Кирилл Михановский: «Все, что в камере — все фикция».
Не так давно Кирилл Михановский удостоился премии Джона Кассаветиса (в рамках Independent Spirit Awards). Публикуем видеозапись обсуждения «Гив ми либерти» в «Порядке слов» и фрагменты расшифровки. Режиссер рассказывает о работе с непрофессиональными актерами, проблемах с кинопрокатом и бизнесмене Годаре.
Вы знаете, я люблю цитировать Киру Муратову, великую Киру Муратову, которая говорила, что работа режиссера — сделать кино и заткнуться. И, в общем-то, у нас был шанс что-то там сделать, сказать. Все уже сказано, поэтому, что еще добавлять-то? За кулисы всех тащить, показывать, из каких тарелок суп едят?
О советских кинокамерах
Если вы помните, в финале картины он засыпает и там прыгающее изображение, помните? Это на самом деле кинопленка. Мы снимали отдельные части фильма на камеру «Красногорск-3». Знаете, с заводом, такая. Как военная камера. С пружиной. Заводишь ее — и тридцать секунд она тарахтит и снимает. Дальше она замедляет свой бег, и надо снова завести на тридцать секунд съемки.
Советского производства камеры, они замечательные. Чем они замечательны? Если получается, то получается выдающимся образом. Но получается не всегда. Они так сделаны… не очень надежно, вот. И, как я понимаю, кинопленка выпала на мгновение из зубцов. Поэтому она начала, как бы, пробегать там. Ну, мы этим и воспользовались чтобы передать состояние героя в момент, когда он едет на своей трясущейся машине. И он смотрит в зеркало, а изображение трясется. К этому можно подойти творчески, найти какие-то решения интересные. У нас все пошло в ход, ничего после обеда не осталось, одни крохи.
Об импровизации
Времени не было, поэтому приходилось какие-то вещи делать быстрее, чем хотелось бы. На определенные сцены было недостаточно времени, и на репетиции. Условия были не самые легкие. И люди преклонного возраста, им под девяносто многим. Болячки, больно сидеть, стоять, лежать. В общем, все одновременно. Инвалиды были. Надо было организовать их жизнь правильно, так, чтобы им было максимально комфортно. Все это ограничивает в возможностях, потому что совершенно неожиданно… Если работать с профессиональными актерами и у вас двадцать дней — это одно. А если работать с непрофессиональными актерами преклонного возраста и, плюс, инвалидами — урезайте время на две трети. Чтобы человека просто переместить из одной точки в другую и попросить его сделать еще один дубль, много времени на это уходит. Они же как по команде не будут прыгать из одного места в другое, и повторять в точности что-нибудь. Другой немножко опыт. Вот, поэтому, конечно же, есть элемент непредсказуемости в работе с актерами-непрофессионалами.
Да, конечно, элемент импровизации присутствовал. К примеру, съемка сцены в центре для инвалидов. Ну, «синема верите». Это импровизация? Не назвал бы я это импровизацией, скажем честно. Импровизация для меня, это скорее когда человеку дают свободу, и он начинает делать что угодно. Его режиссирует пространство или возможность говорить на какие-то темы. Но в данном случае у нас всегда было какое-то направление, всегда была режиссура, безусловно. Привносили ли с собой актеры что-то в кадр, и в сцену, и в ситуацию? Конечно, да. В этом-то прелесть работы с непрофессиональными актерами.
Такие великие люди как Жан-Люк Годар и Вернер Херцог — они были прекрасными бизнесменами.
Кстати, знаете такого режиссера Роя Андерссона? Да? Ну, слава богу! Это хорошо, это очень хорошо. Это многое говорит о нас с вами. Помните замечательную сцену, где они толкают тележки в аэропорту с пирамидами своих чемоданов? Для тех, кто не помнит, пересмотрите кинокартину «Песни со второго этажа». Вот именно такой багаж мы все волочим. Такая метафора большая. Мы все носимся с этим багажом. Мне забавно всегда смотреть на людей в аэропорту с чемоданами, потому что это живая метафора нашего опыта. Что накапливаем, то и волочим за собой. В этом-то и смысл, на самом деле, работы с непрофессиональными актерами. Зачем мне брать профессионального актера и просить его сделать то же, что может сделать непрофессионал…
Вы знакомы, конечно, с режиссером Джоном Кассаветисом, выдающимся, которого, к сожалению, нет в живых более. Но есть известная сцена «Спагетти» в кинокартине «Woman under the influence». Джина Роулендс, великая, в главной роли. И там есть сцена с участием непрофессиональных актеров. Все, кроме Питера Фалька и Джины Роулендс — простые пролетарии. Они сидят и едят спагетти. И все потом очень долго говорили: «Какая импровизация!» Никакой там импровизации! Там репетировали дня три-четыре, наверное. Просто создание такого ощущения импровизации. То же касается Феллини, никакой там импровизации. Там гениальная подготовка, гигантская съемочная группа. Шесть сценаристов на каждой картине. Да, иногда он просил говорить людей: «Раз, два, три, четыре, пять», иностранцев. Потом вставлял какой-то текст, который нужен был. Но вот эта вот видимая легкость, это все равно сказать, что балерина импровизирует, поэтому легко так прыгает. Она прыгает так легко, потому что ничего не ела двадцать лет. И работала, пахала как лошадь. Поэтому так легко, понимаете?
О прокате
Даже помыслить, что у вашей независимой картины будет прокат — это не просто самоуверенно, самонадеянно, глупо. Это просто будет сильно отвлекать. Лучше не знать, каковы у вас шансы. Лучше просто в наглую идти, даже об этом не думать, просто делать все хорошо. И я знаю, что есть… Мне немного смешно, когда люди жалуются, например, даже в России, на какие-то сложности в кинематографе. Во-первых, сложности в кинематографе есть почти везде и в некоторых местах, причем совсем неожиданных, их гораздо больше, чем в России. Худо-бедно, но в России есть хоть какое-то финансирование кинокартин. Понятно, что не все его получают. Понятно, что не все получат его в той степени, в которой они в нем нуждаются, да. Понятно, что у кого-то есть побольше шансов получить это финансирование, или даже оно каким-то образом гарантировано. Это не важно.
Но тот факт, что оно есть — это уже чудо, потому, что в Америке его нет. Во Франции оно есть, оно регулярное. Более того, поскольку ваши кинокартины делаются на деньги налогоплательщиков, они обязаны показать налогоплательщикам, то, что вы сделали. То есть, у вас гарантированный прокат. Если картина — дрянь, ну, три недели она где-то помелькает и уйдет. Но три недели, дамы и господа, это не мало, да? Гарантировано. В США вам ничего не гарантируется. Это рынок, жестокая рыночная ситуация. Очень жестокая, вот и все. И ситуацию эту надо как-то пережить. Самая непростая битва — это битва за прокат.
Сегодня кино смотрит просто меньше людей. Это экономика.
Почему? Объясню. Во-первых, все зависит от того, какая компания вас прокатывает. Если это мощная компания, допустим «Sony Pictures Classic», или не знаю, большая компания, у которой есть рычаг, посредством которого они могут надавить на владельцев кинотеатров и сказать: «Держи мою картину четыре недели и чтобы сеансы были в семь-девять вечера, понял? А не то, не дам тебе картину с Томом Крузом. Не будет ее у тебя, я другим ее отдам». И все. Это рычаг. Если у компании нет такого рычага, они дают вам одну неделю, трехдневный сеанс. Простите, в три часа дня. И как с этим бороться? Бороться сложно, но надо как-то выживать.
Это кинобизнес. На самом деле, кино всегда было бизнесом. И оно начиналось как бизнес. Оно потом превратилось в искусство, я бы сказал. И полностью отрицать сторону этого бизнеса, я думаю, некорректно.
Такие великие люди как Жан-Люк Годар и Вернер Херцог — они были прекрасными бизнесменами. Это позволило им выжить и создать иммунитет. Заниматься тем, чем они хотели. Они умели находить деньги, они умели вписываться в бюджеты. Они при этом делали выдающиеся работы. А если посмотреть на Годара, который делал по три-четыре фильма в год? Кто сегодня делает три-четыре фильма в год? Какого уровня к тому же. То есть, он, в общем-то, был, наверное, самый выдающийся бизнесмен из всех. И при этом, полностью сохранил свою творческую автономность. Неуязвим. И с этого можно брать только пример. Поэтому, инфантильно думать, что мы живем под колпаком каким-то.
Об уходе кино из кинотеатров
Раньше кино было необходимостью. Люди толпами шли открывать для себя мир. Бедные, богатые, средний класс. Все шли в кино. Как в оперу. Они одевались очень прилично. Это была совершенно другого рода культура. Это была награда за тяжело прожитую неделю или день. Путешествие не многие могли себе позволить. Самолетов не было, были пароходы, и прочее, прочее. А сегодня, я не знаю, пятнадцать сэкономленных билетов в кино могут позволить вам улететь в какую-то другую точку земного шара. Понимаете? Сегодня очень много других, скажем так условно, развлечений. Или отвлечений. Люди отвлекаются. Люди предпочитают не выходить из дома, им лень. Они смотрят на компьютере что-то. Сегодня кино смотрит просто меньше людей. Это экономика. Чтобы продлить жизнь этому языку, нужно принимать сознательное решение, что я отказываюсь смотреть этот фильм в формате айфона или компьютера. Я иду и выкладываю вот эти деньги. Я теряю. Я могла бы или мог бы сэкономить и купить что-то еще. Это усилие, которое нужно приложить. Если раньше это было естественным решением, потому, что других вариантов не было, сегодня — это осознанный поступок. И насколько это будет возможно, я не знаю.
Если нет культуры концентрации, нет культуры наблюдения, медитации, то как заставить человека смотреть какие-то фильмы?
Вот тут уже не понятно. Но догадываясь, памятуя о природе человека, мне кажется, это будет довольно сложно. Плюс, существует еще ритуал, который соблюдается. Если родители будут регулярно брать своих детей в кино, закладывается определенный фундамент, который, возможно, превратится в здание. И это создается, действительно… Ну, вот из этого мы созданы, да. Из нашей памяти, воспоминаний, из запахов, из ощущений, ассоциаций и прочее, прочее, прочее. Если этот мир не будет создаваться родителями, или если кино не будет являться частью этого мира, который мы называем детством, отрочеством, и так далее, то будет очень сложно предать этот язык дальше. Когда едешь по улицам, то часто видишь, как замечательные кинотеатры закрываются и превращаются в рестораны какие-то, магазины. Ну, это грустно. Франция — единственная страна, в которой до сих пор открываются кинотеатры. Это на самом деле, государство создает, делает это усилие. Почему? Потому что они решили, что кино — это наше национальное достояние. Это нас определяет как нацию. Особенно французское кино.
Что такое государство? Государство — это налогоплательщики. Мне нравится моя культура, мне нравится, что на углу у меня кинотеатр, размером, там, сорок мест. И я готов платить за него налоги, чтобы он продолжал иметь место. На самом деле, это конфликт идеологический, когда на одной стороне спектра у вас государство, которое принимает все решения, как, например, было в Советском Союзе, когда экономики не было, рынка не было. Это определенного рода диктатура, у которой есть и плюсы, и минусы, безусловно. И есть диктатура рынка. У нее тоже есть и плюсы, и минусы. Если мы радикально не собираемся что-то радикально менять и переезжать на другую планету, то худо ли, бедно ли, но оптимальный вариант все-таки где-то немного ближе к центру. Где какие-то компромиссы могут быть совершены с точки зрения рынка, с точки зрения правительства. Потому что все отдавать на съедение правительству не совсем правильно, там тоже могут быть загибы, руководители не всегда самые умные.
О культуре концентрации
Мне кажется, что юному поколению, совсем юному, не так-то просто, потому что их все отвлекает. И меня отвлекает. А что говорить о детях, которые вырастают в мире, где все мелькает с огромной скоростью. И этих экранчиков много.
Кирилл Михановский: «К третьему акту мы лежали в луже крови»
Все операторы выходили из музеев. Они ходили в музеи и смотрели на картины, которые не движутся. Это же рамочка, да? У нас есть рамка — это наш кадр, условно говоря. Без этой культуры нет кинооператора, нет режиссера… В общем, все начинается с этого. Если нет культуры концентрации, нет культуры наблюдения, медитации, то как заставить человека смотреть какие-то фильмы? Не совсем понятно. Ему будет очень трудно это сделать. Просто физически сложно. То есть, все прививается. Кризис это или нет? Для меня — да, для кого-то, наверное, нет. Это новый мир, вот такой он есть. И прочее, прочее, прочее. Мне недавно пришла мысль, я, кажется, делился вчера с кем-то. В двадцатом веке кино называлось искусством двадцатого века. И в этом было столько современного. Тогда казалось, что это авангард. И вот сегодня, в XXI веке, кино — это искусство двадцатого века. Оно так и осталось искусством двадцатого века. Я не вижу в этом ничего страшного, потому, что… Как я не вижу ничего страшного в Бахе или в других вещах, намного более старших. Но вот так оно и есть, поэтому надо относиться к кино трепетно. Но мне кажется, что нам вместе, вот, вместе всем нам удастся сохранить киноискусство.
Читайте также
-
Высшие формы — «Семечко» Марии Пискуновой
-
Высшие формы — «Мама и животные» Юлии Задарко
-
Высшие формы — «Исчезающий папа» Андрея Рубецкого
-
Высшие формы — «Искры в темноте» и «Что-то упускаю» Евгении Девятовой
-
Высшие формы — «Десять тысяч безобразных пятен» Дмитрия Геллера
-
Высшие формы — «Метро» Валентина Тютерева