Яна Голицына

12 / 04 / 2012

Небо над Харьковом

Герой данного материала, кинорежиссер Илья Хржановский, в 2024 году был признан Минюстом РФ иностранным агентом. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.

СЕАНС – 47/48

А. Х.

Блестящий от дождя Полтавский шлях упирается в горизонт. В Благовещенском соборе прохладно и гулко. Батюшка рассеянно смахивает пыль с аналоя, не обращая внимания на старух, подпирающих закопченые стены храма. Над зелеными кронами деревьев курится влажный дымок. Шепот, тяжелый шелест мокрой рясы. Из покосившейся «перукарни» веет сладким запахом дешевого лака. С пустой сцены самой большой декорации в Европе льются звуки Второй симфонии Мясковского. Обмельчала задумчивая речка Лопань. Нет, только нежность в моей душе…

Человек, обнаруживший, что лишился сердца, отращивает новое. Искусственная ткань медленно зреет в экспериментальной лаборатории Физинститута.

Не стоит обманываться уютом харьковских переулочков: в них живет та тишина, что сродни лени или равнодушию. Город не спешит, не суетится и даже торгует с русской ленцой. Приходят ли к нему с войной или с миром — он остается безмятежен. В годы Гражданской Харьков приноровился к смене властей: большевиков встречал с красным флагом, а белых — с триколором. Ему все равно, сделают его центром кинематографии или науки; все равно, что в двадцати минутах езды от Сумской, в здании бывшего бассейна «Динамо» — пока он спал, — вырос новый город; что Москва взяла его в оборот и каждый день на машине времени возвращает в прошлое — в то прошлое, которое вспоминать, кажется, уже ни к чему. Как и всякий провинциал, он ревностно следит за успехами других, но сам топчется на месте.

Это город ученых, интеллигентов, книг, но у него всего три газеты, ибо он предпочитает поддерживать розницу газет чужих: малоросс, он покупает «Русское слово» и «Петроградскую копейку», предназначенные совсем не для малороссов и совсем не для интеллигенции¹.

¹ Из журнала «Пробуждение» за 1916 г. (цит. по: Слобода. 1992. № 11).

Этот пограничный, окраинный город не раз был захвачен авантюристами и спекулянтами всех мастей, лихорадочно справлявшими свой пир во время чумы на фоне украинских декораций.

Вот что писал А. Н. Толстой о Харькове начала XX века:

По улицам ходили — тяжело, вразвалку — колонны немецких солдат в стальных шлемах. На лихачах проносились потомки древних украинских родов в червонных папахах. Множество дельцов, военной формации, в синих шевиотовых костюмах, толпилось по кофейням, из воздуха делались деньги, гоняли из конца в конец Украины вагоны с аспирином, касторкой, смазочными маслами. В сумерки озарялись ртутным светом облупленные двери кабаре и кино. Гремела музыка из городского сада, на берегу заросшей ряской реки Нетечи, где кишели, орали, ухали жабы и лягушки, вились туманными змейками двенадцать лихорадок².

² Цит. по: Харьков в зеркале мировой литературы. Харьков, 2007. С. 308.

По наблюдениям многих старожилов, расхристанная открытость к новациям, страсть к московским гастролерам и птицам зарубежного полета у Харькова в крови. Но нет ли в этой всеядности скрытого коварства?

Какой, однако, лицемерный город Харьков. Глубокое равнодушие к идеям высшего порядка…³

³ Цит. по: Волин С. Деникинщина // 1917 год в Харькове. Харьков, 1927.

Харьков называли «сознательным подлецом»; он считался «московскими воротами» на Украину. С. Ефремов, известный украинский литературовед, убежденный враг коммунизма, по возвращении из Харькова в Киев в 1925 году записал в своем дневнике:

Вернувся з Харкова… Мiсто брехунiв i спекулянтiв, дутих репутацiй, пихи i невiгластва, ледарiв та язикобитiв. Кожне мiсто мае свою, мовляти б, душу, — тiльки у Харкова ii не видко. Поганенька копiя з азiатськой Москви, а претензiи що й не мiра. Три днi пробув i дуже радий, що вирвався з цього пекла⁴.

⁴ Ефремов С. Щоденники. 1923–1929. Киев, 1997. С. 262.

Московский визитер всегда был вызовом для Харькова, и наоборот — Харьков был испытанием для москвича. Москве, как нигде, привольно в Харькове — здесь она расцветает пышным цветом. Самый российский город Украины всегда пытался подражать Москве и Ленинграду (Так все там замазано, затоптано московским духом, московскими вкусами⁵), но никогда не оставлял надежды им отомстить. Предоставляя приезжим полную свободу действий и сцену для реализации нехарьковского масштаба замыслов и амбиций, город сдает им квартиру на ограниченный срок: чтобы в точных пропорциях формы преломить аморфность харьковского пространства, нужно обладать краткостью — сестрой таланта. Поистине Мефистофелю знакомы харьковские степи: заключив с Фаустом сделку о том, что тот должен к сроку остановить мгновение художественного процесса, он дает ему взамен неосвоенный гостеприимный город с великим прошлым и туманным настоящим, а также свободу, власть, средства. И вот уже «смутный порыв» гонит его вперед, а город открывает перед ним все новые грани и возможности: на этот европейский перекресток стекаются человекопотоки, и каждый день обещает небывалое, и Москва отстраивается на крышах Госпрома. Если бы гетевский черт заключал с Фаустом договор в пятом акте, он дал бы ему вселенную и сказал: создай за шесть дней, иначе — ты мой. Все имеет конец и начало — это становится понятно в Харькове.

⁵ Воспоминания о Н. В. Лысенко одной из его учениц по Киевскому институту благородных
девиц // Вестник ХИФО. 1913. Вып. 3. С. 51.

* * *

«Добро пожаловать на борт нашего литака!» «Кукурузник» с кровавым подбоем взлетает над аэродромом «Внуково» — враскачку, тяжело и нелепо опираясь потертыми крыльями на облака, пышные, как пивная пена. В воздухе уже стоит дым грядущих июльских пожаров, осоловелое солнце плывет вместе с летательным аппаратом на юг от столицы — к промышленному украинскому городу. Снилось ли мне все это: европейские мегаполисы, пританцовывающие за барными стойками всех этих жан-жаков, стирок, домов быта; Париж, Лазурный берег, Лондон, Тель-Авив и ваш свободный Берлин? Девушка, которая хочет снимать кино; девушка, которая снялась в кино; кино, в котором мы переспали с этой девушкой. Вот она стоит там, за стойкой, — блестящие пряди волос, кофточка из кашемира, MacBook. Куратор? Исполнительный продюсер? Шеф-редактор? Модель? Так стоит она в Лондоне, Париже, Москве, Питере, в вашем свободном Берлине — и чего-то ждет. Третьего высшего образования? Делайте с ней все что угодно.

Город Магнитогорск, конец 1990-х. Преуспевающий московский бизнесмен летит отдыхать в Сочи, в самолете клеит блондинку. Не просто блондинку — юную Марину Влади. Что она видела в этом своем областном центре черной металлургии, вошедшем в список самых грязных городов мира, — в Магнитке, первом социалистическом городе Страны Советов? Найдя с девушкой общий язык, он летит в Москву, чтобы купить ей подарок. Идет на псарню, проходит ряд клетушек, в которых разрываются от лая самые породистые сучки и кобели столицы, за бешеные деньги покупает дога, метр в холке. В просторном особняке в стиле нового русского капитализма, на ореховом паркете, при этажерках и гардинах, он, московский ухарь, парашютист, эпилептик, маргаритка, красавец, пользует свою любимую поджарым породистым псом, серым в яблоках.

Как всякий умный любовник, Фауст держит свою любовницу в черном теле — ему недостаточно тех незамысловатых утех, которые она предоставляет ему просто так: он не успокоится, пока не вырвет у нее главную тайну. Неопределенность, разлитая в очертаниях харьковских степей, в московской сумятице, в задумчивых чертах подруг бросает ему вызов. Жизнь льется глупым, бурливым потоком и особенно не задумывается, куда и зачем ей плыть. Современность быстра на выдумки, но бесплодна — она не может предложить Фаусту ничего значительного, во что он мог бы с наслаждением вгрызться зубами, как в кусок парного мяса. Цветной и демократичный стилёк повседневности; идеалы «развития», «движения», «креативности», якобы наделяющие жизнь новым, необычайным содержанием, — не его ценности. Разве Фауст может быть легким, летающим на крыльях творчества и на личных самолетах протуберанцем будущего — или, говоря по-честному, обыкновенной белкой в колесе прогресса? Неужели он легок, как Гермес, и переменчив, как Протей, — менеджер в сфере культуры, искусства и коммуникации? Искусство сдулось, реальность утратила опору: так вскроем ее! Может быть, в ее самых глубоких слоях еще осталось толика честности? Как далеко можно зайти в эксперименте над человеком? Насколько испытуемый позволяет экспериментатору.

* * *

Не обнаружив в современности ничего по-настоящему эффектного и содержательного, Фауст обращается к славной советской истории, подходя к ней со своим новым оружием — скальпелем психоанализа, погремушкой постмодернизма и сильнейшей цивилизованной тоской, лишь отчасти знакомой бесхитростному советскому человеку. Сколько интересного, колоссального в том времени! Октябрь, война Гражданская, война Отечественная; репрессии, концлагеря, грандиозное строительство; мощная наука, любвеобильность советских интеллигентов. Миллионы смертей и миллионы жизней, положенных в основание не скороспелой идеи — и при этом какое своеволие, какое внутреннее достоинство! Не легкомыслие, а мудрость, не художественная беспомощность, а художественная потенция, не вялость, а энтузиазм, не отсутствие цели, а «качество жизни» — трагической, нищей, некомфортной, помнящей о своей конечности, но щедрой. Что осталось от той жизни? Сталинские гиганты в центре Москвы, торчащие, словно старые коренные зубы, красивый московский метрополитен… Счастливое советское детство отнято своим же — выпускником института нефтяной и газовой промышленности Владимиром Сорокиным. Стремление, доставшееся в наследство от отцов, певших вольные песни свободы, накачивается сухим азотом фабрик и заводов. Между детством как прошлым и детством как отсроченной утопией Фауст играет в свои тяжелые игрушки: авангард, тоталитаризм, постмодернизм, Искусство с большой буквы, Историю с большой буквы. Была ли их любовь подлинной? Была ли их наука действительно так смела? Была ли их власть и, правда, настолько чудовищна? В просторном особняке в стиле нового русского капитализма, на ореховом паркете, при этажерках и гардинах… «Была, — отвечает Фауст. — И мы ее выродки».

* * *

Тот город славился именем Саенки. Про него рассказывали, что он говорил, Что из всех яблок он любит только глазные. «И заказные», — добавлял, улыбаясь в усы. Дом чеки стоял на высоком утесе из глины, На берегу глубокого оврага, И задними окнами повернут к обрыву. Оттуда не доносилось стонов. Мертвых выбрасывали из окон в обрыв. Китайцы у готовых могил хоронили их.

Так писал Велимир Хлебников в поэме «Председатель Чеки», посвященной Степану Афанасьевичу Саенко — харьковскому монстру красного террора, коменданту следственной тюрьмы Губчека и концентрационного лагеря, командиру отряда особого назначения. С онемевшим от кокаина лицом он заявлялся глубокой ночью в камеру, где содержались арестованные, и приглашал приговоренных на расстрел, как на пирушку. Хлебников жил в Харькове с весны 1919-го по август 1920-го. Здесь он познакомился с молодым следователем Реввоентрибунала А. Н. Андриевским — начинающим театральным режиссером, в будущем — известным кинодеятелем; здесь сидел в психиатрической больнице, здесь размышлял о пульсации Солнца и предсказал делимость атома и волновые свойства электрона. Летом 1920-го Хлебников подробно рассказывал посетителям харьковского клуба «Коммунист» о своем проекте второй транссибирской магистрали: вдоль китайской границы — к Тихому океану. Промышленность в кризисе, металла не хватает для самых насущных нужд Красной Армии, а тут — нате вам — магистраль. Даже о строительстве короткой железной ветки думать было абсурдно. Через несколько лет Харьков станет экспериментальной столицей пролетариата: на площади Дзержинского (Свободы) возведут здание Госпрома — «харьковский небоскреб», вокруг Тракторного завода — громадный жилой массив социалистического городка; там и сям как грибы вырастут рабочие поселки, конструктивистские дома-коммуны из железа, стекла и бетона. Турбогенераторный завод, Станкостроительный завод. Расщепят атом. «Живой, трудовой, железобетонный» Харьков превратится в образцово-показательный индустриальный город. В 30-е годы во дворе здания, где буйствовал Саенко, разобьют сквер: первые деревца посадят физики Б. Веркин, Б. Лазарев и Л. Ландау.

Сумская, Пушкинская — это центр и современного Харькова. Клумбы, яркие вывески, двадцатилетние харьковчанки с младенцами на руках, звон колоколов, доносящийся со всей округи, пыльный и теплый воздух, нега Украины. Но что-то в этих тихих харьковских сумерках настораживает: после семи часов вечера город вымирает, но как будто ждет чего-то. Чего? Гудка позднего поезда, залетной петарды или голоса прошлого, который по ночам, как беспризорный полиэтиленовый пакет, гуляет по просторам площади Свободы?

Двадцатые годы — горячка молодости, двадцатые годы — идол современной молодежи, которая молится на консервную банку конструктивизма. Наивен Ландау, бегающий за каждой юбкой, наивна и чудовищна молодая страна.

Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы…

Фаусту чужд дух коллективизма.

Да, он там, где люди, где двор и толпа, на эстраде власти — но всегда в стороне, на обочине праздника жизни. Его могут захватывать грандиозные картины парадов, спортивных состязаний, выставок народного хозяйства: смех детей, улыбки женщин, проделки молодых парней, подбивающих девушек на распутство, глупые и грубые градоначальники, их бойкие и амбициозные секретарши, нездешняя сосредоточенность ученых. Однако «обнимитесь, миллионы» — все-таки не его клич. Он не может отдать всего себя чему-то одному: не придет ни на стройку, ни в коммуну, ни в мастерскую. До всего ему есть дело и во все он сует свой нос, но захомутать себя не даст. Играя в социализм, он, в сущности, далек от того, чтобы стремиться узнать, что это такое.

В новом здании Физинститута мало от коллективистского духа 20-х и 30-х годов. Это город поздней, перезрелой утопии. В нем соединились тоталитарная эстетика и эклектика моложавой революционной эпохи, «органика» и геометрия, плоть быта и условность архитектуры, многоуровневая сцена и коллективное тело. Прежде всего это театр, в котором много разных сцен. Галерка и первый ряд, орхестра и скена, дистегия⁶ и эорема⁷. Здесь пришлись ко двору и параситы⁸, и гистриконы⁹ — чернорабочие, занимающиеся стрижкой газона, чисткой сортиров, обслуживанием мелких нужд кинематографистов. Во-вторых, это тело — холодное архитектурное тело с множеством гипертрофированных органов, раскиданных по фасадам. Голова не дружит с сердцем, сердце — с кровеносной системой. Да и где тут голова? Заседает ли она в кабинете Капицы, к которому ведет гигантская лестница, вызывающая в памяти эскизы Альберта Шпеера, или в неоримском жилом корпусе, изогнутом пышной дугой колизея? Или, может быть, здесь х** — всему голова? Нет, и он вроде на вторых ролях. Двухметровые «вагины» и “соски«¹⁰ страдают малокровием. Если эти воронки кого-то и засасывают, то не слишком жадно, — и без особого сожаления выплевывают обратно. «Органика» отдает здесь холодком искусственного гранита и современными формами меланхолии. Строгий архитектурный силуэт, напротив, декорирован с какой-то физиологической сентиментальностью. Это театр, предназначенный сразу для нескольких революций: революции жизни, науки, кинематографа… Театр ретро-революции, которая «пахнет половыми органами».

⁶ Дистегия — приставка, крышка, двойной (греч.) — в театре: внутренний подъемник,
дававший возможность действующим лицам показываться изнутри скены на разных высотах сценической постройки — в окне, на балконе, на крыше.

⁷ Эорема — поднимаю (греч.) — в театре: подъемная машина, при помощи которой боги
и герои спускались с «неба» на «землю» или улетали.

⁸ Парасит — сотрапезник (греч.) — традиционный персонаж античной комедии, обжораприхлебатель, напрашивающийся на угощение к богачам и развлекающий хозяев лестью
и остротами. В древнеримской комедии параситы обычно наделялись яркими говорящими
именами: Артотрог (Хлебогрыз), Пени-кул (Столовая щетка) и т. п.

⁹ Гистрикон — актер в Древнем Риме. Гистриконы вербовались обычно из низов общества, иногда из рабов, не имели никаких гражданских прав и могли быть подвергнуты
телесному наказанию. Только некоторые гистриконы, достигшие широкой известности,
пользовались почетом.

¹⁰ Так здесь называют декоративные архитектурные элементы на фасаде здания.

* * *

Все здесь создано для удобства человека: отличный буфет, образцовые дорожки для прогулок, простая и ясная система связи между департаментами. Раздражает одно — каждый шаг продумали за тебя: скамейки специально сделаны так, чтобы на них было неудобно сидеть; лестницы сконструированы по заветам фашистских и египетских зодчих — преодолеть их можно только надорвав себе селезенку. Каждый предмет наделен «физиологической» функцией. На какой кровати ты заснешь, сколько подъемов и нелепых прыжков совершишь, прежде чем добраться от собственной комнатки до свинарника или лаборатории, что ты съешь, что ты выпьешь, с кем ты переспишь: начальство позаботилось обо всем, предусмотрело все твои потребности. В том числе не самые пристойные. Гаснет свет, перемигиваются окошки квартир: уборщица подсматривает за профессором, а профессор — за уборщицей. Пройдет несколько часов, и все здесь настроится по единому камертону: ты, невыспавшийся после утреннего поезда, рассеянные девушки, нашпиговывающие головы шпильками, мятый френч, который собирается по твоей фигуре… И чувство, и мысль, и мечта, и пищеварение подчиняются идее самодисциплины. Дробность зрительных впечатлений и единство суггестии.

Харьковский театр дарит свободу эксперимента над самим собой, но свободу лишь в предлагаемых обстоятельствах. Если бы средневековый шарлатан попал в этот институт свободных искусств и наук, он бы лопнул от зависти.

* * *

Получая в распоряжение целый город, ты становишься по-хозяйски дотошен: вникаешь в каждую мелочь — от размера туфелек на ногах консьержки до степени свежести мяса, которое поставляют к обеденному столу. Ты вертишь дверные ручки — вдруг отклеились? — нюхаешь столовский компот — не прокис ли? — и опасливо ковыряешь пальцем стенку: не сойдет ли краска, не облупится ли штукатурка? Дисциплина, прежде всего, дисциплина! Штраф нерадивой гримерше, выговор повару! Скоро в парикмахерскую завезут импортные фены — вот, наконец, и устроились… Но как, неужели, и этот город, созданный усилием вольной мысли и строгой фантазии, превратится в копию того мира, что скучно шумит за этими стенами? Изобретут вечный двигатель, «свиной» ген скрестят с человеческим, построят «катушку» Теслы, а методом «дырочной телепортации» трансгрессируют из кабинета Капицы к половецким бабам. Но что с того?. . Не ради этого все затевалось.

Мефистофель живет тут на правах немецкого черта. Это берлинец, левак, опрятный молодой человек, который думает о том, чтобы выпустить продукт на рынок, и генерирует идеи. Уживаются ли они с Фаустом? Кто знает… Фауст — не фанатик точности и дисциплины, он существо недисциплинированное. Он не станет подчиняться правилам и законам, пусть даже он сам их и придумал. Он нарушит их первый — с хулиганством мальчишки, из любопытства сломавшего любимую игрушку. У него своя, особая утопия, и эта утопия — организованный хаос. Вот только цивилизация уже присвоила и хаос его, и его смутный порыв. В ответ на его эскапады берлинский франт молчит — с немецкой вежливостью.

* * *

Белокурая ведьмочка стоит на пороге институтского буфета: в отглаженной наколке, в белоснежном фартуке, с мундштуком. Крошечка-хаврошечка, точеная щиколотка — звезда сибирской порноиндустрии. В ее душистых маленьких ручках закипает наваристый украинский борщ, остывает и без того ледяная водка. Ее фарфоровыми пальчиками фасуются посылки с «Герцеговиной Флор» и «Сайрой». Тоненькая, миниатюрная фигурка парит над оркестровой ямой Физинститута. Она смотрит вниз — туда, где, хрустя гравием под кирзовым сапогом, упруго шагает часовой. Черная тень на фоне мавзолея, сторож, дух, призрак, лемур. Стоя в луче света, она втягивает горький дым и задумчиво качает головкой в такт раскатам вагнеровских симфоний. Эта новая Гретхен, уже читавшая Сорокина и Делеза, задирает юбку, дразня ОМОН, заступивший на вахту после смены в соседнем СИЗО. О чем она думает, Оленька, душа буфета?

Праздничная толпа устремляется ко входу в зоопарк. Гуляние и веселье. Мы следуем за самым ярким сгустком цвета в этой разношерстной толпе. Музыка марша, упругий шаг. Энтузиазм и свобода написаны на лозунгах социалистической революции. Не то сегодня. Современному Фаусту, командующему этим коммунистическим карнавалом, давно понятно: целое и абсолют, единство формы и содержания — ересь шестидесятников; есть лишь субъективные формы проживания времени и пространства, разнонаправленные импульсы, которые не сходятся даже в момент одновременного оргазма в сале простыней. Нет ничего, что могло бы действительно объединить эту толпу, кроме страсти эксперимента! И все — от самого демиурга до посудомойки заражены этой страстью. Это вам не парад советских культуристов с одинаково ровными мускулами, как молитву повторяющих слова «Интернационала»! Это гибкий человеческий материал, текучая форма, гениальная болванка, которая сама приходит и говорит: делай со мной все, что считаешь нужным! Пусть из меня вылепят другие, новые формы: stirb und werde! Негибких нет смысла охаживать.

Каким же делом занять этот храбрый и талантливый народец? Заставить, что ли, корпеть над термоядерными реакциями или сочинять комментарии к «Анти-Эдипу»? Не всякому оно по силам. Наука, искусство, религия слишком развились, специфицировались, чтобы служить средством объединения людей. Единственное, что вовек пребудет неделимым, — это физиология. Да, конечно — не «обнимитесь, миллионы», а «трахнитесь, миллионы»! Все равны перед лицом физиологии: и олигарх, и курсистка, вешающая в своей спаленке портрет Хэмингуэя.

Стихия понимается сегодня, прежде всего, как стихия пола. Нарастив послушную, выносливую мышцу цивилизатора и функционера, Фауст раздваивается, и два его тела (NB! как у Гете две души) начинают жить раздельно: одно напрягает мускулы (Gemeindrang!), другое пускает газы. Сломя голову, он бежит от цивилизации, но прибегает в прозрачные интерьеры московских баров. Проливаются потоки слез, крови, спермы. В синие галифе и френч переодевается Петр Листерман. Корчится в оргазме лицо Коры, дрожит распятое на операционном столе тело нобелевского лауреата, партийные начальники трясутся от ярости и похоти. Голодомор иссушает плоть и воспитывает душу; кривится смущенным смехом лицо надсмотрщика с острыми зубами. Данные эксперимента подтверждают: только нащупав предел терпения в самой интимной части души, можно понять где у современного человека начинаются другие пределы. Только пройдя весь путь несвободы до конца, можно понять, где начинается подлинная свобода. Только до конца пройдя весь путь, можно узнать, где в человеке начинается Бог. Изнурительная ночная работа спорится под веселым, прогретым летним теплом харьковским небом.

* * *

Между мультикультурной грезой и железной волей, между неопрятным идеализмом и беспримесным цинизмом, между болью и фантомом распят город Харьков. Миллиарды остановленных мгновений по команде зажгутся и погаснут в темном зале кинотеатра, но только одно из них — последнее — покажет, чья взяла.

В спальне Коры и Дау тихо: здесь не пахнет ни папиросным дымом, ни попойкой молодых и потому никогда не устающих кинематографистов: только тонкий запах свежевыстиранного постельного белья и аромат дерева. Справа от кровати огромный платяной шкаф — вырезанный из дерева ангел в стиле модерн — грустный и равнодушный, как и весь модерн, к тому, что не соответствует его представлениям о прекрасном. В темноте шкафа сгорбилась фигура — короткая челка, стоптанный каблук. Так стояла она здесь часами — с невыносимым прощением во взгляде, нежная, веселая и смертная.

Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в нее электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности его измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца.

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана

• 

  Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»

• 

  Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда

• 

  Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина

• 

  Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо

• 

  Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»