Рецензии

Ужас-ужас: «Студия звукозаписи “Берберян”» Питера Стрикленда

Сегодня Хэллоуин. В канун Дня всех святых, когда по традиции выходит на свет всякая нечисть, мы открываем регулярную рубрику, в которой без всякого повода будем рассказывать о любимых хоррорах, существующих на границе жанра. Начинает Данил Леховицер с мета-джалло Питера Стрикленда «Студия звукозаписи «Берберян”». Для него это дебютная публикация на нашем сайте.


Фильм — классическая готическая история: странник приезжает в заграничное поместье, где много коридоров, а странные обитатели то и дело хотят подшутить над несчастным. Поправка разве что на ХХ век: главный герой — звукорежиссер-англичанин Гилдерой (Тоби Джонс) приезжает в Италию по приглашению студии «Берберян». Раньше он работал с документальной буколикой, и новый фильм вроде бы обещал быть о лошадях. Но оказалось — хоррор. Даже больше — джалло, самый сексистский, пропитанный маскулинно-мастурбаторной логикой субжанр ужасов. Гилдерой стеснителен и тих, ему не по себе от принятого здесь (как в фильме, так и на студии) обращения с женщинами: актрисы дубляжа то издают сладостные эротические вздохи, то бьют по перепонкам истошными воплями (вдобавок им не платят, а в обеденный перерыв их лапает режиссер); одна сцена, например, называется «ведьме засовывают горящую кочергу во влагалище». Вдобавок к этой какофонии, два бугая Массимо и Массимо рубят арбузы тесаками, имитируя звук разрезаемой плоти.

Вскоре Гилдерой и сам соскальзывает в пасть механизма насильственного принуждения. Массимо симметрично заболевают, и ему приходится унижаться, делая то, чего делать вовсе не обязан: не только работать за аппаратурой, но и топить в аквариуме латук и кромсать ножом капусту. Внимая тихому чавканью четвертуемых овощей, Гилдерой медленно — но ожидаемо — омрачается рассудком.

Мягкие ужасы разгораются еще ярче, так как звукорежиссер никак не может получить чек за перелет и работу: его направляет то к секретарше, то к бухгалтеру, то к телефону. Кафка и Фуко прекрасно описали, как общество контроля действует посредством бесконечно долгой волокиты, в которой поиск окончательной инстанции невозможен — Гилдерой не может встретиться ни с кем из финансового отдела лично, но вынужден бродить по бюрократическому лабиринту студии, поеживаясь от женских криков и рубки овощей.

 

«Студия звукозаписи» любопытна как минимум тем, что осмысляет взаимоотношения изображения и звука, и образовавшегося между ними неравенства.
 

 

Звуковой дизайн всегда был усилителем эффекта жуткого, дополняющим картинку: резкий визг аккорда, сопровождающий «джампскейр» или раскатистая темная рябь синтезатора умножают беспокойство. Звук важен, однако в фильме — что естественно — утверждается господство взгляда и созерцания; примат визуального подавляет другие чувства. Первостепенность звука в кино — неочевидна, и именно поэтому на ней стоит настаивать: в «Студии звукозаписи» акустическое поле и изображение, как минимум, равны, а порой то, что мы слышим, куда важнее того, что происходит на экране. Режиссер Питер Стрикленд постарался, чтобы фильм можно было не только смотреть, но и слушать как аудиокнигу, объект саунд-арта или, скажем, аудио-эксперимент музыканта Дэвида Тибета (также большого любителя хоррора) — ужас и смысл здесь считываются и без видеоряда (ну, почти).

Если Гераклит пишет, что «глаза — более точные свидетели, чем уши», то Стрикленд, напротив, придает важнейшее значение автономности лязганья, всплесков овощных соков и криков, выстраивая изысканные звуковые метафоры. Получается своего рода хоррор-бельканто, работу Гилдероя итальянцы с их любовью к опере оценили бы. Фильм доказывает, что аудиомонстры пронырливей настоящих чудищ: звуки впиваются в англичанина и надсадным эхом звенят в его голове, даже когда источник звука давно умолк.

 

Именно пересохшее, ломкое, как скелет, похрустывание, хлюпанье располосованной мякоти фруктов и овощей становятся единицей ужаса.
 

 

Если взгляд требует безопасной дистанции, то звуки, преодолевая ее, проникают в нас. Чтобы перестать видеть, достаточно просто закрыть глаза. Чтобы перестать слышать, недостаточно лишь закрыть уши. Кто-то в студии «Берберян» прекрасно это понимает: нам показывают, как некто в черных перчатках (лишь анонимные руки, совсем как у Дарио Ардженто) выкручивает ручку громкости на максимум, заставляя Гилдероя корчиться и сомневаться в такой понятной прежде реальности. Даже больше: звукач, что называется, берет работу с собой на дом — даже там до него доносится грохот.

Если звуки были инструментом насилия над чужаком, то голос самого Гилдероя, который весь фильм почти не проклевывается, становится важным означающим: едва выговаривающий «grazie» в начале фильма герой ближе к финалу начинает осатанело материться на итальянском — ah che bella voce! Контроль работает только тогда, когда вы с ним заодно, когда вы с ним, буквально, говорите на одном языке — система дает англичанину свою речь, делает его своей частью. Для децентрализованной, мистической власти в студии «Берберян» Гилдерой — инородный винтик, ошибка в системе, которую необходимо исправить.

«Существует ли отдел контроля? — пишет Кафка — Да тут повсюду одни отделы контроля. Правда, они не для того предназначены, чтобы обнаруживать ошибки в грубом смысле этого слова, потому что ошибок тут не бывает…».

От себя добавим: «ошибок тут уже не бывает».

Как и того, кем когда-то был Гилдерой.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: