Томас Харлан: «Я задушил женщину из Люблина»
Томас Харлан
Выбор, который Томас Харлан (1929-2010) сделал в пользу революции, радикально отличается от интеллектуального выбора Эйзенштейна, Годара или Адати. Это выбор интимный, горький, предопределенный изломом судьбы режиссера. В революцию он бежал, как бежал из Германии. Что заставило его на пятидесятом представлении своей пьесы о восстании в Варшавском гетто (1959) выйти на сцену и обвинить двух политиков в преступлениях против человечности, навлекая на себя обвинение в государственной измене? Что гнало его по свету? Сначала в Польшу и ГДР, где в архивах он нашел имена тысяч процветавших в ФРГ нацистских убийц, что стоило ему (1964) десятилетнего лишения немецкого гражданства? Потом в Италию, где он присоединился (1970) к уличным бойцам из Lotta Continua. В окровавленные Боливию и Чили (1974): Томас перевозил оружие для городской герильи. Наконец, в Португалию, где он — не наблюдатель, но член местного ревкома — участвовал в 19-месячной попытке построить социализм. Что гнало его? Тень отца. «Поколение Освенцима» — знаменитое обвинение, брошенное Гудрун Энслин в адрес поколения «отцов» — это о нем. Томас — сын классика немецкого кино Файта Харлана (1899-1964), автора «Еврея Зюсса» (1940) — манифеста нацистской юдофобии — благополучно продолжавшего кинокарьеру в ФРГ.
«Торре Бела». Реж. Томас Харлан. 1975
«Мои работы не рассказывают политические истории. Они, скорее, документируют политическую бдительность, пристальное вслушивание в [движение] неких созвездий. Мои фильмы, каждый по себе, как правило, бесполезны с теоретической точки зрения».
«Если коротко, то Третий Рейх — это глубинный сюжет всех [моих фильмов], это мертвая зыбь. Вселенная, откуда я родом, вселенная, в которой я вырос, и которая оставила нас не только в недоумении, но навечно пораженными молнией».
«Я сын своих родителей. Это катастрофа. Это предопределило мою жизнь»
Буквально накануне смерти Томас Харлан надиктовал книгу «Файт» — письмо мертвому отцу.
«Твоей первой женой была Дора Герсон. Дору, еврейку, мать всех не зачатых детей, убили в Освенциме. Ты не разыскивал ее? Ты ее не нашел? Ты не шел по ее следам? Ты не спас ее? Даже ценой своей жизни? Ценой своего безразличия? Столь велико было твое шведское [имеется в виду национальность второй жены Файта, матери Томаса — М.Т.] счастье? Аромат столь роковой сладости источало предательство? Неужели гнусность не была очевидна? Где ты был? Почему тебя не было там, где ты должен был быть? Ты ничего обо всем этом не знал? Почему ты ничего не знал? Ты ничего не знал обо всем этом. Ты знал все и ты забыл Дору. Ты забыл все, что делало тебя человеком, забыл, как читал Толстого, как работал над “Крейцеровой сонатой”, мою мать Хильду, ее красоту, ее очарование “Трехгрошовой оперой”»
«По радио только и говорили, что о военных преступлениях и военных преступниках. Мой отец был одним из них. Вскоре по стране выросли эшафоты, на которых болтались убийцы, слишком поспешно предложившие свои услуги союзникам. Они хотели быть первыми, когда Бирнс, министр иностранных дел США, призвал в Штуттгарте к холодной войне. Подонки не успели перевести дыхания. Они снова были за работой, когда в 1949 году была придумана Федеративная республика»
«Мы были так жестоки и бессердечны, Кински Клаус и я, что мы подожгли кинотеатр в Мюнхене, где шли фильмы моего отца. Пожар быстро потушили, нам за это ничего не было. Никто не догадывался, что поджигатели это мы. Мелкие преступления продолжали весело совершаться. В Английском саду мы жгли автомобили потому, что не могли расплатиться с долгами. В то время я работал над пьесой “Я сам и не ангел” и был горд каждым актом насилия, сколь ничтожным он бы ни был, придававшим повседневной жизни смысл и ритм, который не оставлял нам времени для сна».
«Мой отец никогда не испытывал стыда, стыд был зарезервирован за его детьми <…> Я покинул Германию из-за тебя. В Германии моя судьба была слишком сладкой из-за тебя. Я бросил свою мать из-за тебя. Я оставил своих сестер из-за тебя. Я сдал на права водителя грузовика из-за тебя. Из-за тебя я контрабандой провозил оружие из Словакии, предназначенное для “Хаганы”, военной еврейской организации. Я забыл немецкий. Я забыл тебя. Я начал писать по-французски. По-французски я больше не помнил о тебе. Вот что я сказал отцу в то утро, когда он произнес фразу: “Сын мой, мне кажется, что я тебя понял”. Моя жизнь изменила меня. Я изменил жизнь. Ты не изменил свою жизнь, как был, так и остался неисправимым».
«Не говори, отец, что никто не может взять на себя ответственность за действия, совершенные другим. Может. Не говори, отец, что никто не может взять на себя ответственность за действия, совершенные другим, который думал, что сам не несет никакой ответственности за эти действия. Может. Если ты не берешь ответственность на себя, я сделаю это, я понесу ее вместо тебя, даже если ты этого не желаешь, даже если ты будешь сопротивляться. Отец, не сопротивляйся, позволь мне взять на себя эту ответственность вместо тебя, даже если ты не чувствуешь никакой ответственности, даже, если у тебя, как ты это называешь, чистая совесть. В этой совести, этой чистой совести, позволь мне усомниться, позволь мне заняться ею, позволь мне взять ее в свои руки… Позволь всему идти своим чередом. Иди со мной. Откажись от лжи, за которой ты укрылся. Откажись от этой лжи ради правды, которую ты знаешь. <…> Годами ты страдал от груза, слишком тяжелого для одинокого человека. Ты был одиноким человеком. Годами ты страдал от своей невиновности [имеется в виду оправдание Файта Харлана судом в 1949 году — М.Т.], годами ты пренебрегал тем, чтобы разделить ее с другими виновными».
Томас Харлан
«Прости меня за то, что я тебя забыл, за то, что лишил тебя своей верности и своей сыновней любви, прошел мимо тебя, словно ты был пейзажем, пропастью, словно бы я старался избежать падения в нее, гибели в тебе. Мне удалось избежать спасения. Я не спасся. Я нес тебя, как несут ответственность. Я пронесу тебя до конца своих дней, как тяжесть вины <…> Отец, любимый, упрямец ты этакий, да послушай же меня! Я снял твой фильм. Я снял чудовищный фильм. Я снял “Еврея Зюсса”. Я создал монстра Вернера Крауса. Шесть раз я создал эту мерзость. Я задушил мужчин в Люблине. Я задушил женщину из Люблина [имеются в виду евреи-статисты, снимавшиеся в “Еврее Зюссе” — М.Т.]. Я их всех задушил. Позволь мне всех их задушить, умоляю тебя. Я позволил Доре уйти. Я тебя любил. Позволь мне быть твоим сыном, твоим старшим сыном, прошу тебя».
«я
за уловки
за бойню
за то, чтоб детей на муку
за пустяки
за то, чтоб с лица земли
за седые волосы дыбом
я <…>
красный
я
бесконечный
красный
бесконечно
за армии красные и красные <…>
за право владеть оружием
за форель
за спускаться
по миллиметру
революция миллиметр за миллиметром
мурашки по спине
6,35 <…>
за миллиметры
за миллиметры
за 6,35 миллиметров & миллиметров
революцию вволю потом»
(из поэмы Томаса Харлана «Песнь ячменя»)
Перевод Михаила Трофименкова
Цитируется по: Harlan, Thomas. Veit. D’un fils a son pere, dans l’ombre du «Juif Suss». Paris: Capricci, 2013. Поэма «Песнь ячменя» цитируется по: Harlan, Thomas. Un monster de mémoire // Archives.net.
Читайте также
-
«Адрес — время, а не место» — Новая жизнь Канского видеофестиваля
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»
-
Как смотреть (Джеймса Беннинга)?
-
Айаал Адамов: «Наш мир — это вихри ветра или треск костра»
-
«Идите в задницу» — Кураторы и режиссеры о петербургском независимом кино
-
«Сначала неудачник, потом куратор» — О фестивале невидимого кино