Илья Леутин
Илья Леутин

Материальное положение


Память оказалась безжалостна к именам и лицам, но кое к чему отнеслась пристрастно.

Старший сын нашей соседки тети Нади пригонял автомобили из Японии и примерно раз в месяц просил меня приглядеть за очередной иномаркой, которую ставил нам под окна, потому что наши окна выходили во двор, а их — на проспект, на котором располагалась администрация города Кемерова, близ которой ставить неслужебные автомобили запрещалось.

Разумеется, я присматривал, а те самые служебные машины по утрам ходил мыть вместе с приятелем, которого все звали Чирик. Чирик учился в седьмом классе, производил впечатление матерого волка и, подозреваю, взял меня в напарники только из-за того, что у меня дома были ведра, я жил близко, да к тому же на первом этаже, и поэтому у меня было удобно набирать в эти самые ведра воду. Мытье машин приносило нам огромные, по меркам наших желаний, деньги.

Вечерами тетя Надя приглашала маму к себе выпить кофе. Кофе она пила с привезенным откуда-то оптовой партией лечебным бальзамом «Биттнер», да так увлеченно, что без труда за вечер приговаривала бутылочку. Маме она пересказывала слова своего сына о том, как все дешево в этой Японии — телевизоры, кухонные комбайны, маленькие мопеды мокики, которые русские моряки вывозят на паромах тучами, как рыбу. Когда мама, в свою очередь, пересказывала эти слова папе, я решил, что Япония — это какой-то очень далекий большой магазин, в котором есть все, что только пожелаешь.

Летом, вместе с подругой тетей Светой — а все взрослые тогда существовали с этой нелепой приставкой «тетя» или «дядя», вроде японской «сан», но, в отличие от нее, передающей не столько уважение к взрослому человеку, сколько твое понимание о его половой принадлежности, — мама моталась на рынок в Новосибирск за вещами — куда их привозили из Турции и Китая, — а зимой шила пуховики. Пуховики эти были двух видов: розовые и синие; на груди, с левой Рисунок Павлы Никитиной стороны, мама делала нашивку — медведя на задних лапах, и я собирал медвежью армию из этих еще не пришитых кусочков. Почти такой же медведь, только обращенный в противоположную сторону, скалился с герба Берлина на обложке дембельского альбома маминого брата Рината, который только-только вернулся из ГДР, где отслужил два года, и откуда привез сто миллионов воспоминаний, которых потом нам всем хватило еще лет на десять. Выкройки лежали на полу по всей квартире, я ползал по ним и иногда прятался за отсек педальной швейной машины, которая всегда была в разобранном состоянии. Если машинка была собрана — значит, всю ближайшую неделю мы едим только картошку и пьем зеленый чай, — потому что зеленый был чаем второго сорта, дешевым, полезным и, как все полезное, невкусным; таким он оставался долго, пока все его в одночасье не распробовали и не признали годным и, более того, желательным к употреблению — и еще это значит, что папа уезжает в ночь таксовать на нашей черной «шестерке», которую мама звала Ласточкой. В основном Ласточка возила путан, которые ехали на заказ или с заказа, ну или с работы домой, потому что рабочим людям по ночам особенно некуда было ездить. Первые несколько раз это получалось случайно, а потом превратилось в норму, и папа регулярно, как таксист, стал возить этих женщин из пункта «а» в пункт «б». Следы путан я часто искал по салону: оброненную помаду, застрявшую между сиденьями, перчатку или приторный запах парфюма, но ничего не находил, потому что папа брезгливо и дотошно вымывал салон после таких приработок. Позже я пойму, что ошибался в своем представлении проституток как сладких девочек из кабаре: это были рабочие, часто непривлекательные женщины с усталыми глазами. В них была пошлость, но пошлость какая-то зрелая, скорбная, которая мгновенно забивалась усталостью. В целом, они были такими же карабкающимися в этом сожительстве предпринимателей всех сфер и областей, осуществляющих свою экономическую активность в единственной известной им форме — кто во что горазд.

Рисунок Павлы Никитиной

Точно как нас, их околдовал мир вещей, трогательный и беспощадный к своим воздыхателям. Если человеческая очарованность вещами не существовала бы всегда, то она должна была родиться в то самое время, в котором я рос. В конце зимы, перед самой весной, в Кемерове на какое-то время снова наступала осень, и я сидел дома, потому что от любого сквозняка обострялся мой хронический бронхит, который душил меня, как астма. Кроме каждодневного совершенствования в искусстве игры в денди, мне, как порядочному ребенку, следовало найти еще какое-то хобби. Меня подвергли вступительным экзаменам в лучшую музыкальную школу в городе и зачислили в класс по специальности «фортепиано». После нескольких начальных занятий, на которых мы проходили устройство нотного стана, деление на такты и длительность звуков, педагог попросила в следующий раз привести с собой маму. Я спросил, связано ли это с моим поведением, — она ответила, что нет, не связано. Может, это связано с моей успеваемостью? — и мне был ответ, что я могу не переживать, это никак не связано со мной. Ранним зимним утром, когда еще так темно, что, кажется, ночь, по тропинке между сугробами я привел маму в музыкалку и стал ждать за дверью, когда закончится их разговор. Длился он не более пяти минут, за которые я успел поволноваться, что проходит он в счет тех сорока пяти, что положены мне на освоение гаммы до мажор. Мама выбежала из кабинета разъяренная, раскрасневшаяся, взяла меня за руку, потянула домой и сказала, что на музыку я больше не вернусь. Папа спокойно спал дома, и мы его стали будить, чтобы рассказать — пока я еще сам не знал, — что именно сказала учительница. А сказала она примерно следующее: что на предварительном прослушивании взяла меня не из-за каких-то выдающихся способностей — напротив, способности мои были очень даже средние, а из-за того, что прочитала в анкете, что наш папа работает сантехником, а она как раз делает дома ремонт и очень нуждается в помощи. Мама посчитала это ужасным, но мне это не казалось ужасным и не кажется теперь. С одной стороны, я был рад, что не нужно будет никуда ходить по утрам, но, с другой, расстроился, что, как мне казалось, на все сто процентов лично мое решение пойти на музыку оказалось таким провальным. Думаю, что ее непосредственная просьба — синдром и диагноз не отдельного человека, а целого десятилетия.

Это время, совсем как я, без каких-то особых способностей, и очень, как моя учительница, нуждающееся. Мне кажется, уже тогда я ясно представлял себе разрыв между тем, что окружает меня, и тем, что окружает взрослых. Пока взрослые находились в бесконечной погоне за вещами, одинаковыми, как высотки на бульваре Строителей, мы, сидя дома, начинали нащупывать пространство, в котором этих вещей бесконечное множество, сверх всякого изобилия, с той лишь разницей, что состоят они из одной лишь идеи себя, из представления, но такого представления, за которое отдашь любое настоящее. Храбрые рыцари в пластиковых доспехах, мы были настоящие герои, лучшие из лучших китайской приставки денди. Кроме нас, некому было спасать этот печальный мир, запо- лоненный пуховиками, сервантами, стальными решетками на окнах первого и второго этажей, гаражными замками на дверях квартир и термоядерными жвачками, такими твердыми, что только мы знали, как их разжевать. Пока наши родители справлялись со всем своим добром, мы взяли на себя космические корабли, бластеры и угловатых монстров-главарей, состоящих из микроскопических точек на экране телевизора. И, сдается мне, в модификации бластеров на наших экранах мы разбирались лучше, чем любой из них в девятичасовых новостях. Вся эта цивилизация вещей оказалась теперь грунтом для другой, более энергичной цивилизации, но повсюду проявляются ее артефакты, приветы от нее отпечатаны нестираемым спиртовым маркером в кабинках школьных туалетов.

И неоновые витрины первых супермаркетов все еще посылают сигналы о ней в бесконечный открытый космос.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить