Кококо. Пресса о фильме


С одной стороны — ар-деко, бекар (отмена ноты) и memento mori, с другой — Е?бург и лубочный «Петр I», купленный взамен Тышлера. Впрочем, культурные контрасты ничуть не мешают героиням с наслаждением общаться за бокалом вина и самым искренним образом восхищаться друг дружкой. Пока дружба взасос, презирающая всякие предрассудки о невмешательстве в частную жизнь, не поворачивается почти катастрофой — как все мезальянсы. В своей болезненной кульминации «Кококо» начинает напоминать уже не легкомысленные девчачьи фильмы, а «Одинокую белую женщину» <…>: еще немного — и в разгаре женской драки за первенство раздастся хруст костей.

А. Плахов
«Коммерсантъ»

 

Поначалу кажется, что еще немножко, и эта история обернется «Слугой» Джозефа Лоузи — пугающей зарисовкой про подмену понятий и смену социальных статусов; но Смирнова демонстративно отказывается от выводов и морали. В какой-то момент героиня, похихикивая на кухне над нарядами подруги, объясняет бывшему мужу причины этой странной дружбы: она же такая яркая, живая и совсем другая, зато у нее есть сердце. Героини, тем не менее, пугающе симметричны: у обеих непростая личная жизнь, обе несчастны, и неизвестно еще, что хуже — снобизм или простая дурость. С другой стороны, поселить у себя дома чудовище, которое каждый вечер напивается, водит домой мужиков, ходит на голове и портит твои вещи, — испытание не из легких, но бесит оно по причинам скорее бытовым, а не социальным. С тем же успехом гость мог бы пить шампанское и читать вслух Вергилия, но «Валенки» в ремиксе Шнурова почему-то заведомо считаются хуже. О, Русь.

А. Сотникова
«Афиша»

 

Фильм кажется простым, по структуре он таковым и является, действие развивается на фоне питерских пейзажей, но по сути это камерная драма, где все сосредоточено на внутренней борьбе персонажей. Собственно, это и борьбой-то нельзя назвать, это связь, где каждая сторона чувствует себя не вполне комфортно, но и прекратить общение не может. Если отказаться от поверхностной интерпретации этих отношений как конфликта народа и интеллигенции, то можно получить больше удовольствия от фильма. Потому что внутренний конфликт, который переживает героиня Михалковой, гораздо интереснее, чем достаточно схематичное противостояние культурной, но вялой столицы витальной, но хабалистой провинции.

А. Солнцева
«Московские новости»

 

Фильм напоминает альманах из оглушительно смешных анекдотов: первый жалостливый бабский треп и совместное похмелье, поход в клуб и ночная драка с хулиганами, горластая гостья на посиделках с научными сотрудниками, дележ мужчин с предсказуемой победой нахрапистой провинциальной сексуальности — и прочая, и прочая. В том, однако, и дело, что завершить этот парад анекдотов кроме как еще одним анекдотом посложней, пострашней и поаллегоричней, авторам нечем. Это, в общем, не проблема — все равно фильма отечественного производства смешней и актуальней, чем этот, на экранах не было давно (если вообще был). <…> Да и, в конце концов, катарсиса в конфликте двух Россий — розовощекой в боевом мелировании и изысканно-бледной в беретке — не видать и близко. Почему его должен придумать, пусть и хороший, но всего лишь режиссер?

О. Шакина
Empire

 

Лиза, не смущаясь, рассуждает о бедной России в лице Вики, называет ее «трогательным существом, широкой натурой», «ты подумай, какая страшная судьба у этого народа», а Вика, долго не думая, в момент ссоры сквозь слезы и сопли сообщает своей благодетельной подруге: «Между прочим, ты в ответе за тех, кого приручила». В конечном счете весь символизм рушится, потому что не режиссер типизирует героинь, а уже сами героини пытаются соответствовать этим стереотипам, превращая комедию нравов в комедию типажей.

П. Рыжова
«Газета.ru»

 

Эта извечная диалектика взаимоотношений интеллигенции и народа прочерчена режиссером не то чтобы очень глубоко, но местами весьма остроумно и едко, причем по отношению к обоим классам. А финальная сцена, когда Лиза собирается душить подругу, переспавшую с ее бывшим мужем, пуховой подушкой, идет уже под икоту навзрыд смеющихся и сползающих под стулья зрителей. Хотя если бы Лиза пришла к Вике, чтобы не душить ее, а, извините, разделить с ней подушку, фильм стал бы событием не только «Кинотавра», а объехал бы все фестивали мира — примерно так оценил потенциал сюжета один американский критик, оказавшийся на фестивале в Сочи. Но Дуня Смирнова такую трактовку взаимоотношений героинь гневно отвергла.

Л. Павлючик
«Труд»

 

Видно, что для Смирновой важна не только частная история отношений двух теток, <…> она претендует на некоторое более глобальное высказывание о нашей жизни. И это высказывание звучит примерно так: «Давайте, наконец, отстанем друг от друга, возьмем каждый свои игрушки и разойдемся по углам песочницы» — это в той части, что касается конфликта креативного сословия и народа.
Больше того, как когда-то Бердяев, который считал, что интеллигенция сама довела страну до революции, а себя до вырождения своими «идейками», Смирнова уверена, что все беды образованного сословия заключены в нем самом, в его ненависти к самому себе и всем остальным, а главное — неспособности дать другим сморкаться так, как им вздумается.
Это, понятное дело, относится не только к желанию петербургских музейных сотрудниц преподать своим менее образованным подругам историю европейского искусства.

М. Шиянов
РИА Новости

 

Как любые фигуры с претензией на метафоричность, обе героини слишком условны, они слишком «представительствуют от…». Особенно это чувствуется в разработке характера «Вики-дикарки»: здесь собраны все штампы старого комедийного кино, преодолеть которые способен только незаурядный талант актрисы. Напомню, что другая такая же дикарка прибывала из того же Екатеринбурга (тогда — Свердловска) в интеллигентную столичную семью в фильме Сергея Герасимова «Дочки-матери». Что точно такая же дикарка нагрянула из Сибири к утонченному столичному художнику в фильме Евгения Ташкова «Приходите завтра». И даже в фильме Константина Юдина «Девушка с характером» из тайги являлась очень боевая дикарка, которая своей витальностью заражала всю столицу желанием срочно переезжать в Сибирь. Эта комедия 1939 года делает особенно явным переворот оверкиль, который свершила вся наша система представлений о собственной стране, метнувшись из одной полуправды в другую, причем я не уверен, что новая полуправда — лучше.

В. Кичин
«Российская газета»

 

Народ в исполнении Яны Трояновой выглядит как более энергичный, предприимчивый, коммуникабельный, способный и пол помыть, и унитаз прочистить, и утку испечь, и от гопников отбиться, в то время как тихая интеллигенция представляется беспомощным «сборищем аутистов» с нелепыми потугами на какой-то комический социальный протест, однако в итоге между героинями соблюдено эмоциональное равенство, психологическая «ничья»: нельзя сказать, что кто-то пострадал, а кто-то выиграл, кто-то кого-то облагодетельствовал, а кто-то кого-то использовал, кто-то выглядит более симпатично, а кто-то менее. Так что в символическом кадре, где на разделяющем двух девушек столике в купе винный бокал одной стоит на книжке другой, нет никакого противопоставления — в «Кококо» из него выходит почти такой же знак единения, как серп и молот в руках рабочего и колхозницы.

Л. Маслова
«Коммерсантъ»


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: