо бы иметь в виду наличие и других словоформ.
Д. Серебряная
TimeOut Москва”
Нельзя не отметить умение режиссера создать атмосферу особой безнадеги, сгустить ее до невыносимости и держать паузу, когда предполагается, что зритель осмысливает происходящее. Но осмысливать нечего. Это беда сегодняшнего кино: режиссеры решили, что они еще и драматурги, а это отдельная профессия. Когда работали Габрилович, Гребнев, Брагинский, в кино были внятно разработанные сюжеты, психологически выверенные характеры, точные диалоги. Сотворенный Мизгиревым сценарий хотя и написан на фене, грешит литературщиной. Цель автора очевидна с первого кадра: доказать, что здесь жить невозможно, потому что за это на фестивалях дают премии.
В. Кичин
«Российская газета»
Мы вроде бы видим публицистически точную картину тотального социального кризиса: люди-звери, бедность быта и скудость духа. Но эта точная картина довольно быстро искажается — и мы видим изувеченный болезнью главного героя мир, в котором нет ничего обыденного, только отчаяние со всех сторон. Причем самое сильное средство воздействия не изображение — оно жестоко и брутально, но исполнено особой красоты. Главное — речь персонажей. Мизгирев, до режиссерского факультета ВГИКа успевший окончить философский факультет, пишет свои сценарии сам и обладает редкой способностью создавать точные, афористичные диалоги.
И. Любарская
«Итоги»
Читайте также
-
Школа: «Хей, бро!» — Как не сорваться с парапета моста
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
Кино снятое, неснятое, нарисованное — О художнике Семене Манделе
-
Высшие формы — «Непал» Марии Гавриленко
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Нейромельес