Борис Рогинский
Борис Рогинский

1


Признаться, увидев титры: «С 11 декабря 1994 года в Чечне идет война», я испугался: ожидал увидеть нечто вроде сборника стихов на чеченскую тему «Время Ч», где авторы в лучшем случае неумело будут переводить нравственность и политику на язык поэзии. Поэт может имеет право быть неумным человеком, а режиссер — нет. Режиссер «Мирной жизни» строго, почти сухо рассказал о чужом горе. Он понял: для того чтобы чужая трагедия стала нашей, зрительской, нужны непростые средства, скрытые под простой оболочкой. Здесь вроде никто не живет трагично. Живут как живется. Но почему так страшно становится, когда старик делает из бритвы, проволоки и спичек кипятильник, погружает его в банку с водой, вставляет проводки в розетку, и начинается бурление, перемежаемое подводными искрами (крупный план)? Почему бросает в дрожь от того, как в тускло-красном клубном зале танцуют две женщины? О чем говорят глаза старика, молча смотрящего в камеру? Почему так радостно, когда старик режет стекло для окна в коровнике? Или когда пьяный мужик пытается приручить собаку? Почти физически ощущаешь ритм повествования, разделенного титрами на равные блоки: даже в этом сказывается сдержанность фильма. Лишь в последнем эпизоде, когда мы узнаем, что и старик-чеченец, и солдат уехали в Чечню, боль прорывается сквозь ткань фильма: молодой чеченец плачет, скорчившись, сцепив пальцы на затылке — иероглиф страдания наподобие сидуровских скульптур. Он достает ножик, и его русскому собутыльнику еле удается его выпросить: «Завтра отдам». Надежда такая же осторожная, как и печаль. В этом — благородство фильма.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить