Максим Любович
Максим Любович

Бег в пустоте


Молодость, с голоду прикусившая рукав, как в стихотворении Тарковского. Кислотно-джинсовый привкус жевательной резинки и присвист трассирующих пуль, лозунги и обещания, свобода «в никуда». Если до смерти изголодавшегося человека накормить обильными яствами, он может и погибнуть. Путч, такой желанный, предвкушаемый со всей силой нетерпения и страсти, накормил и напоил досыта, подарив мнимую свободу, чтобы навсегда уничтожить свободу истинную. От истерики и ломки 90-х до сих пор дрожат перепонки.

Беда не заставила себя долго ждать. Животный ржач Охлобыстина и ужимки Мамонова ударились о заляпанное грязью стекло электрички — вот он, полноценный образ эпохи прогрессирующего застоя. Потеряв самих себя, мы теперь блуждали в поисках того, что принято называть родиной. «Я дома там, где херово» — эта строчка БГ стала нашим кредо.

Нам снилась светлая мечта, которую мы без угрызений совести всосали, как халявную кокаиновую дорожку. Теперь былое теряет очертания, становясь ушедшей грезой. А грезить отныне значит бросаться на поиск утраченной земли под ногами, которую мы отобрали у самих себя. Астенический синдром оказался идеальным диагнозом, и история этой болезни пишется до сих пор.

Фото Саввы Богатырева

Поиски самоопределения затянулись настолько, что превратились в навязчивую идею. Кто-то видел в перестройке триумф постмодерна, кто-то тщетно пытался найти родину за ее пределами. Бурлескное кино 90-х, на первых порах воспринимавшееся как стеб над рухнувшим тоталитаризмом, пришло в ступор от перевозбуждения. Балабановский брат убегал от самого себя, нестерпимое желание освободиться от гнета прошлого соединялось с жаждой мести настоящему. И правда, возможность разрядить обойму во все, что движется, так сладка.

Нулевые — концентрированное желание бегства. «Космос как предчувствие» Алексея Учителя многими трактовался как ностальгия по советскому прошлому, но это, скорее, фильм о конце девяностых и начале нулевых. Соревнование двух героев на фоне гонки века — аллегория двойственности эпохи, когда казалось, что можно с легкостью и в космос полететь, и океан вплавь пересечь. Один герой дни напролет фигачит грушу в зале, готовясь осуществить заветную мечту, другой пытается за ним угнаться. В итоге понимаешь, что эти якобы антагонисты — единый организм, мучимый назойливой дилеммой, — оставить все, как есть, или, наконец, обрести абсолютную свободу. В «Брате» один двойник стремится избавиться от своей родословной, надеть маску и обрести новую свободу, тем самым открыв своему прототипу его предназначение.

В появившихся в разное время картинах «Брат», «Космос как предчувствие» и «Миннесота» мотив раздвоения тесно связан со стремлением к неосвоенному пространству — единственному шансу выжить. Конфликт «Миннесоты» — это конфликт не столько двух братьев, сколько двух свобод: один хочет навсегда порвать с прошлым, другой, так и не разрешив метафизическую дилемму, самоуничтожается.

«Миннесота» — это не американская мечта с открытки, а слишком страстное ожидание покоя: не величественного спокойствия дезертировавшего эмигранта, а вечности. Финальная автокатастрофа неизбежна: навязчивый сигнал о неисправности тормозов на протяжении всего фильма намекал на будущий летальный исход. Греза нулевых — это былая жизнь, сожранная в надежде на фиктивное преображение.

Фото Саввы Богатырева

В 60-х любая гибель отзывалась подвигом, а у каждой катастрофы имелось сакральное оправдание. Описывая круги на велосипеде, герой «Бумажного солдата» проецировал на современность лихорадку 60-х. Доктор умирал, променяв душу на стартовый окрик «Поехали!». Путь приговоренного к гибели сегодня — это бег вслепую, бег на месте.

Культурная амнезия — причина остановки. В социальной сатире Бориса Хлебникова вместе с потерей родословной человек теряет и себя. Картина мира, непоправимо оторванная от прошлого, с трудом вырисовывается заново. Вереница потерянных душ мечтает отыскать новую жизнь в случайно остановившемся на окраине «Крайслере». Герой Евгения Сытого из «Сумасшедшей помощи» — это метафора новой России, tabula rasa. Территория «ЗаМКАДья» выпадает из времени и пространства. В студеном московском оцепенении кровь течет медленнее; в теплой норе подземного перехода человек впадает в спячку, чтобы потом проснуться от согревающих его рук спятившего пенсионера, призрака прошлого.

Абсурдистский союз рыцаря и верного вассала идеально безнадежен, но движим отчаянным очарованием. Попавший в пространство современной Москвы, пышущей параноидальным фольклором, «маленький человек» познает себя с чистого листа и готов к самым безумным свершениям. Стеклобетонные коробки настолько условны, что пространство становится «каким угодно» и перестает быть реальным городом, превращаясь в поле свободного преображения. Пройдя всеми дорогами и тропинками безумия, унижения и абсурда, зритель открывает для себя чудо — в досадной и удивительной мелочи — чудесным ветром взметнувшейся крышке мусорного бака.

Мелькнет еще секунда, и Он бросит трубку, а Она в сомнении остановится на перекрестке, продуваемом зимней пургой. Значит, рано. Значит, не хватило веры — в мире, где любовь вынуждена тесниться под мышкой у безумия.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить