Русское поле
Думаю, что многим картина не понравится: ее сочтут традиционной, предсказуемой. Но внутри фильма и при его просмотре возникает довольно замысловатый эмоциональный рисунок и, как следствие, — новый композиционный порядок. Отношение зрителя к «Миннесоте» как к традиционной картине предугадано режиссером, как бы встроено в ее замысел и частично обмануто — причем не приемами «от обратного», а средствами традиционного же искусства.
«Миннесота» рассказывает историю о двух
Обыкновенный случай постепенно превращается в предмет для переживаний вроде бы преувеличенных и влечет за собой события, действительно важные для героев. Своеобразие истории в том, что отказ принять приглашение не грозит катастрофой: ничего страшного не произойдет, просто братья останутся в родном городе. Потенциальная разрешимость ситуации на контрасте со всепоглощающей силой мечты и дает естественный повод для сценической истерики, в которой
Нельзя сказать, что режиссера занимают глубины и взлеты психологических отношений. Герои достаточно просты, нарисованы несколькими выпуклыми чертами. Тем интереснее становится проблема их взаимоотношений, развернутая так подробно и с
таким вниманием, как если бы ее героями были рефлексирующие интеллектуалы. От сцены к сцене мотивировки поведения героев приобретают все большую четкость и широту, прямо как в учебнике по актерскому мастерству. Нам показывают, как развивается жизненная ситуация, как меняется ее масштаб, содержание, окраска вместе с развитием большой метафорической темы о «Миннесоте».
Классический ход — два брата, старший и младший. Старший, как и положено, — буйный, этакий «Митя Карамазов». Портит себе карьеру, потому что не умеет держать себя в руках. Младший — еще с пушком на щеках, нежный и женственный, «себе на уме», тихоня «Алеша Карамазов». Не такой «русский», как старший: недаром именно его зовут в Америку. У старшего пластика пьяного, в хоккее он то ли сам падает, то ли других пытается повалить. Младший — собранный, аккуратный, берет не силой, а ловкостью, и даже рассуждает о «комбинациях».
Когда они дерутся, это напоминает борьбу титанов в маленьком сером городке. Все вокруг трещит, падает, бьется. Они опрокидывают и крушат аквариум. Потом спасают выпавшую из него рыбку. Сентиментальные титаны. Лед продолжается и за пределами площадки. Герои все время поскальзываются, падают, толкают друг друга. Драк много, иногда кажется, что они на пустом месте: и повод не очень серьезный, и настроение в сцене не совсем то. В этом авторы отходят от жестких мотивировок действия, и именно отсюда растет теневой метафорический пласт сюжета.
Праздничный красный цвет. Пуховики красного цвета. Это агрессивный цвет. Но это и цвет нового капиталистического мира, витрин, магазинов, баров, не злой, а гладкий. Русский город Ярославль, который и должен быть «красный», — наоборот, серенький, подплывший ледком, кашицей снега, грязными афишами. И промелькнувшая колокольня церкви некрасивая — бедная. Красный цвет — цвет энергии. Энергия братьев плещет через край. У них здоровый румянец, сила, удаль. Богатыри. Клюшка, как копье. В пуховике движения скованные, смешные: это как если бы рыцари ходили все время в латах. Сила ограничивает, теснит, мешает.
Старший — бугай, любит выпить, держит двух любовниц. Младший — еще невинный, застенчивый, «красивый». Старший любит женщин и жизнь больше, чем хоккей. Младший не знает женщин, побаивается их и, когда наконец сходится с ними, не очень к ним привязывается. Для него жизнь — это возможность реализоваться. Для старшего жизнь — это уже замечательная реализация. Разное отношение к ценностям: старший отдается всему со страстью, потому что все есть жизнь. Младший дозирует, планирует, обдумывает, ко всему относится с недоверием. Он отбирает зерна от плевел, стоящее от наносного, многообещающее от ничтожного. Казалось бы, две противо- положности. Но режиссеру удается показать человеческую сложность: в чем сильный слаб, а слабый силен.
Они все время меняются местами. То старший выглядит сильнее, опытнее, мудрее; поучает младшего, зовет его детским именем «Чепчик». То младший вдруг одерживает верх, когда ругает старшего за пьянку. Симпатичные и неприятные качества обоих по нескольку раз меняют окраску на противоположную. Сочувствие зрителя принадлежит то одному, то другому брату и редко когда делится между ними поровну. То они дурачатся вместе, как дети, то существуют совершенно порознь. Младший силен на словах, но как только выяснение отношений доходит до потасовки, рукопашного боя, старший прижимает к себе младшего, и тот сразу делается меньше, съеживается, прижимается лицом к плечу старшего брата. На дне рождения матери они снова как бы сравниваются и вместе ловят пьяного отца. Младший безнадежно прикладывается к бутылке, в глазах у него грусть и смирение. Но вот опять посреди пьяной морозной ночи
Действие в фильме ходит по кругу — от одной драки до другой. Между ними — затишья, раздумья, радость, интриги, измены. Братья могут выяснять отношения только в схватке, больше никак, в остальное время они делают вид, что понимают друг друга, как бы веселятся, как бы принимают точку зрения другого, но на самом деле существуют в совершенно разных мирах. Мир младшего — это морок, наваждение обшарпанного общежития, по коридору которого он продирается сквозь строй одиноких девушек: с подведенными глазами и отеками, с распухшими талиями, нетерпеливо ждущих от него чего-то. Это мир, распадающийся на его глазах, к которому он испытывает брезгливость, — он, молодой американский Аполлон в
Мир старшего — вроде тот же. Но если младший отделен от мира иллюзией замедленного движения, то мир старшего танцует вместе с ним, как атлет со своим снарядом. Прожектор выхватывает из тьмы ноги, обтянутые джинсами, бицепсы, бедра, грудь в блестящих топах, руку с занесенной бутылкой виски: это дионисийская вакханалия под ритм русской глубинки, где Горобченко один танцует в шерстяном свитере. И все это множество женщин и людей уже не кажется озябшим, немытым, а наоборот — согретым алкоголем и танцем, смакующим собственные движения коллективным телом, веселым,
живым и трагическим. В мире младшего есть тоска, неудовлетворенность, но нет трагизма самодостаточного сильного существа, переживающего невозможность растратиться целиком даже в самом отчаянном телесном и душевном движении.
Младший брат думает, что другая жизнь изменит его. У старшего и так уже все есть, ему не надо становиться героем, он и здесь герой: походя спасет тонущего человека. Поэтому Миннесота значит для него и меньше, и больше. Это выход за пределы той радости, которую он уже испытывал. Младший же не может чувствовать то, что старший, и всеми силами хочет это узнать. Даже его сближение сначала с одной любовницей брата, потом со второй не может ему в этом помочь.
Та русская жизнь, которой они оба пока живут, отличается непостоянством внешнего облика: в ней легко спутать людей, сложно увидеть главное. Ее образ как бы расплывается, раздваивается, а в мечте о Миннесоте есть образ главного. Здесь же любая сущность двоится на Люську и Светку, похожих как две капли воды, но таких разных. Эта жизнь фантастична, как в сцене встречи с
В финале оба брата получают каждый свое, оба — по своим силам и потребностям. Метафорическая линия, на протяжении фильма прораставшая с разной настойчивостью и очевидностью, заостряется до предела. Последний повтор ситуации ожидания — в аэропорту — выделяет в сцене два смысла: бытовой — принадлежащий герою, и высокий — подвластный только автору. Это придает ощущению от финала некоторую сухость: младший вместо Миннесоты летит в Пензу, лишь бы уже вырваться из круговорота чувств и мыслей, в который затянула его эта история, старший на полном ходу врезается в ВАЗ, улетая в «свою» Миннесоту — на небо, промытое воздухом русского поля.
Читайте также
-
Как сберечь — нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли...
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо